Потом Шахерезада сказала:
Зумурруд и Али Шар сели в паланкин, прикрепленный к спине верблюда, и в сопровождении только двух маленьких евнухов возвратились в Хорасан.
РАССКАЗ О ШЕСТИ МОЛОДЫХ ДЕВУШКАХ, ИЗ КОТОРЫХ НИ ОДНА НЕ ПОХОДИЛА НА ДРУГУЮ
Говорят, что в день из дней эмир правоверных аль-Мамун сел на трон свой в зале своего дворца и призвал к себе не только визирей, эмиров и главных начальников своего края, но и всех стихотворцев и всех людей, пленявших своим умом и которых он приближал к себе. Ближайшим же из всех собравшихся был Мухаммед эль-Басри. И халиф аль-Мамун обратился к нему и сказал:
— О Мухаммед, я очень желаю, чтобы ты рассказал мне теперь что-нибудь такое, чего я никогда не слышал.
Тот же ответил:
— О эмир правоверных, нет ничего проще! Но желаешь ли ты, чтобы я передал рассказ, слышанный мною от других, или же чтобы рассказал я о чем-нибудь таком, чему свидетелями были мои собственные глаза?
Аль-Мамун же сказал:
— О Мухаммед, мне все равно, но я хочу слышать все самое удивительное!
Тогда Мухаммед эль-Басри сказал:
— Знай, о эмир правоверных, что еще недавно знавал я человека со значительным состоянием родом из Ямана, который покинул родину и переселился в наш город Багдад, чтобы вести в нем приятную и спокойную жизнь. Звали его Али эль-Ямани. А так как, пожив некоторое время в Багдаде, он остался вполне довольным его нравами, то и повелел перевезти из Ямана все свое имущество, а также и гарем, состоявший из шести юных невольниц, прекрасных, как луны.
Первая из них была белая, вторая — темнокожая, третья — толстая, четвертая — тонкая, пятая — белокурая, златокудрая, и шестая — черноволосая. И все шесть поистине были верхом совершенства, обладали умом, украшенным знанием изящной словесности, превосходно изучили искусство танцев и музыки.
Белую отроковицу звали…
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Самую первую, белую отроковицу, звали Ликом Луны; темнокожую — Угольком в огне; толстую — Полной Луною; тонкую — Райской Гурией; златокудрую — Солнцем Дня; а черноволосую — Зеницей Ока.
Он повелел перевезти из Ямана все свое имущество, а также и гарем, состоявший из шести юных невольниц, прекрасных, как луны.
И однажды Али эль-Ямани, радуясь спокойной жизни, которой наслаждался в Багдаде, и находясь в тот день в особенно хорошем расположении духа, позвал всех шестерых невольниц в залу, чтобы провести с ними время, беседуя, попивая вино и занимаясь музыкой; и они бесконечно развлекались разного рода играми и забавами.
Когда воцарилось полное веселье, Али эль-Ямани взял кубок, наполнил его вином и, обращаясь к Лику Луны, сказал ей:
— О милая белая невольница, о Лик Луны, сыграй и спой нам что-нибудь своим восхитительным голосом!
И Лик Луны, белая невольница, взяла лютню и исполнила несколько прелюдий, от которых камни заплясали от радости и все руки поднялись к небу! Потом, аккомпанируя себе на лютне, она запела тут же сочиненные стихи:
Мой нежный друг — далек он или близок —
В моих очах свой лик запечатлел,
И на моих ему покорных членах
Свое он имя начертал навек.
Я вся лишь сердце, чтоб нежней лелеять
Воспоминанье сладкое о нем;
Чтобы живей и лучше упиваться
Его красой, я вся — одни глаза!
Судья суровый, что меня немолчно
За все корит, мне говорит: «Когда ж
Забудешь ты столь пламенную страсть?»
Я говорю: «О мой судья суровый!
Оставь меня и уходи! Ужель
Не видишь ты, что тщетны все старанья,
Что невозможно мне его забыть?»
Слушая эти стихи, хозяин белой невольницы радовался и волновался, а когда она закончила, прикоснулся губами к кубку с вином, подал отроковице, и она выпила его. Наполнив же кубок вторично и держа его в руке, он обратился к темнокожей невольнице и сказал ей:
— О Уголек в огне, о целительница души, дай услышать голос твой и спой какие хочешь стихи, но не томи меня, однако же, своим огнем!
И Уголек в огне взяла лютню и перестроила ее на другой лад; потом она заиграла вступление, от которого заплясали камни и забились сердца, и стала петь:
Клянусь тебе твоим лицом любимым,
Люблю тебя, тебя лишь одного,
Твоей любви не изменю до смерти!
О светлый образ, красоты покровом
Окутанный, ты учишь и прекрасных
Тому, чем быть умеет красота!
Влечет сердца твое очарованье —
Ты лучшее, чистейшее созданье,
Изваянное благостью Творца!
