ны сердца, воскликнул:
— Да сделает Аллах так, чтобы женщина эта снова разгневалась на своего мужа, дабы я мог спать с нею!
Когда хаджи услышали столь странную молитву, произнесенную в этом святом месте, то были так возмущены, что бросились на этого человека, повалили его на землю и начали осыпать ударами. После чего они потащили его к эмиру эль-хаджи[15], власть которого с самыми широкими правами простиралась на всех богомольцев, и сказали ему:
— Мы слышали, о эмир, как человек этот произносил святотатственные слова, держась за покрывало Каабы!
И они повторили ему сказанные им слова. Тогда эмир эль-хаджи сказал:
— Повесить его!
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Когда эмир эль-хаджи сказал: «Повесить его!» — человек тот бросился к ногам эмира и сказал ему:
— О эмир, заклинаю тебя заслугами посланного Аллахом (да будет над ним мир и молитва!), выслушай сначала мою историю и тогда уже сделай со мною то, что найдешь справедливым!
Эмир выразил свое согласие наклоном головы, и приговоренный к повешению сказал:
— Знай, о эмир, что по ремеслу своему я собираю на улицах нечистоты и, кроме того, промываю бараньи кишки, чтобы, продавая их, зарабатывать хлеб свой. Но вот однажды, когда я спокойно шел за своим ослом, нагруженным еще не вычищенной требухой, которую я только что подобрал на бойне, навстречу мне попалось множество обезумевших людей, которые разбегались во все стороны или же прятались за дверьми; и немного дальше увидел я несколько приближающихся рабов, вооруженных длинными палками, которые гнали перед собою всех прохожих. Я стал расспрашивать, в чем тут дело, и мне ответили, что гарем какого-то высокопоставленного лица должен пройти по этой улице, и поэтому нужно очистить ее от прохожих.
Тогда я, зная, что подвергнусь большой опасности, если захочу все-таки продолжить свой путь, остановил своего осла и отошел вместе с ним в закоулок стены, стараясь быть как можно менее заметным и отвернув лицо к стене, чтобы не поддаться соблазну посмотреть на жен высокопоставленного лица. Скоро услышал я, что идет гарем, на который я не смел смотреть, и подумывал уже о том, чтобы повернуться и идти своей дорогой, когда почувствовал себя грубо схваченным руками негра и увидел своего осла в руках другого негра, который, взяв его, удалился. И я в ужасе обернулся и увидел на улице рассматривающих меня тридцать молодых женщин, среди которых была одна, томным взглядом очей своих подобная юной газели, когда жажда делает ее менее дикой, а стройным станом своим — гибкому стеблю.
А я, с руками, связанными за спиной тем негром, который меня держал, был силой увлечен другими евнухами, несмотря на мои уверения и крики и подтверждение всех прохожих, которые видели меня отвернувшимся к стене и говорили моим похитителям:
— Он ничего не совершил, это бедняк, подметающий нечистоты и промывающий требуху! Грешно перед Аллахом схватить и связать невинного!
Но они, ничего не желая слушать, продолжали тащить меня за гаремом.
В это время я размышлял: «Какой проступок мог я совершить? Это, верно, довольно-таки неприятный запах требухи оскорбил обоняние этой дамы, которая, вероятно, беременна и, может быть, почувствовала вследствие этого некоторое расстройство внутри. Полагаю, что это и было причиной или, может быть, также и вид мой, довольно-таки противный, и разорванное платье мое, позволяющее видеть непристойные части моего существа. Нет надежды, кроме как на Аллаха!»
Итак, я был по-прежнему увлекаем евнухами среди сочувственных возгласов жалеющих меня прохожих, пока все мы не достигли ворот большого дома и меня не ввели в передний двор, великолепие которого я никак не сумею описать. И я подумал в душе своей: «Вот место, назначенное для моей казни. Я буду умерщвлен, и никто из моих родных не узнает причину моего исчезновения». И я думал также в эти последние минуты о бедном осле моем, который был так послушен, и никогда не спотыкался, и не опрокидывал ни требуху, ни корзины с нечистотами. Но я скоро был выведен из своих грустных мыслей появлением хорошенького маленького раба, который вежливо попросил меня следовать за ним, и он привел меня в хаммам, где меня приняли три прекрасные невольницы, которые сказали мне:
— Поспеши сбросить лохмотья свои.
Я же повиновался, и они тотчас ввели меня в натопленную залу, где собственноручно обмыли меня, занявшись кто головой, кто ногами, кто животом, и потом, произведя растирания, надушили и осушили тело мое. После чего они принесли мне великолепные одежды и попросили облечься в них. Но я был весьма смущен и не знал, с какого конца взяться за них и как их надеть, ибо никогда не видел подобных во всю жизнь свою; и я сказал молодым девушкам:
— Ради Аллаха! О госпожи мои, мне, кажется, придется остаться голым, ибо никогда не сумею я один одеться в эти необыкновенные платья!
