При этих словах прелестная Латифа, которая, в свою очередь, также сильно привязалась к прекрасному султану Зеину, испустила глубокий вздох и заплакала. И, весьма опечаленный, он объяснил ей все, что было условлено между ним и стариком с Трех Островов, и сказал ей:
— Ты разведена!
И, рыдая, вышел он от старика с Трех Островов, в то время как Латифа от горя упала в обморок. И, поцеловав руку старика, он пустился вместе с Мубараком в обратный путь, в Басру. И в продолжение всего путешествия он не переставал думать об этой столь очаровательной и кроткой Латифе; и он горько упрекал себя в том, что обманул ее, дав ей поверить, что она стала супругой его; и он считал себя виновным в несчастье их обоих и не мог утешиться.
В этом-то горестном настроении прибыл он наконец в Басру, где все великие и малые, обрадованные его возвращением, встретили его ликованиями. Но султан Зеин, ставший очень печальным, не принимал никакого участия во всех этих празднествах и, несмотря на все настояния верного Мубарака, отказывался спуститься в подземелье, где должна была находиться алмазная дева, которую он так долго ждал и о которой так много мечтал. Наконец, уступая советам Мубарака, которого он назначил визирем тотчас по прибытии в Басру, он согласился сойти в подземелье. И он прошел через залу из хрусталя и фарфора, блиставшую золотыми монетами и золотым песком, и проник в залу из зеленого фаянса с золотыми жилками. И он увидел прежние шесть фигур на прежних местах и нехотя взглянул на седьмую золотую подставку.
И вот что он увидел.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Фигуры стояли на прежних местах, и нехотя взглянул султан Зеин на седьмую золотую подставку.
И вот что он увидел. На подставке во весь рост стояла, улыбаясь, нагая девушка, блиставшая ярче алмаза, в которой султан Зеин с величайшим волнением узнал ту, которую отвез на Три Острова. И, оцепенев, он мог только открыть рот, будучи не в состоянии произнести ни слова.
И Латифа сказала ему:
— Да, это я, Латифа, которую ты никак не ожидал здесь увидеть! Увы! Ты шел с надеждой найти здесь нечто более драгоценное, чем я!
И Зеин обрел наконец дар речи и воскликнул:
— Нет, клянусь Аллахом, о госпожа моя, я сошел сюда лишь против желания сердца моего, занятого лишь тобою! Да будет благословен Аллах, дозволивший нам соединиться!
И в то время как он произносил эти последние слова, раздался удар грома, от которого содрогнулось все подземелье, и в то же мгновение появился старик с Трех Островов. И он улыбался доброй улыбкой. И, приблизившись к Зеину, он взял руку его и вложил ее в руку девушки, говоря:
— О Зеин, знай, что с самого рождения твоего я взял тебя под свое покровительство. И я должен был упрочить твое счастье. Но я не мог сделать этого вернее, чем дав тебе единственное сокровище, которое поистине бесценно. И сокровище это, которое прекраснее всех алмазных статуй и всех драгоценных камней на свете, есть эта юная девственница. Ибо девственность в соединении с красотою тела и достоинством души есть противоядие, которое избавляет от всяких лекарств и заменяет все богатства!
И, сказав это, он поцеловал Зеина и исчез.
Султан Зеин и супруга его Латифа, будучи на вершине счастья, полюбили друг друга великой любовью и жили долгие годы жизнью самой изысканной и полной наслаждений до тех пор, пока не явилась к ним неизбежная разлучница друзей и сообществ — смерть. Слава Единому Хранителю жизни, не ведающему смерти!
Когда Шахерезада закончила эту историю, она умолкла. И царь Шахрияр сказал:
— Это зеркало девственниц, Шахерезада, чрезвычайно удивительно!
И Шахерезада улыбнулась и сказала:
— Да, о царь! Но может ли оно сравниться с волшебной лампой?
И царь Шахрияр спросил:
— Какая же это волшебная лампа, о которой я ничего не знаю?
И Шахерезада сказала:
— Это лампа Аладдина! И именно о ней я и буду рассказывать тебе!
И она сказала:
АЛАДДИН И ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА
Дошло до меня, о благословенный царь, одаренный обходительностью, что — но Аллах знает больше всех — в древности времен и давнопрошедших лет в одном городе из городов Китая, название которого не припомню в настоящую минуту, жил человек, по ремеслу — портной, а по положению — бедняк. И у этого человека был сын по имени Аладдин, очень плохо воспитанный и с самого младенчества, по-видимому, дрянной мальчишка. Когда же минуло ему десять лет, отец захотел научить его какому-нибудь честному ремеслу; но так как он был очень беден, то и не мог платить за учение и должен был удовольствоваться тем, что брал сына в мастерскую, чтобы научить собственному ремеслу, то есть владеть иголкой. Но Аладдин был ребенком непутевым, привыкшим играть с уличными детьми, и ни одного дня не мог высидеть в мастерской. Напротив, вместо того чтобы быть внимательным к работе, он улучал минуту, когда отец или уходил по какому-нибудь делу, или отворачивался, чтобы заняться с заказчиком, и тотчас же спешил удрать в переулки и сады к таким же молодым негодникам, как он сам. Таково было поведение этого повесы, не желавшего ни слушаться родителей, ни работать в мастерской. Огорченный отец пришел в отчаяние, видя, что сын имеет склонность ко всем порокам, и предоставил его беспутному образу жизни; от горя он заболел и скоро умер. Но это не исправило Аладдина и не изменило его поведение нисколько.
