И ушел он, а так как наступала ночь и его тяготило одиночество, он отправился спать, чтобы забыть о своем огорчении. Но ему не удавалось уснуть — до такой степени преследовала его мысль о запретной двери; эта мысль так сильно мучила его, что он наконец сказал себе: «А что, если бы я отпер эту дверь?» Но затем он подумал: «Лучше отложить это до утра». Потом, изнемогая от бессонницы, он встал, говоря себе: «Нет, лучше сейчас же отпереть эту дверь и посмотреть, что в той комнате, хотя бы меня встретила там сама смерть».
И зажег он факел и направился к запретной двери. И вставил он ключ в замочную скважину и повернул его без затруднения — дверь отворилась без шума, как будто сама собой, и Гассан вошел в комнату.
Но как он ни осматривался по сторонам, ничего не было видно: ни мебели, ни ковра, ни циновки. Но, обходя комнату, он заметил в углу прислоненную к стене лестницу из черного дерева, верхушка которой выходила в отверстие на потолке. Гассан отложил свой факел, поднялся по лестнице до потолка и высунулся в отверстие. Просунув туда голову, он очутился на свежем воздухе, вровень с террасой, находившейся над потолком комнаты. Тогда Гассан вышел на террасу, покрытую растениями и деревцами, как какой-нибудь сад, и при дивном лунном сиянии увидел расстилавшуюся среди ночного безмолвия прекраснейшую из долин, когда-либо восхищавших человеческие взоры.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и со свойственной ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И тогда Гассан вышел на террасу, заросшую растениями и деревцами, как какой-нибудь сад, и при дивном лунном сиянии увидел среди ночного безмолвия прекраснейшую из долин, когда-либо восхищавших человеческие взоры. У ног его дремало тихое, спокойное озеро, в которое гляделась красота небес; берега его улыбались качавшимися ветвями лавров и миртов, покрытых цветами, миндальных деревьев, осыпанных цветом, как снегом, гирляндами глициний. Тысячи птиц пели гимн ночи, а шелковистая скатерть вод, обрамленная высоким лесом, там, дальше, омывала подножие дворца причудливой архитектуры, с хрустальными куполами, возвышавшимися до небес. От этого дворца к самой воде мраморной и мозаичной лестницей спускался царственный помост из рубинов, изумрудов, золота и серебра. А над этим помостом, поддерживаемым четырьмя легкими колоннами из розового алебастра, расстилался зеленый шелковый полог, осенявший трон превосходной работы из дерева алоэ и золота, вдоль которого ползла виноградная лоза с тяжелыми гроздьями, ягоды же были из жемчуга величиною с голубиное яйцо. И все это было окружено решеткой из золотых и серебряных пластинок. И так прекрасно и гармонично было здесь все, что ни один человек, хотя бы он был хосроем[39] или цезарем[40], не мог бы придумать или осуществить такое великолепие.
Ослепленный всем этим, Гассан не смел пошевелиться, боясь нарушить дивный мир этого места, как вдруг увидел он, что с неба спускаются и приближаются к озеру большие птицы. Вот они уже и опустились на берег озера; и было их десять; их прекрасные белые густые перья волочились по траве, между тем как сами птицы шли, небрежно покачиваясь. И казалось, что во всех своих движениях они повиновались одной более крупной и более красивой птице, медленно направившейся к помосту и севшей на трон. И вдруг все десять грациозным движением сбросили с себя перья. И когда сбросили они с себя этот покров, то явились десятью лунами чистой красоты в образе десяти нагих девушек. Они, смеясь, прыгнули в воду, и вода приняла их, разбрасывая брызги самоцветных камней. И наслаждались они купанием и резвились, играя друг с другом; и самая красивая из них гонялась за ними, виясь вокруг, ласкалась тысячей ласк, щекотала и покусывала их — и с каким смехом, с какой негою!
Выкупавшись, они вышли на берег, и красивейшая из них снова вошла на помост и села на трон, а единственной одеждой служили ей ее волосы. И Гассан, созерцая ее красоту, почувствовал, что теряет рассудок и подумал: «Ах, теперь я понимаю, почему сестра моя, Нераспустившаяся Роза, запрещала мне отпирать эту дверь! Теперь я навсегда утратил покой».
И продолжал он смотреть и любоваться красотою нагой девушки. О, какое чудо красоты! Ах, что видел он! Воистину, это было совершеннейшее из созданий, вышедших из рук Творца! О, какая дивная нагота! Черные глаза ее были прекрасны, и блеск их был ярче, чем у газели. Стройностью и гибкостью стана она превосходила арак[41]. Черные волосы ее были густы и темны, как зимняя ночь; ротик был подобием розы и печати Сулеймана; зубы напоминали молодую слоновую кость и нить жемчужин; шея ее была серебряным слитком; в ее животе были углубления, а на ягодицах — ямочки; ее пупок был достаточно большим, чтобы вместить унцию черного мускуса; ее бедра были тяжелые и в то же время твердые и упругие, как подушки, набитые страусиными перьями, а между ними в теплом и очаровательном гнезде как будто сидел кролик без ушей, и в эти террасы и воронковидные долины можно было упасть, чтобы забыть обо всех горестях жизни. Ее можно было принять за хрустальный купол, округлый со всех сторон и покоящийся на твердом основании, или за опрокинутую серебряную чашу. Именно о такой девушке сказал поэт:
Передо мною девушка предстала, одетая
Своей красой, как пышными цветами
Одет бывает куст душистых роз,
Гранаты-груди царственно алели.