И радостно взволновали эти стихи хозяина Уголька в огне, и, прикоснувшись губами к вину, он предложил его отроковице, которая и выпила вино. Тогда снова наполнил он кубок и, держа его в рук, обратился к невольнице, отличавшейся значительною дородностью, и сказал ей:
— О Полная Луна, о тяжелая с виду, но легкая и симпатичная по крови, не споешь ли нам песню с прекрасными стихами, светлыми и ясными, как тело твое!
И дородная отроковица настроила лютню и заиграла так, что задрожали сердца, затрепетали самые твердые скалы, и чистым голосом запела:
Когда б могла я нравиться тебе,
О ты, предмет моих желаний страстных,
То весь бы мир я вызвала на бой —
И мне была б одна твоя улыбка
Наградой высшей. Если бы ко мне,
К моей душе, что по тебе тоскует,
Ты подошел своей походкой гордой,
Цари вселенной все могли б исчезнуть —
Я никогда не вспомнила б об них!
Когда б ты принял дар любви смиренной,
Мое все счастье было б с той поры
Сидеть у ног твоих, о драгоценный,
Осыпанный дарами Красоты!
И тронула эта песня сердце хозяина дородной Полной Луны, и, прикоснувшись губами к кубку, он подал вино отроковице, и она выпила его. Тогда снова налил он вина, и, держа кубок в рук, обратился к тоненькой невольнице и сказал ей:
— О стройная и гибкая Райская Гурия, теперь твоя очередь восхищать нас дивным пением. И стройная отроковица наклонилась над лютней, как мать над младенцем, и пропела следующее:
К тебе безмерен мой любовный жар,
Ему равно твое лишь равнодушье.
Где тот закон, что это предписал?
В делах любви где Тот Судья Верховный,
Что судит всех? Он нас бы уравнял,
Отдав ему моей любви избыток
И равнодушьем наделив меня!
Слушая эти стихи, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии был радостно взволнован и, прикоснувшись к вину, предложил его отроковице, которая выпила его. Затем снова наполнил он кубок и, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей…
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Я слышала, о мой повелитель, что Али эль-Ямани, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей:
— О Солнце Дня, о янтарно-золотое тело, не споешь ли нам стихи о любви?
И невольница наклонила златокудрую головку свою над звонким инструментом, полузакрыла свои глаза, ясные, как небесная заря, взяла несколько мелодичных аккордов, от которых задрожали тела и сердца, и, пленив слушателей сперва тихими звуками своего голоса, затем развернула его во всю ширь; и пела она так:
Когда пред милым я своим являюсь,
Он в сердце мне вонзает острый меч
Своих горячих взоров. И с тоскою
Я вопрошаю раненое сердце:
«О, почему же от любовных ран
Не хочешь ты, о сердце, излечиться?
Как можешь ты не внять моим мольбам?»
Но мне в ответ молчит больное сердце
И вечно вновь летит к его стопам!
Слушая эту песню, хозяин златокудрой невольницы, которую звали Солнце Дня, был преисполнен радостным волнением и, омочив губы свои в вине, предложил кубок невольнице, которая и выпила его; потом, обратясь к черной невольнице, Зенице Ока, сказал ей:
— О Зеница Ока, черная снаружи и белая внутри, о ты, тело которой носит одежду печали, а приветливое лицо дарит счастьем порог дома нашего, спой нам стихи, и пусть будут они дивны и румяны, как солнце!
Тогда черная Зеница Ока взяла лютню и играла на ней в двадцати разных тонах. Потом вернулась к первому и пропела мелодию, которую пела всегда и которую сочинила сама на стихи вольного размера:
Струитесь, слезы, из очей печальных!
Оплачьте кончину сердца моего,
Спаленного огнем моей любви!
Весь тот огонь, которым я пылаю,
Вся эта страсть, что жизнь мою спалила,
Всему причиной — мой жестокий друг,
Что для соперниц мог меня покинуть.
Меня напрасно люди порицают
И навсегда советуют забыть
Его ланит пленительные розы!
Что делать с сердцем, чутким к красоте
Цветов и роз? Вином наполнен кубок,
Гитары звук зовет сердца к веселью
И наше тело — к ласкам сладострастным.
А я дыханье лишь его люблю!
Мои ланиты блекнут от огня
Моих желаний. Мне ж все равно!
Его ланиты — это розы рая!
Пусть вяну я — ведь я его люблю!
Но не грешно ли так пылать любовью
К созданию такому же, как я?
И, слушая эти стихи, хозяин Зеницы Ока был радостно взволнован и, прикоснувшись губами к вину, предложил кубок отроковице, которая и выпила его.
После этого все шесть встали, поцеловали землю между рук господина своего и попросили его сказать им, которая из них более всех очаровала его и чей голос и чьи стихи были особенно приятны ему. И Али эль-Ямани был поставлен в крайне затруднительное положение и стал пристально всматриваться в их красоту и достоинства; и находил он в душе своей, что их формы и цвета были одинаково достойны восхищения. Наконец он решился заговорить и сказал: