Она сказала мне:
— В таком случае я не менее удивлюсь верности твоей памяти, которая так точно удерживает все эти мельчайшие подробности.
Вот что говорила она. А я, вдыхая ароматы мирры и алоэ, наполнявшие залу своими благовониями, глядя на эту красоту и слушая все, что говорили мне уста ее и глаза ее, чувствовал себя на вершине блаженства и думал в душе своей: «Что сделал бы халиф, если бы был здесь на моем месте? Наверное, он бы не смог владеть собою от волнения и сгорел бы от любви».
Затем отроковица сказала мне:
— Поистине, ты человек весьма выдающийся; твой ум украшен множеством познаний, и манеры твои до чрезвычайности изысканны. Мне остается попросить тебя еще только об одном.
Я ответил:
— Клянусь головой моей и оком моим!
Она сказала:
— Я бы желала, чтобы ты пропел мне какие-нибудь стихи, аккомпанируя себе на лютне.
Конечно, мне, как настоящему музыканту, было неловко петь самому, не выдав себя, и поэтому я ответил:
— Я когда-то учился этому искусству; но так как мне не удалось преуспеть в нем, то я предпочел бросить его совсем. Я бы весьма желал исполнить что-нибудь, но оправдание мое в моем неумении. Что же до тебя, о госпожа моя, то все указывает мне, что голос твой должен быть великолепен. Вот если бы ты согласилась спеть что-нибудь, чтобы ночь эта стала еще восхитительней…
Тогда она велела принести лютню и начала петь. И во всю мою жизнь не слышал я голоса более полного, более выразительного и более совершенного и не наблюдал такого законченного умения владеть им. Она заметила мое восхищение и спросила меня:
— Знаешь ли ты, чьи это стихи и чья музыка?
Я ответил, хотя был вполне осведомлен на этот счет:
— Я совершенно не имею понятия об этом, госпожа моя!
Она воскликнула:
— Возможно ли, в самом деле, чтобы кто-нибудь на свете не знал этой песни? Знай же, эти стихи принадлежат Абу Нувасу, а музыка, которая очаровательна, одному великому музыканту — Ишаху из Мосула.
Я ответил, ничем не выдав себя:
— Клянусь Аллахом, этот Ишах — ничто в сравнении с тобой!
Она воскликнула:
— Вах! Вах! Как глубоко ты заблуждаешься! Есть ли кто-нибудь на свете, кто был бы равен Ишаху? Сейчас видно, что ты никогда не слышал его!
Затем она вновь стала петь, останавливаясь иногда, чтобы убедиться, что я ни в чем не имею недостатка; и мы продолжали веселиться таким образом вплоть до появления зари.
Тогда какая-то старуха, вероятно ее кормилица, пришла сказать ей, что наступило время разойтись; и отроковица, прежде чем уйти, сказала мне:
— Нужно ли мне просить тебя сохранить нашу тайну, о гость мой? Ибо такие тесные собрания подобны залогу, который оставляют у дверей, перед тем как уйти.
Я ответил с поклоном:
— Я не из тех, кого нужно просить о подобных вещах.
И как только я простился с нею, меня усадили в корзину и спустили на улицу.
Придя домой, я прочитал свою утреннюю молитву и лег в постель, где и проспал до вечера. Проснувшись, я поспешно оделся и отправился во дворец; придворные сказали мне, что халиф куда-то уехал и приказал мне передать, чтобы я дождался его возвращения, так как он устраивал пиршество в эту ночь и мое присутствие было ему необходимо для пения. Я ждал его довольно долго, но так как халиф не возвращался, то я подумал, что было бы безумием отказаться от вечера, подобного предыдущему, и поспешил в переулок, где нашел спущенную корзину. Я уселся в нее и, будучи втащен наверх, предстал перед молодой девушкой.
Увидев меня, она сказала мне, смеясь:
— Клянусь Аллахом, сдается мне, что ты намереваешься поселиться возле нас.
Я поклонился и ответил:
— А кто бы не имел подобного желания! Но ты ведь знаешь, о госпожа моя, что права гостеприимства длятся три дня, я же пользуюсь им лишь второй день. Если бы я явился к тебе после третьего, то ты в праве была бы пролить кровь мою.
Мы провели эту ночь весьма приятно, беседуя, рассказывая друг другу истории, читая стихи и слушая пение, как накануне. Но в ту минуту, когда я должен был сесть в корзину, я подумал о гневе халифа и сказал себе: «Он не примет никаких оправданий, если только я не расскажу ему об этом приключении. Но ни за что не поверит он приключению, если не проверит его сам».
И я обратился к молодой девушке и сказал:
— О госпожа моя, я вижу, что ты любишь пение и хорошие голоса. У меня есть двоюродный брат, который гораздо миловиднее меня лицом, гораздо изысканнее в манерах, и у которого гораздо больше талантов, чем у меня, и который знает лучше, чем кто-либо, песни Ишаха из Мосула. Не позволишь ли ты мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Может быть, ты позволишь мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?
Она ответила мне:
— Ну вот, ты уже начинаешь быть нескромным. Но если твой двоюродный брат так уж приятен, то ты можешь его привести.
Я поблагодарил ее и спустился тем же путем.