Тогда они подошли ко мне со смехом и помогли мне одеться, щекоча, и пощипывая меня, и поднимая вес моего товара, который они нашли огромным и хорошего качества.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается заря, и с присущей ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И поднимая вес моего товара, который они нашли огромным и хорошего качества. И я, находясь среди них, не знал, что же будет со мною дальше, но они, закончив одевать меня и опрыскав розовой водой, взяли меня под руки и, подобно новобрачному, ввели в залу, убранную с таким изяществом, что язык мой никогда не сумеет изобразить ее, и она была украшена живописью в виде переплетающихся между собою и весьма приятно раскрашенных линий. И едва только я вошел туда, как увидел небрежно раскинувшуюся на ложе из бамбука и слоновой кости и облеченную в легкое одеяние из мосульских тканей ту самую знатную госпожу, окруженную несколькими из своих рабынь. Увидев меня, она подозвала меня, сделав мне знак приблизиться. Я приблизился, и она велела мне сесть; и я сел. Тогда она приказала рабыням подать нам угощение; и нам подали удивительные яства, названия которых я не могу сообщить, ибо никогда во всю жизнь мою не видел подобных. Я опорожнил несколько блюд, чтобы удовлетворить свой голод; затем я вымыл руки свои, чтобы есть плоды.
Тогда были принесены кубки с напитками и курительницы, наполненные благовониями; и после того как нас окурили парами фимиама и росного ладана, госпожа собственноручно наполнила кубок мой и стала пить из него вместе со мной, пока мы оба не опьянели. Тогда она сделала знак рабыням своим, и все они исчезли, оставив нас одних в той зале. И она тотчас привлекла меня к себе и заключила в объятия свои. И я как только мог услаждал ее ласками. И всякий раз, когда я прижимал ее к себе, голова моя кружилась от аромата мускуса и амбры, исходивших от тела ее, и мне казалось, что все это сон или что я держу в объятиях своих одну из гурий рая. И так покоились мы в объятиях друг друга до утра; тогда она сказала, что настало время мне удалиться, но раньше спросила, где я живу; и когда я дал ей на этот счет необходимые указания, она сказала мне, что пришлет за мной в благоприятную минуту, и дала мне платок, расшитый золотом и серебром, в котором было что-то завязано несколькими узлами, говоря:
— Это чтобы купить какого-нибудь корму твоему ослу.
И я вышел от нее совершенно в таком же состоянии, как если б вышел из рая. Когда я пришел в кишечный ряд, где находилось и мое жилище, я развязал платок, говоря себе: «Если в нем содержится хоть пять медяков, то мне и того хватит на покупку завтрака».
Но каково же было мое изумление, когда я нашел в нем пятьдесят золотых миткалей![16] Я поспешил вырыть ямку и зарыть их туда на черный день и купил себе на два медяка хлеба и луковицу, которыми и позавтракал, сидя у дверей своей каморки и предаваясь мечтам по поводу случившегося со мною приключения.
С наступлением ночи маленький невольник пришел за мной от имени той, которая полюбила меня; и я пошел с ним, явившись в залу, где она ждала меня; и я пал ниц и облобызал землю у ног ее, но она тотчас подняла меня и улеглась вместе со мною на ложе из бамбука и слоновой кости и подарила мне ночь, столь же благословенную, как и предыдущая. А наутро она дала мне второй платок, содержащий, как и накануне, пятьдесят золотых миткалей. И я продолжал жить таким образом в течение целых восьми дней, вкушая каждую ночь сладость изысканных яств и горячих объятий и получая каждый раз пятьдесят золотых миткалей.
Но однажды вечером, когда я пришел к ней и уже растянулся на ложе в ожидании обычных ласк, в залу поспешно вошла рабыня, сказала несколько слов на ухо госпоже своей и быстро увлекла меня из залы; и, приведя в верхний этаж, она заперла меня там на ключ и ушла.
И в тот же миг я услышал громкий топот лошадей на улице и увидел в окно, выходившее на двор, что в дом вошел молодой человек, подобный луне, сопровождаемый многочисленной свитой телохранителей и рабов. Он вошел в залу, где находилась молодая женщина, и провел с ней всю ночь в нежных забавах, ласках и других подобных вещах. И я мог слышать все их движения, и я мог посчитать по пальцам количество гвоздей, которые они вбивали, и притом каждый раз с удивительным шумом. И я подумал: «О Аллах! Наверно, они установили кузнечную наковальню на своей кровати! И железная чушка должна быть очень разогретой, чтобы наковальня так стонала».
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И железная чушка должна быть очень разогретой, чтобы наковальня так стонала.