Тогда мать Аладдина, видя, что муж ее умер и что сын ее бездельник, лоботряс, от которого ничего хорошего не дождешься, решилась продать мастерскую со всем, что в ней было, чтобы просуществовать некоторое время на вырученные от продажи деньги. Но так как эти средства весьма скоро иссякли, то ей пришлось день и ночь прясть шерсть и хлопок, чтобы заработать что-нибудь на хлеб для себя и для сына своего, беспутного малого.
Что же касается Аладдина, то, избавившись от всякого страха после смерти отца, он повесничал и беспутствовал уже без всякого удержу.
И проводил он целые дни вне дома, приходя туда, только чтобы поесть. А бедная мать, несчастная, продолжала, несмотря на все провинности сына, кормить его трудами рук своих, работая по ночам, и, оставаясь одна, плакала она горькими слезами. И таким образом Аладдин достиг пятнадцатилетнего возраста. И был красив и строен; черные глаза его были великолепны, лицо было как жасмин, и вся наружность его была обворожительна.
И вот однажды, в то самое время, как он забавлялся с мальчишками и подобными себе бродягами на базарной площади, проходил мимо них магрибский дервиш, который остановился и принялся упорно смотреть на детей. И наконец он обратил внимание на Аладдина и с каким-то особенным и странным любопытством стал наблюдать за ним, перестав заниматься остальными его товарищами, мальчишками, игравшими с ним. И этот дервиш, пришедший из глубины Магриба, из отдаленных внутренних областей, был знаменитым чародеем, искусным в астрологии и в деле изучения физиономий; и мог он силою своих чар приводить в движение и заставлять сгибаться высочайшие горы. Так вот, он с необыкновенной настойчивостью продолжал свои наблюдения за Аладдином и думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И он думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»
И тихонько подошел он к одному из мальчиков, не теряя, однако, из виду Аладдина, и подробно расспросил его об отце и матери Аладдина, а также спросил об имени и звании его. И, заручившись этими сведениями, он, улыбаясь, подошел к Аладдину, успел отвести его в сторону и сказал ему:
— О дитя мое, не ты ли Аладдин, сын такого-то портного?
А тот ответил:
— Да, я Аладдин. Отец же мой давным-давно умер.
При этих словах дервиш из Магриба бросился на шею к Аладдину, взял его на руки, долго целовал его щеки и плакал над ним, взволнованный до крайности. Чрезвычайно удивленный, Аладдин спросил его:
— Какая причина слез твоих, господин? И каким образом известен тебе мой покойный отец?
А человек из Магриба печальным и точно разбитым голосом ответил ему:
— Ах, дитя мое, как же не проливать мне слез печали над умершим, когда я твой родной дядя и так неожиданно узнал от тебя сейчас о смерти моего бедного брата, твоего покойного отца! О сын брата моего, знай, что я покинул родину и подвергся опасностям долгого путешествия единственно в надежде радостного свидания с твоим отцом. И вот, увы, ты сообщаешь мне о его смерти. — И он замолчал на минуту, как будто задыхаясь от волнения, а потом прибавил: — Впрочем, должен сказать тебе, о сын брата моего, что как только я увидел тебя, кровь моя сказала мне, что ты мой родственник, и я без всякого колебания отличил тебя от всех твоих товарищей. И хотя в то время как я расстался с отцом твоим, тебя еще не было на свете, так как он не был еще женат тогда, увидев тебя, я сейчас же узнал в тебе его черты и заметил сходство. И вот именно это сходство и утешает меня немного в моей утрате. О, какое несчастье пало на мою голову! Где ты теперь, брат мой, ты, которого надеялся я обнять хотя бы еще один раз в жизни после такого долгого отсутствия и прежде, нежели смерть разлучит нас навеки?! Увы! Кто может помешать тому, что должно случиться?! Кто может избегнуть судьбы своей и того, что предначертано Аллахом Всевышним?!
Потом, снова помолчав с минуту, он обнял Аладдина, прижал его к груди своей и сказал ему:
— Впрочем, о сын мой, слава Аллаху, допустившему меня встретиться с тобой! Отныне ты будешь служить мне утешением и заменишь в сердце моем отца своего, так как ты кровь его и потомство его; и в пословице сказано: «Не умер тот, кто оставил потомство».