И я воскликнул: «Вот роза и гранат!»
Но я ошибся — как я мог сравнить
Твои ланиты с розами, о дева,
С гранатами — бутоны нежной груди?!
Они с тобой сравниться недостойны,
Ведь всякий может розы аромат
В себя вдыхать или сорвать гранаты.
Но кто хвалиться, девственная, может,
Что до тебя коснуться он посмел?
Такова была девушка, в царственной наготе своей севшая на трон на берегу озера.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Такова была девушка, в царственной наготе своей севшая на трон на берегу озера.
Отдохнув после купания, она сказала подругам своим, лежавшим около нее на помосте:
— Дайте мне мое нижнее платье!
И молодые девушки приблизились и вместо всякой одежды накинули ей на плечи золотой шарф, на голову — зеленый газ и вокруг стана — парчовый пояс. Так одели они ее! И казалась она новобрачной и чудом из чудес! И Гассан смотрел на нее, спрятавшись за деревья террасы, и, несмотря на желание приблизиться, не в силах был сделать никакого движения, до такой степени овладело им восхищение и волнение.
А девушка между тем сказала:
— О царевны, уже наступает утро, пора подумать об отъезде, потому что край наш далек и мы успели отдохнуть.
Тогда они облекли ее снова в перья, сами оделись таким же образом, и все вместе улетели, осветив белизною крыльев своих утреннее небо.
Вот и все, что было с ними.
Остолбенев от изумления, Гассан следил за ними глазами и долго после того, как они исчезли, продолжал вглядываться в далекий горизонт, охваченный такою сильною страстью, какой не внушала ему ни одна земная дева. Слезы любви и желания потекли у него по щекам, и воскликнул он:
— Ах, Гассан, несчастный Гассан! Теперь сердцем твоим завладели дочери джиннов, сердцем, которым ни одна красавица в твоем родном краю не успела завладеть!
И, погрузившись в глубокую задумчивость, подперев щеку рукою, он произнес следующие стихи:
Какое утро свежею росою
Тебя кропит, прелестная беглянка?
Одета светом и красой своей,
Явилась ты, чтоб растерзать мне сердце
И скрыться вновь. И люди еще смеют
Мне говорить, что сладостна любовь?!
Ах, какова же будет горечь мирры,
Коль эта пытка названа отрадой?!
И продолжал он вздыхать таким образом до самого восхода солнца.
Потом спустился на берег озера, бродил там и сям, вдыхая свежий воздух и в нем то, что осталось от их испарений. И томился он целый день в ожидании ночи, чтобы тогда снова выйти на террасу в надежде, что птицы возвратятся. Но никто не явился ни в эту, ни в следующие ночи. Доведенный до отчаяния, Гассан не мог ни есть, ни пить, ни спать, и страсть к незнакомке овладевала им и опьяняла его все с большей и большей властью. И потому он стал худеть и желтеть; постепенно лишался он сил и наконец упал в изнеможении на землю, говоря себе: «Сама смерть лучше такого страдания».
Тем временем семь принцесс, семь дочерей царя джиннистанского, возвратились с празднеств, на которые были приглашены отцом своим. Младшая, не успев даже переменить дорожного платья, побежала искать Гассана. И нашла она его в его комнате лежащим на постели, побледневшим и сильно изменившимся; глаза его были закрыты, и слезы медленно текли по его щекам. Увидав все это, молодая девушка издала скорбный вопль, бросилась к нему, обняла его шею руками, как сестра обнимает брата, поцеловала его в лоб и глаза и сказала:
— О возлюбленный брат мой, клянусь Аллахом! Сердце мое разрывается, при виде тебя в таком состоянии! Ах, скажи мне, чем страдаешь ты, чтобы я могла найти для тебя целебное средство!
Грудь Гассана приподнялась от рыданий, головою и рукою сделал он движение, означавшее: «Нет!», и не произнес ни слова. Обливаясь слезами, с бесконечною ласкою в голосе молодая девушка сказала ему:
— О брат мой Гассан, душа души моей, радость глаз моих, жизнь сделалась мне тесной и лишилась всякой прелести для меня, когда увидела я исхудалые и поблекшие щеки твои, провалившиеся очи твои! Заклинаю тебя священной привязанностью, нас соединяющей, не скрывай своего горя и своего недуга от сестры, которая готова тысячу раз пожертвовать жизнью своею, чтобы только спасти жизнь твою!