Придя к себе домой, я нашел там телохранителей халифа, которые осыпали меня бранью, схватили меня и повлекли к аль-Мамуну. И я увидел его сидящим на троне, как в худшие дни гнева, с грозно пылающими глазами. И едва только он увидел меня, как закричал:
— А! Собачий сын! Ты посмел ослушаться!
Я сказал ему:
— Нет, клянусь Аллахом, о эмир правоверных! У меня есть оправдание!
Он сказал:
— Какое оправдание?
Я ответил:
— Я могу говорить с тобой о нем не иначе, как только с глазу на глаз.
Он тотчас приказал всем присутствующим удалиться и сказал мне:
— Говори!
Тогда я рассказал ему о своем приключении со всеми подробностями и прибавил:
— И вот отроковица ждет нас обоих в эту ночь, ибо я обещал ей это.
Когда аль-Мамун выслушал слова мои, то просветлел и сказал мне:
— Конечно! Причина превосходная! И ты прекрасно сделал, что подумал обо мне на эту ночь!
И с этой минуты он не знал, что делать, чтобы терпеливо дожидаться наступления ночи. Я же весьма настойчиво просил его, чтобы он постарался не выдать ни себя, ни меня, назвав меня по имени в присутствии отроковицы. И он обещал мне это и, как только наступило время, переоделся купцом и отправился вместе со мной в переулок.
На обычном месте нашли мы две корзины вместо одной и поместились каждый в одной из них. Мы были тотчас же подняты и высажены на террасу, откуда спустились в упомянутую великолепную залу, куда скоро явилась и отроковица, еще более прекрасная в эту ночь, чем была прежде.
При виде ее халиф, как я сразу заметил, безумно влюбился в нее. Но когда она начала петь, то это перешло уже в восторженное исступление, тем более что вино, которым она ласково угощала нас, уже разгорячило наши головы. В веселье и увлечении своем халиф вдруг позабыл о принятом им раньше решении и сказал мне:
— Ну что же, Ишах, чего ждешь ты? Ответь же ей пением на какой-нибудь новый мотив твоего собственного сочинения?
Тогда я, совершенно смущенный, вынужден был ответить:
— Слушаю и повинуюсь приказанию твоему, о эмир правоверных!
Как только услышала отроковица эти слова, то с минуту вглядывалась в нас, а затем поспешила встать, чтобы закрыть лицо свое и затем скрыться, как приличествовало женщине в присутствии эмира правоверных. Тогда аль-Мамун, несколько расстроенный ее уходом и своею забывчивостью, сказал мне:
— Узнай сейчас же, кто хозяин этого дома!
Тогда я велел позвать старуху-кормилицу и стал расспрашивать ее от имени халифа. Она ответила мне:
— Какое несчастье для нас! О, позор над головами нашими! Это дочь визиря халифа, Хасана бен-Сахля!
Аль-Мамун тотчас сказал:
— Позвать ко мне визиря!
Старуха, дрожа, удалилась, и несколько минут спустя визирь Хасан бен-Сахль, до крайности пораженный, явился перед халифом.
Увидев его, аль-Мамун засмеялся и сказал ему:
— У тебя есть дочь?
Он сказал:
— Есть, о эмир правоверных.
Он спросил:
— Как зовут ее?
Он ответил:
— Ходага.
Он спросил:
— Замужем она или еще девственница?
Он ответил:
— Девственница, о эмир правоверных.
Он сказал:
— Я хочу взять ее как законную супругу.
Он воскликнул:
— Дочь моя и я сам, оба мы рабы эмира правоверных!
Он сказал:
— Я даю ей в приданое сто тысяч динариев, которые ты сам получишь завтра утром в дворце из казны. И в то же самое время ты проводишь дочь свою во дворец со всей пышностью, которой требует обряд венчания, и всем, составляющим свиту невесты, ты велишь раздать по жребию в подарок от меня тысячу селений и тысячу земель из моих личных имений.
После этого халиф поднялся, и я последовал за ним. Мы вышли на этот раз через главные ворота, и он сказал мне:
— Смотри, Ишах, берегись рассказывать об этом приключении кому бы то ни было. Голова твоя будет мне залогом, что ты сохранишь тайну!
Я же хранил это в тайне до смерти халифа и Сетт Ходаги, которая была, несомненно, самой красивой женщиной, какую только видели глаза мои, из всех дочерей человеческих. Но Аллах знает больше нас!
Когда Шахерезада рассказала эту историю, то маленькая Донья-зада воскликнула с того места, где приютилась:
— О сестра моя, как нежны, сладостны и приятны слова твои! И Шахерезада улыбнулась и сказала:
— Но что же будет, когда ты прослушаешь историю о чистильщике требухи?
И она тотчас начала:
ЧИСТИЛЬЩИК ТРЕБУХИ
Рассказывают, что однажды в Мекке во время ежегодного наплыва богомольцев, в ту минуту, когда густая толпа паломников совершала свои семь кругов вокруг святой Каабы, от общей группы отделился один человек, приблизился к стене Каабы и, держась обеими руками за священное покрывало, которым было покрыто все здание, стал в молитвенную позу и голосом, исходящим из глуби