тветил:
— О отец арабов, можешь ли ты сомневаться в этом? Я не только склонен уплатить просимый выкуп, но еще и прибавлю сверх того.
Тогда я вернулся в Медину вместе с другом моим Отбахом, и нам удалось не без многочисленных препятствий и поисков собрать все указанные вещи. И я беспрерывно тратил деньги свои и делал это с большим удовольствием, чем если бы покупал все это для себя. И мы возвратились к шатрам племени Бану Сулайм со всеми нашими покупками и поспешили вручить их шейху аль-Бентрифу. И шейх, не имея более возможности взять назад свое слово, был вынужден принять как гостей своих всех ансаритов, собравшихся, чтобы поздравить его с браком дочери его. И начались празднества, и продолжались они сорок дней. И множество было зарезано верблюдов и баранов, и варились целые котлы различных кушаний, и каждый мог есть досыта.
По истечении же этого времени мы приготовили роскошный паланкин и, укрепив его на спине двух верблюдов, поместили туда новобрачную. И тогда все мы тронулись в путь в величайшей радости, сопровождаемые целым караваном нагруженных верблюдов.
И друг мой Отбах трепетал от счастья в ожидании дня прибытия, когда он останется наконец наедине со своей возлюбленной. И в продолжение всего путешествия он ни на минуту не покидал ее, сидя вместе с ней в ее паланкине, и выходил оттуда лишь для того, чтобы побаловать меня дружеской беседой с полным доверием и признательностью.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Ну и в продолжение всего путешествия он ни на минуту не покидал ее, сидя вместе с нею в паланкине, и выходил оттуда лишь для того, чтобы побаловать меня дружеской беседой с полным доверием и признательностью. И я радовался в душе своей и говорил себе: «Отныне, о Абдаллах, ты стал навеки другом Отбаха! Ибо ты сумел, забывая о своем собственном чувстве, тронуть сердце его, соединив его с Рийей! Настанет день, не сомневайся в том, когда жертва твоя будет вознаграждена с лихвою. И ты узнаешь, в свой черед, любовь в самом изысканном наслаждении».
Но вот, находясь на расстоянии лишь одного дня пути от Медины, с наступлением ночи мы остановились в маленьком оазисе, чтобы немного отдохнуть. И все вокруг дышало миром; и свет луны лениво смеялся радостному покою нашего стана; и над головами нашими двенадцать пальм, точно юные девы, сопровождали мерным шелестом листвы своей песнь ночных ветерков. И мы, как первобытные люди в первые дни создания, наслаждались тихим вечерним часом, прохладной водой, густой и свежей травой и мягкостью воздуха. Но увы! Нельзя избежать судьбы своей, даже спасаясь от нее на крыльях, и другу моему Отбаху суждено было в один глоток испить до дна ту неминуемую чашу. Ибо покой наш был внезапно нарушен яростным нападением вооруженных всадников, вдруг налетевших на нас с криком и гиканьем.
То были всадники из племени Бану Сулайм, посланные шейхом аль-Бентрифом, чтобы отбить у нас его дочь. Ибо он не посмел нарушить законы гостеприимства под кровом шатров своих и ждал, чтобы мы были далеко, дабы напасть на нас, не преступая обычаев пустыни. Только забыл он в расчетах своих о доблести Отбаха и других всадников наших, которые с большим мужеством отразили нападение племени Бану Сулайм и, перебив многих, обратили их в бегство. Но в пылу схватки друг мой Отбах получил сильный удар копьем и, возвратившись к своему стану, упал бездыханным в мои объятия.
При виде этого юная Рийа с громким криком бросилась к трупу своего возлюбленного. И всю ночь провела она над ним, оплакивая его.
Когда же наступило утро, мы нашли ее умершей от отчаяния. Да упокоит Аллах их обоих в милосердии Своем! И мы вырыли им в песке общую могилу и похоронили их рядом. И со скорбной душой мы возвратились в Медину. Я же, закончив все, что мне нужно было закончить там, возвратился в родную страну.
Но семь лет спустя меня охватило желание посетить еще раз святые места. И душа моя пожелала увидеть могилу Отбаха и Рийи. И, подойдя к могиле, я увидел, что она осенена тенью красивого дерева неизвестной породы, посаженного здесь благочестивыми людьми из племени ансаритов. И, плача, с полной скорби душою, опустился я на камень под сенью дерева. И спросил я у сопровождавших меня:
— О друзья мои, скажите, как называется это дерево, оплакивающее вместе со мною смерть Отбаха и Рийи!
И они ответили мне:
— Оно зовется Деревом влюбленных.
— Ах! Да упокоишься ты, о Отбах, в мире Господа твоего, под сенью дерева над твоей могилою!
И это все, что я знаю, о царь благословенный, о могиле влюбленных!
Затем, видя, что, выслушав эту историю, царь Шахрияр стал мрачен, она поспешила в эту же ночь рассказать еще историю Хинды, брака и развода ее.
РАЗВОД ХИНДЫ
Рассказывают, что юная Хинда, дочь аль-Немана, была самой прекрасной девушкой из всех девушек своего времени, настоящая газель по стройности, и грации, и чудным глазам. И вот молва о красоте ее достигла ушей аль-Хаджаджа, правителя Ирака, и он посватался к ней. Но отец Хинды заявил, что согласится на это только с условием выкупа в двести тысяч серебряных драхм, выплаченного до свадьбы, и с условием заплатить ему еще двести тысяч драхм в случае развода.
И аль-Хаджадж согласился на все условия и увез Хинду в дом свой.
Но аль-Хаджадж, к великому огорчению и несчастью своему, страдал бессилием. Он появился на свет с изуродованным зеббом и с забитым анусом. И так как ребенок, неправильно сложенный, по-видимому, отказывался жить, то шайтан, явившись матери его в человеческом образе, предписал ей, если она хочет, чтобы ребенок выжил, давать ему сосать вместо молока кровь двух черных козлят, черного козла и черной змеи. И мать последовала этому указанию и достигла желаемого результата. Но уродство и бессилие, которые посылает людям шайтан, а отнюдь не Аллах Благой, остались уделом мальчика, даже когда он стал взрослым мужчиной.
Потому-то аль-Хаджадж, приведя Хинду в дом свой, долгое время не решался приблизиться к ней иначе как днем и не смел коснуться ее, несмотря на сильнейшее желание сделать это. И Хинда скоро узнала причину этой воздержанности и немало горевала об этом вместе с невольницами своими.
Но однажды аль-Хаджадж пришел к ней, по своему обыкновению, чтобы усладить глаза свои красотой ее. Она же, стоя к двери спиною, занималась тем, что рассматривала себя в зеркале, напевая следующие стихи:
О кобылица крови благородной,
Арабской крови, Хинда молодая!
Осуждена ты горестной судьбой
Прожить всю жизнь с негодным, старым мулом!
Возьмите прочь роскошные одежды —
Мои лохмотья из верблюжьей ткани
Верните мне! Покину я дворец,
Мне ненавистный, в край родной вернусь я,
Где черные палатки бедуинов
Пустыни знойный ветер развевает;
Где через ткань дырявую палаток
Так нежно вторит флейте ветерок
И тешит слух отраднее, чем лютни
И барабанов ненавистный звук;
Где, вскормлены горячей львиной кровью,
Все юноши прекрасны, словно львы,
И как они отважны! Здесь же Хинда
Одна зачахнет близ седого мула,
Желанного потомства лишена!
Когда аль-Хаджадж услышал, что Хинда в песне своей сравнивает его с мулом, то, совершенно расстроенный, вышел из комнаты, так что супруга его не заметила ни появления его, ни исчезновения, и тотчас же послал за кади Абдаллахом, сыном Тахера, чтобы устроить развод его. И Абдаллах явился к Хинде и сказал ей:
— О дочь аль-Немана, Абу Мухаммед аль-Хаджадж прислал тебе двести тысяч серебряных драхм и в то же время поручил мне выполнить от его имени все формальности его развода с тобой!
И Хинда воскликнула:
— Хвала Аллаху, желание мое исполнилось, и я свободна возвратиться в дом отца моего! О сын Тахера, ты не мог сообщить мне более приятной новости, чем объявить, что я освобождена от этого назойливого пса. Оставь же себе эти двести тысяч драхм как награду за радостное известие, которое ты принес мне!
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Тем временем халиф Абд аль-Малик ибн Марван, который был наслышан о несравненной красоте и уме Хинды, пожелал обладать ею и послал просить ее себе в жены. Но она ответила ему письмом, в котором после восхваления Аллаха и формул уважения сказала ему: «Знай, о эмир правоверных, что собака испачкала вазу, коснувшись ее носом, чтобы понюхать».
И халиф, получив это письмо, громко рассмеялся и немедленно написал ответ: «О, если собака испачкала вазу, прикоснувшись к ней носом, мы помоем ее семь раз и, очистив, используем ее».
Тогда Хинда, видя, что халиф, несмотря на поставленные ею препятствия, продолжает пламенно желать ее, могла только склониться пред волей его. И поэтому она согласилась, поставив только одно условие, о чем и написала ему во втором письме, в котором после славословий и приветствий говорилось: «Знай, о эмир правоверных, что я поеду с одним лишь условием, а именно, чтобы аль-Хаджадж босиком вел под уздцы верблюда моего во время переезда во дворец твой».
Это письмо еще более, чем первое, насмешило халифа. И он тотчас послал аль-Хаджаджу приказ вести под уздцы верблюда Хинды. И аль-Хаджадж, несмотря на всю свою досаду, прекрасно знал, что мог лишь повиноваться приказаниям халифа. И так, босиком, он и явился к дому Хинды и взял за узду верблюда ее. И Хинда села в паланкин свой и в течение всего пути не переставала от души хохотать над проводником своим.
И она подозвала кормилицу свою и сказала ей:
— О кормилица моя, раздвинь немного занавесы.
И Хинда, высунув голову в дверцы, бросила на землю в грязь золотой динар. И, обратившись к бывшему супругу своему, сказала ему: