Узнаю ее теперь. А ты, ты мать моя, а я твой сын. Да, я Абул Гассан! — И прибавил он: — Но какими чарами влезли мне в голову все эти безумства?
При этих словах бедная старуха заплакала от радости, убедившись, что сын ее совершенно успокоился. И, осушив слезы, она собралась уже принести ему поесть и расспросить подробно о странном сне, как вдруг Абул Гассан, с минуту глядевший куда-то неподвижным взглядом, вскочил как бешеный, схватил бедную женщину за платье и принялся трясти ее и кричать:
— Ах ты, гнусная старуха, если ты не хочешь, чтобы я задушил тебя, говори сейчас же, какие враги лишили меня престола, и кто запер меня в эту тюрьму, и кто ты сама, держащая меня в этой жалкой норе?! О! Опасайся гнева моего, когда я возвращу себе престол! Бойся мести великого государя твоего, халифа Гаруна аль-Рашида, каким я и остаюсь!
И, встряхнув ее, он выпустил ее из рук. Она же упала на циновку, рыдая и жалуясь. Абул Гассан же, вне себя от бешенства, упал на кровать и, держась за голову обеими руками, предался вихрю своих мыслей.
Но спустя некоторое время старуха встала и, так как в сердце ее было много нежности к сыну, не колеблясь, хотя и дрожа всем телом, принесла ему немножко сиропа на розовой воде и заставила его выпить глоток, а чтобы придать другой оборот мыслям его, сказала:
— Слушай, сын мой, что расскажу тебе. Это, я уверена, доставит тебе большое удовольствие. Знай, что начальник стражи приходил вчера от имени халифа арестовать шейх-аль-балада и его двух помощников; им дали каждому по четыреста палок по подошвам и водили по городу на шелудивом верблюде лицом к хвосту, а женщины и дети плевали на них и свистали. После этого шейх-аль-балада посадили на кол ртом, бросили первого помощника в нашу выгребную яму, а второго приговорили к чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
К чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.
Когда Абул Гассан выслушал этот рассказ, который, по мнению доброй старухи, должен был успокоить взволнованную душу ее сына, он более, чем когда-либо, убедился в своем наследственном достоинстве эмира правоверных и халифа. И сказал он матери своей:
— О злосчастная старуха, твои слова не только не разубедили меня, но, напротив, только подтвердили мою уверенность в том, что я Гарун аль-Рашид, в чем, впрочем, я никогда и не сомневался. А чтобы и ты убедилась в этом, знай, что я сам дал приказ моему начальнику стражи Ахмеду Коросте наказать трех негодяев нашего участка. Перестань же уверять меня, что я брежу или что в меня вселился шайтан! Поклонись же моей славе, поцелуй землю между рук моих и проси у меня прощения за необдуманные слова и за то, что ты сомневалась!
После этих слов сына мать уже перестала сомневаться в том, что он сошел с ума, и сказала ему:
— Да ниспошлет Аллах росу благословения Своего на голову твою, о Абул Гассан, и да простит Он тебя, и да возвратит Он тебе разум милостью Своею! Но, умоляю тебя, сын мой, перестань произносить имя халифа и присваивать его себе, так как соседи могут услышать и передать слова твои вали, а он арестует и велит повесить тебя на дворцовых воротах.
Потом старуха, будучи не в силах подавить свое волнение, стала громко жаловаться и ударять себя в грудь от отчаяния.
При виде всего этого Абул Гассан не только не успокоился, но пришел в еще более раздраженное состояние; он встал на обе ноги, схватил палку и, не помня себя от бешенства, закричал ей громовым голосом:
— Запрещаю тебе, о проклятая, продолжать называть меня Абул Гассаном! Я сам Гарун аль-Рашид, а если ты еще сомневаешься в этом, то я вобью тебе в голову эту уверенность палкой!
И старуха при этих словах хотя и задрожала от страха и волнения, но не забыла, что Абул Гассан ее сын, и, взглянув на него, как мать смотрит на свое дитя, кротко сказала:
— О сын мой, я не думаю, чтобы закон Аллаха и пророка Его изгладился из твоей памяти до такой степени, что ты мог забыть уважение, которым сын обязан матери, девять месяцев носившей его под сердцем своим, кормившей его грудью и нежно лелеявшей его! Лучше дай мне сказать тебе в последний раз, что ты напрасно допускаешь рассудок свой погружаться в эти странные грезы и присваиваешь себе высочайший титул, принадлежащий лишь одному господину, эмиру правоверных Гаруну аль-Рашиду. А главное, ты оказываешься неблагодарным по отношению к халифу как раз на другой день после того, как он осыпал нас своими благодеяниями. Знай, что главный казначей дворца приходил вчера в наш дом по приказанию самого эмира правоверных и передал мне по его приказу мешок с тысячей динаров золотом, да еще извинялся, что сумма невелика, и обещал, что это не последний дар его щедрости.
