Округлость форм везде ласкает глаз.
И Красота сама в нее влюбилась,
Столь скромные и гордые черты
Увидев раз под легким покрывалом,
Что дивный блеск их нежно умеряло.
Ее лицо как лик луны сребристой,
А стройный стан как гибкой ивы ветвь,
Ее дыханье — мускус благовонный,
И вся она как будто создана
Из жемчуга, расплавленного чудом;
Все члены тела так блестяще-гладки,
Что отражают светлую луну
Ее лица. И мнится, что они
Соткались все из тех же лун прекрасных.
Но где язык, что сможет описать
Главнейшее, сверкающее чудо —
Роскошных бедер блеск и белизну?!
Когда Али Шар взглянул на красавицу, он был очарован ею, и (овладело ли им восхищение, или он забыл на минуту о своей нищете, взирая на такую красоту, как бы там ни было) он присоединился к толпе, уже готовой приступить к торгу. Купцы и маклеры, собравшиеся здесь, ничего не знали о его разорении и, увидав его, не сомневались в том, что он хочет приобрести невольницу, поскольку считали его очень богатым человеком, получившим наследство от отца своего, купеческого старосты Мадж ад-Дина.
И скоро рядом с невольницей встал старший маклер и стал выкрикивать:
— О купцы, владельцы богатств, горожане или свободные обитатели пустынь! Никто не осудит открывающего аукцион! Смелей же! Вот перед вами царица всех лун, жемчужина из жемчужин, целомудреннейшая девственница, благородная Зумурруд, предмет всех желаний и сад всех цветов. Приступайте к аукциону, о присутствующие! Никто не осудит открывающего аукцион! Вот перед вами царица всех лун, целомудреннейшая девственница Зумурруд, сад всех цветов!
И тотчас же кто-то из купцов закричал:
— Открываю! Пятьдесят динариев!
А другой сказал:
— И десять!
Тогда старик, безобразный и ужасный, с раскосыми голубыми глазами, по имени Рашид ад-Дин, закричал:
— Сто!
Но другой прибавил:
— И еще десять!
В эту самую минуту безобразный старик разом надбавил и закричал:
— Тысяча динариев!
Вот перед вами царица всех лун, целомудреннейшая девственница Зумурруд, сад всех цветов!
Все остальные покупщики прикусили языки. А аукционист обратился к хозяину молодой невольницы и спросил его, согласен ли он на предложенную стариком цену и следует ли заканчивать торг. И хозяин невольницы ответил:
— Согласен, но прежде нужно, чтобы и моя невольница согласилась, так как я обещал ей уступить ее только такому покупщику, который ей понравится. Поэтому ты должен спросить у нее согласия, о маклер.
И подошел маклер к прекрасной Зумурруд и сказал ей:
— О царица лун, желаешь ли принадлежать этому почтенному старцу, Рашид ад-Дину?
Красавица Зумурруд взглянула на старика по указанию маклера и нашла этого Рашид ад-Дина таким, каким мы его описали. Она отвернулась от него с отвращением и воскликнула:
— Разве тебе неизвестны, о старший маклер, слова поэта, старика, но не такого отвратительного, как этот? Выслушай же:
О поцелуе я ее молил,
Она взглянула на меня. В том взгляде
Я не прочел ни злобы, ни презренья —
Лишь равнодушье полное, увы!
А между тем она прекрасно знала,
Что я богат и знатен… И пришла.
И с уст ее слетела речь такая:
«Седых волос я не могу любить,
И мокрой ваты целовать не в силах!»
И, выслушав эти стихи, маклер сказал Зумурруд:
— Клянусь Аллахом! Ты отказываешься, и ты совершенно права! К тому же это и не цена — тысяча динариев! Ты, по моей оценке, стоишь десять тысяч.
Потом обратился он к толпе покупателей и спросил, не желает ли кто купить невольницу за предложенную уже цену. Тогда подошел какой-то купец и сказал:
— Я желаю!
И красавица Зумурруд взглянула на него и увидела, что он не так безобразен, как старик Рашид ад-Дин, и что глаза у него не голубые и не раскосые; но заметила она также, что он красит бороду красной краской, чтобы казаться моложе своих лет. И тогда она воскликнула:
— О стыд! Красить и чернить лицо старости! — и тотчас же сымпровизировала такие стихи:
О ты, влюбленный в стан мой и черты,
Ты сколько хочешь можешь облекаться
В чужие краски, все же не удастся
Тебе привлечь мой равнодушный взгляд,
Покрыв позором волосы седые,
Своих пороков ты прикрыть не сможешь!
Как и лицо, ты бороду сменяешь
И пугалом становишься таким,
Что женщины, тебя едва завидев,
Со страху плод выкидывают свой!
Услышав это, старший маклер сказал красавице Зумурруд:
— Клянусь Аллахом, истина на твоей стороне!
Но уже, так как второе предложение было отвергнуто, приближался третий купец и говорил:
— Я согласен на эту цену. Спроси, согласна ли она, невольница, идти ко мне?
И маклер спросил прекрасную отроковицу, которая взглянула и на того человека. И увидела она, что он кривой, засмеялась и сказала:
— Но разве тебе неизвестны, о маклер, слова поэта о кривом человеке? Слушай же:
Поверь мне, друг, не вздумай никогда
Товарищем ты выбирать кривого,
Страшись и лжи, и фальши ты его!
Так мало пользы от его общенья,
Что сам Аллах премудро поспешил
Его отметить, глаз один похитив,
Чтоб все боялись доверять ему!
Затем маклер указал ей на четвертого покупателя и спросил:
— Не пожелаешь ли этого?
Она же, рассмотрев его, увидела, что это крошечный человечек, борода которого спускалась до самого пупа; и тотчас же она сказала:
— Что касается этого маленького бородача, то вот как описал его поэт:
Оброс он длинной, пышной бородою,
Растительностью лишней и ненужной.
Она печальна, словно ночь зимою,
Холодная, безрадостная ночь.
Когда маклер увидел, что никто из предлагавших купить ее, не принят красавицей, он сказал Зумурруд:
— О госпожа моя, взгляни на всех этих купцов, на благородных покупателей и укажи сама на того, который имеет счастье тебе нравиться, а я предложу ему купить тебя!
Тогда прекрасная отроковица рассмотрела покупателей одного за другим с величайшим вниманием, и взор ее остановился наконец на Али Шаре, сыне Мадж ад-Дина. И воспылала она тут же сильнейшею любовью; Али Шар же, сын Мадж ад-Дина, был действительно необыкновенно хорош собой, и никто не мог смотреть на него равнодушно. Поэтому молодая Зумурруд поспешила указать на него маклеру и сказала:
— О маклер, желаю этого молодого человека с милым лицом и гибким станом; я нахожу его прелестным, и кровь его близка мне, и легок он, как северный ветерок; о нем-то и сказал поэт:
О юноша, как те, кто видеть мог
Тебя во всей красе твоей безмерной,
Тебя забудут?! Пусть же тот, кто плачет
О том, что сердце ты терзаешь больно,
Тобой не станет больше любоваться,
А тот, кто хочет от опасных чар
Твоих спастись, пускай вуалью темной
Твои закроет дивные черты!
И о нем же сказал другой:
О господин, пойми! Как не любить
Тебя могу?! Не строен ли твой стан
И не полны ли и прекрасны бедра?
Пойми, пойми, о господин, любовь
К таким вещам не есть ли принадлежность
Всех мудрецов, и лучших всех людей,
И всех умов изящно-утонченных?
О господин, о юноша прекрасный,
Тобой любуясь, я лишаюсь сил!
Когда беру тебя я на колени,
Мне тяжело; но если ты уходишь,
Об этом грузе я скорблю душой!
Не убивай меня своим ты взглядом, —
Такой ведь нет религии на свете,
Что нам убийство может предписать.
О, пусть, о, пусть твое смягчится сердце
И столь же нежным станет, как твой стан!
Пускай твой взор мне светит так же мягко,
Как чудно мягок пух твоих ланит!
А третий поэт сказал:
Его ланиты полны так и гладки;
Его слюна сладка, как молоко,
И от болезней верное лекарство;
Его глаза в мечтанье повергают
И мудрецов, и сладостных поэтов,
А совершенство форм его прекрасных
Искусных зодчих ставило в тупик.
А еще один сказал:
Пьянит вино его пурпурных уст,
Его дыханье — амбры ароматы,
А зубы — зерна чистой камфоры,
Сам Ридван[42], суровый сторож рая,
Ему велел оттуда удалиться,
Чтоб светлых гурий он не соблазнил.
Все те, чей ум тяжел и непонятлив,
Его манеры строго порицают,
Как будто может ясная луна
В одну из фаз быть лучше, чем в другую,
Как будто бы на всем небесном своде
Не так же светел путь ее победный!
И еще поэт сказал:
Младой олень с прекрасными кудрями,
С ланитами, исполненными роз,
С волшебным взором дал свое согласье
И наконец свиданье обещал.
И я пришел с тревогою во взоре,
С волненьем в сердце. Он свое согласье
Мне высказал, закрыв свои глаза,
Что значит «да». Но если были веки
Так сомкнуты, то могут ли теперь
Глаза сдержать былое обещанье?!
Наконец, другой сказал о нем:
Друзья мои, в сужденьях знатоки,
Порою вопрошают без прикрас:
«Как можешь ты так юношу любить,
Чьи щеки лишь пушок нежнейший затеняет?»
Я отвечаю: «В этом вы неправы.
Я с этих щек все фрукты соберу,
Что зреют в саде райском мне на счастье.
А если б сад тот подзарос не в меру,
Плоды мне эти были б недоступны».
Маклер был изумлен до крайности при виде такой даровитости у столь юной невольницы и выразил свое удивление ее хозяину, который сказал ему: