бе девушку. И в ту минуту, как все глаза были направлены на него, он повернул гвоздик, предназначенный для полета вверх; конь взвился по прямой линии, поднялся с ними и исчез в воздухе.
Царь румов, ничего не подозревая, продолжал стоять на лугу со своим войском полдня, дожидаясь возвращения улетевших. Но так как они не возвращались, он решил наконец идти ждать их во дворце. Но и тут ждал он напрасно. Тогда вспомнил он о безобразном старике, сидевшем в тюрьме, и, призвав его к себе, сказал ему:
— Ах ты, старый предатель, ах ты, обезьяний зад, как ты смел скрыть от меня тайну этого заколдованного коня? Вот теперь он только что похитил и унес в воздух врача, излечившего девушку, и саму девушку. И кто знает, что с ними случится?! Сверх того, ты должен ответить и за множество драгоценностей, за целые сокровища, которыми я велел украсить ее по выходе из хаммама! Сейчас же прикажу отрубить тебе голову!
И по знаку царя меченосец подошел и одним ударом сделал из одного персиянина двух — разрубил его пополам.
Вот и все о них.
Царевич же Камар аль-Акмар и царевна Шамс ан-Нахар спокойно продолжали свое быстрое воздушное путешествие и благополучно прибыли в столицу царя Сабура. На этот раз они опустились не к флигелю, а на крышу самого дворца. Царевич поспешил увести царевну в безопасное место, сам же отправился уведомить отца и мать о своем приезде.
И вошел он в комнату, где, утопая в слезах и отчаянии, сидели царь, царица и трое царевен, сестер его; и, обнимая их всех, пожелал он им мира, между тем как души их при виде царевича наполнялись блаженством, а с сердец спадала тяжесть мук и огорчений.
Тогда, чтобы отпраздновать возвращение сына и прибытие царевны, дочери царя Саны, царь Сабур устроил большие увеселение для жителей города, и продолжались празднества целый месяц. А Камар аль-Акмар вошел в брачный покой и наслаждался счастьем с молодой женой долгие благословенные ночи.
Затем царь Сабур, чтобы отныне быть покойным, велел разломать деревянного коня и сам уничтожил его механизм.
Камар аль-Акмар же написал письмо…
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Камар аль-Акмар же написал письмо отцу супруги своей, царю Саны, и в этом письме сообщил всю их историю, уведомил о браке своем и о том, что вполне счастлив. И отправил он это письмо с вестником, которого сопровождали люди, несшие великолепные подарки и ценные редкие предметы. И вестник прибыл в Сану, столицу Ямана, и вручил письмо и дары отцу царевны, который, прочитав письмо, безмерно обрадовался и принял дары. После этого он, в свою очередь, приготовил богатые подарки для своего зятя, сына царя Сабура, и послал их с тем же гонцом.
Получив подарки от отца супруги своей, прекрасный царевич Камар аль-Акмар обрадовался чрезвычайно, потому что ему было бы тяжело думать, что старый царь Саны недоволен поведением дочери и ее мужа. И он даже поставил себе за правило ежегодно посылать ему письмо и подарки.
И так поступал он до самой смерти царя Саны. Потом, когда и его собственный отец, царь Сабур, также умер, он унаследовал его престол и начал свое царствование с того, что выдал младшую сестру свою за нового царя Ямана. И управлял он своим царством мудро, а подданными — справедливо; и таким путем приобрел он верховенство над всеми странами и верность всех жителей. Камар аль-Акмар и супруга его Шамс ан-Нахар продолжали вести самую сладостную, тихую и спокойную жизнь до тех пор, пока не явилась к ним разрушительница наслаждений, разлучница обществ и друзей, разорительница дворцов и хижин, строительница надгробий и поставщица кладбищ — смерть. Слава Единому, Неумирающему и держащему в руках Своих господство над мирами и власть над видимым и невидимым!
И Шахерезада, дочь визиря, закончив такими словами свое повествование, умолкла.
Тогда царь Шахрияр сказал ей:
— Эта повесть, Шахерезада, изумительна до невероятия! Я бы очень желал ознакомиться с необыкновенным механизмом этого деревянного коня!
Шахерезада же сказала:
— Увы, он был уничтожен.
А Шахрияр сказал:
— Клянусь Аллахом, это изобретение сильно тревожит ум мой!
Шахерезада сказала на это:
— В таком случае, о царь благословенный, чтобы успокоить ум твой, я готова, если, конечно, позволишь, рассказать тебе самую забавную из известных мне историй, ту, в которой говорится о Далиле Пройдохе и дочери ее Зейнаб Плутовке!
И царь Шахрияр воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Ты можешь рассказывать, так как я не знаю этой истории! После этого я решу, что делать с твоей головой!
Тогда Шахерезада сказала:
РАССКАЗ О ПРОДЕЛКАХ ДАЛИЛЫ ПРОЙДОХИ И ДОЧЕРИ ЕЕ ЗЕЙНАБ ПЛУТОВКИ С АХМЕДОМ КОРОСТОЙ, ГАССАНОМ ЧУМОЙ И АЛИ ЖИВОЕ СЕРЕБРО[33]
О царь благословенный, рассказывают, что в Багдаде во времена халифа Гаруна аль-Рашида жил человек, которого звали Ахмедом Коростой, и другой, которого звали Гассаном Чумой; оба они славились своим плутовством и воровством. Подвиги их в этом роде были изумительны; поэтому халиф, умевший извлекать пользу из всякого рода дарований, призвал их к себе и поставил во главе своей стажи.
Он подарил каждому из них почетное платье, назначил жалование по тысяче золотых динаров в месяц и предоставил в качестве охраны сорок надежных всадников. Ахмеду Коросте поручено было охранять безопасность города на сухом пути, а Гассану Чуме — на воде. И оба они во время торжественных шествий шли рядом с халифом, один по правую руку, другой — по левую.
В самый день назначения их на эту должность вышли они вместе с багдадским вали, эмиром Халедом, в сопровождении своих сорока конных молодцов и возглавляемые глашатаем, который, провозглашая указ халифа, кричал:
— О вы все, жители Багдада! Вот приказ халифа! Знайте, что начальником стражи и его правой рукой будет отныне Ахмед Короста, и начальником стражи и его левой рукой — Гассан Чума! И вы непременно обязаны уважать их и повиноваться им!
В то же самое время жила в Багдаде опасная старуха по имени Далила, которую с той поры стали звать Далилой Пройдохой, и у нее было две дочери: одна была замужем за молодым повесой, а другая оставалась еще в девушках, ее-то впоследствии и прозвали Зейнаб Плутовкой. Муж старухи Далилы в прежнее время занимал важную должность: он был начальником почтовых голубей, разносивших письма и другие бумаги по всему царству, и жизнь этих голубей была для халифа дороже жизни собственных детей его. Поэтому муж Далилы пользовался всякого рода почестями и преимуществами, а жалованье получал по тысяче динаров в месяц. Но он умер и был забыт, оставив после себя вдову и этих двух дочерей. Воистину, Далила была бедовой старухой, искусной во всяких проделках, воровстве, мошенничестве и всякого рода плутнях; она была колдуньей, способной выманить самого змея из его норы и самого Иблиса научить хитрости и обману.
Так вот в день назначения Ахмеда Коросты и Гассана Чумы на должности начальников стражи молодая Зейнаб услышала, как глашатай извещал о том народ, и сказала матери своей:
— Смотри-ка, мать! Каково! Этот мошенник Ахмед Короста, он ведь беглецом явился в Багдад, его выслали из Египта, и каких только дел он не натворил здесь с тех пор! И он так прославился, что халиф только что назначил его начальником стражи, своей правой рукой, а товарища и подельника его Гассана Чуму — начальником стражи, своей левой рукой. И для каждого из них будет денно и нощно накрыт стол во дворце халифа, и будет у них своя стража, и по тысяче динаров будут они получать ежемесячно и пользоваться почестями и преимуществами. А мы, увы, сидим у себя дома, без должности и забытые всеми, нет нам ни почести, ни славы, и никто не заботится о нашей участи.
И старуха кивнула головой и сказала:
— Да, клянусь Аллахом, дочь моя!
Тогда Зейнаб сказала ей:
— Вставай же, мать, и придумай какой-нибудь способ, чтобы мы могли прославиться, или проделку, которая доставила бы нам такую известность в Багдаде, чтобы слух о ней дошел до халифа и он вернул бы нам содержание и преимущества нашего отца!
Когда Зейнаб Плутовка сказала эти слова матери своей Далиле Пройдохе, та ответила:
— Клянусь твоею головою, о дочь моя…
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
О дочь моя, клянусь твоею головою, обещаю тебе сыграть в Багдаде шутку первого сорта, которая превзойдет все проделки Ахмеда Коросты и Гассана Чумы!
И тем же часом закрыла она лицо свое покрывалом, оделась бедной суфией[34], надела широкое одеяние с такими длинными рукавами, что они доходили до самых пят, и подпоясалась широким шерстяным поясом; затем взяла она кувшин, наполнила его водой до самого горла и положила три динария в горло кувшина, которое заткнула пробкой из пальмового волокна; потом навесила она на него несколько рядов толстых, тяжелых, как вязанка дров, четок и взяла в руки маленькое знамя, сшитое из красных, зеленых и желтых тряпок, — такое, как носят нищенствующие суфии; и, нарядившись таким образом, она вышла из дому, громко восклицая: «Йа Аллах! Йа Аллах!» Молилась же она только на словах, между тем как сердце ее плутало в полях Иблиса, а мысли были заняты придумыванием опасных и бесчестных проделок.
И пошла она по всем кварталам города, переходя из одной улицы в другую, и шла она до тех пор, пока не достигла тупика, вымощенного мрамором, выметенного и политого; в глубине его виднелась большая дверь, а над ней — великолепный алебастровый карниз, на пороге же сидел опрятно одетый привратник-магрибинец[35]. Дверь эта была из сандалового дерева, на ней были бронзовые кольца и висел серебряный замок. Дом же принадлежал начальнику стражи халифа, человеку весьма уважаемому и владельцу большого имущества, движимого и недвижимого, получавшему, сверх того, и большое содержание, но это был человек очень грубый и невоспитанный, и звали его Мустафа Бич Улиц, так как у него удары всегда предшествовали слову. Он был женат на прелестной молодой женщине, которую очень любил и которой поклялся в первую же брачную ночь никогда не брать второй жены, пока жива первая, и никогда ни на один час не уходить ночью из дому. И так было до того дня, когда Мустафа Бич Улиц, отправившись однажды в диван, увидел, что при каждом эмире был сын, а то и два. И в этот самый день пошел он в хаммам, посмотрелся в зеркало, увидел, что в бороде его несравненно более белых волос, чем черных, и сказал себе: «Неужели Тот, Кто уже взял у тебя отца, не наградит тебя наконец сыном?»