Когда Абул Гассан услышал эти слова матери своей, у него исчезли последние сомнения, которые еще могли оставаться у него относительно прежнего звания его, и он окончательно убедился, что всегда был халифом, так как он сам послал мешок с золотом матери Абул Гассана. Он посмотрел на бедную женщину грозным взором и закричал:
— Так ты полагаешь, о несчастная старуха, что не я послал тебе мешок с золотом и что не по моему приказу принес его тебе вчера мой главный казначей?! И посмеешь ли ты после этого называть меня своим сыном и уверять, что я Абул Гассан Беспутный?!
А так как мать затыкала себе уши, чтобы не слышать переворачивавших ей душу слов, Абул Гассан, взбесившись до последней крайности, не мог уже более сдерживать себя, бросился на нее с палкой и принялся осыпать ее ударами.
Тогда бедная мать не могла уже подавить боль и негодование, и она завыла, призывая на помощь соседей, и закричала:
— О, беда моя! Скорей сюда, мусульмане!
Абул Гассан же, которого эти крики приводили только в еще сильнейшее раздражение, продолжал осыпать ударами старуху, приговаривая от времени до времени:
— Эмир правоверных я или нет?
Мать же, несмотря на удары, отвечала:
— Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!
Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум…
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!
Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум, проникли в комнату, стали между матерью и сыном, отняли палку из рук Абул Гассана и, возмущенные его поведением, схватили его. Они держали крепко и спрашивали:
— Не с ума ли ты сошел, Абул Гассан, что поднял руку на мать свою, бедную старуху? Или забыл ты предписание святой книги?
Но Абул Гассан со сверкавшими от бешенства глазами закричал им:
— Это что еще за Абул Гассан? Кого зовете вы этим именем?
Такой вопрос привел соседей в большое затруднение, но наконец они спросили у него:
— Как?! Да разве ты не Абул Гассан по прозванию Беспутный?! А эта добрая старуха разве не мать твоя, воспитавшая и вскормившая тебя?!
Он ответил:
— Ах вы, собачьи дети, ступайте прочь! Я ваш господин, халиф Гарун аль-Рашид, эмир правоверных!
Услышав такие слова Абул Гассана, соседи окончательно убедились в его безумии, и, боясь оставить на свободе человека, которого видели в таком бешенстве, они связали ему руки и ноги и послали одного из соседей за привратником дома умалишенных. И через час привратник в сопровождении двух дюжих сторожей явился с целым снаряжением ручных и ножных цепей и с хлыстом из воловьих жил. А так как при виде всего этого Абул Гассан изо всех сил пытался освободиться от веревок и осыпал бранью присутствующих, то привратник стегнул его два-три раза своим хлыстом из воловьих жил. Потом, не обращая внимания на его сопротивление и на титулы, которые он себе давал, они надели ему цепи и повели в больницу для умалишенных среди большого скопления прохожих, из которых одни наделяли его ударами кулаком, а другие толкали его ногами и называли сумасшедшим.
В больнице его заперли в железную клетку, как дикого зверя, и угостили пятьюдесятью ударами воловьего хлыста для начала лечения. И с этого дня он ежедневно, раз утром и раз вечером, получал порцию в пятьдесят ударов, так что по прошествии десяти дней переменил кожу, как змея. Тогда он одумался и сказал себе: «Вот в каком я теперь положении. Должно быть, я неправ, или все считают меня сумасшедшим. Однако не сон же все, что случилось со мною во дворце?! Ну да все равно! Не стану более раздумывать об этом, а то и в самом деле лишусь рассудка. Впрочем, не одно это остается непонятным человеческому разумению, и я полагаюсь на волю Аллаха!»
И между тем как он предавался таким размышлениям, его мать, вся в слезах, пришла проведать его и узнать, опомнился ли он от своего заблуждения. И увидела она его таким исхудалым и изнуренным, что разразилась горькими рыданиями; она подавила, однако, свое горе и нежно поздоровалась с ним; и Абул Гассан ответил на ее привет спокойным голосом, как человек в полном разуме, и сказал:
— Спасение и милосердие Аллаха, благословение Его над тобою, о мать моя!
И мать была глубоко обрадована, когда услышала, что он называет ее матерью, и сказала ему:
— Имя Аллаха над тобою, о дитя мое! Благословен Аллах, возвративший тебе разум и восстановивший потрясенный мозг твой!
Абул Гассан же с глубоким сокрушением ответил:
— Прошу прощения у Аллаха и у тебя, о мать моя! Воистину, не понимаю, как мог я держать такие безумные речи и позволить себе излишества, на которые способен только безумец. Верно, шайтан вселился в меня и подтолкнул меня на это. Без сомнения, другой человек совершил бы еще большие безумства. Но все это кончено, и я опомнился от своего заблуждения.