Меня пленяет цвет ее волос
И стройный стан. Родимое пятно
На нежной шейке так коварно-черно,
Так шелковисто, что его без счету
Целую я и восхищаюсь им!
Цвет гладкой кожи, нежный аромат,
Что от нее струится, принуждают
Сравнить ее с алоэ ароматным!
Когда покров свой темный ночь раскинет,
Тогда ко мне является она,
И я ее держу в своих объятьях,
Покуда сами тени не светлеют,
Не принимают цвета наших снов!
Но ты, о желтая, ты завяла, как листья мулукхии[52] плохого качества, которая растет в Баб-эль-Луке[53] и которая жестка и волокниста! Твой цвет напоминает глиняные миски, употребляемые торговцами бараньих голов! Ты похожа на охру и желтый мышьяк, которые употребляются в хаммаме для удаления лишних волос, и на палочную траву![54] Лицо твое похоже на желтую медь, на плоды дерева заккум[55], на котором растут в аду вместо плодов черепа шайтанов!
Это о тебе сказал поэт:
Меня судьба женою наградила,
Окрашенной столь ярко-желтым цветом,
Что у меня кружится голова,
И резь в глазах, и в сердце все мутится.
И коль в душе я силы не найду,
Чтоб от нее навеки отказаться,
Я в наказанье стану бичевать
Свое лицо, пока не треснут зубы!
Услышав эти слова, Али эль-Ямани задрожал от удовольствия и так смеялся, что упал навзничь, после чего сказал обеим отроковицам, что они могут идти на свои места; а чтобы показать им, что остался доволен ими, он подарил им одинаково прекрасные платья и драгоценности — дары земные и морские.
— И таков, о эмир правоверных, — продолжал Мухаммед эль-Басри, обращаясь к халифу аль-Мамуну, — рассказ о шести отроковицах, которые и теперь продолжают жить в мире и согласии в доме господина своего Али эль-Ямани, в городе нашем Багдаде.
Халифу очень понравился рассказ, и он спросил:
— Но, о Мухаммед, знаешь ли ты, по крайней мере, где дом хозяина этих отроковиц? И не можешь ли ты пойти к нему и спросить, не пожелает ли он продать их? Если да, то купи и приведи ко мне!
Мухаммед же сказал:
— Могу только сказать тебе, о эмир правоверных, что хозяин этих невольниц не захочет расстаться с ними, так как чрезвычайно влюблен в них.
Аль-Мамун же сказал:
— Возьми с собою по десять тысяч динариев за каждую, это составит всего шестьдесят тысяч. Передай их от меня этому Али эль-Ямани и скажи, что я желаю приобрести его шесть невольниц.
Услышав эти слова халифа, Мухаммед эль-Басри поспешил взять деньги, отправился к хозяину невольниц и сообщил о желании эмира правоверных. Али эль-Ямани не посмел отказать халифу и, взяв шестьдесят тысяч динариев, передал шестерых невольниц Мухаммеду эль-Басри, который и отвел их немедленно к аль-Мамуну.
Увидев их, халиф пришел в беспредельный восторг и от разнообразия цвета их кожи, и от их изящной манеры держать себя, и от их умственного развития, и от округлостей их. И дал он каждой из них отдельное место в своем гареме и в течение нескольких дней наслаждался их красотою и совершенствами.
Между тем прежний хозяин этих невольниц, Али эль-Ямани, соскучился в одиночестве и сожалел о своей уступке халифу. Наконец однажды, потеряв терпение, он послал халифу полное отчаяния письмо, в котором между прочими печальными словами были следующие стихи:
О, пусть летит мой горестный привет
К красавицам, со мною разлученным!
Они мой слух, они мои глаза,
Питье и пища, сад и жизнь моя!
С тех пор как с ними я навек расстался,
Ничто не может веселить мне сердца
И сон бежит от утомленных глаз!
О, для чего ревнивее я не был,
О, для чего я их не заключил
В своих глазах и не спустил над ними
Своих я век ревнивую завесу?!
О, горе, горе! Лучше б никогда
Я не родился, чем страдать так тяжко
От острых стрел, от взглядов их смертельных,
Что должен я из раны извлекать!
Пробежав это письмо глазами, халиф аль-Мамун, отличавшийся великодушием, тотчас же велел привести к себе шестерых невольниц, подарил каждой из них по десять тысяч динариев, дивные платья и другие превосходные вещи и приказал немедленно отдать их прежнему владельцу.
Когда Али эль-Ямани увидел их более прекрасными, чем когда-либо, более богатыми и счастливыми, он почувствовал безмерную радость и продолжал жить с ними среди радости и веселья до дня последней разлуки.
— Но, — продолжала Шахерезада, — не думай, о царь благословенный, что все слышанное тобой до сих пор могло бы хоть сколько-нибудь сравниться с необыкновенной историей Медного города, которую расскажу тебе в следующую ночь, если, впрочем, таково будет желание твое!
А маленькая Доньязада воскликнула:
— О Шахерезада, как ты была бы мила, если бы теперь же произнесла хотя бы первые слова!
Тогда Шахерезада улыбнулась и сказала:
— Говорят, что был царь — но один Аллах — Царь наш, — и жил этот царь в городе…
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
ЧУДЕСНАЯ ИСТОРИЯ МЕДНОГО ГОРОДА
Говорят, что в Дамаске был царь — но один Аллах — Царь наш — из потомков халифов Омейядов и звали его Абд аль-Малик ибн Марван. Он любил частые беседы с мудрецами своего царства и беседовал с ними о господине нашем Сулеймане ибн Дауде (мир и молитва с ним!), о добродетелях его, о могуществе и бесконечной власти его над зверями пустынь, над населяющими воздух ифритами, над духами морскими и подземными.
Однажды халиф, слушая рассказ о старинных медных кувшинах, заключавших в себе странный черный дым, принимавший дьявольские очертания, до крайности удивлялся и, казалось, не верил в действительность столь удостоверенного факта. Тогда из среды присутствующих поднялся известный путешественник Талиб бен-Сахль, который подтвердил верность только что переданного рассказа и прибавил:
— Действительно, о эмир правоверных, эти медные кувшины именно те самые, в которые в древние времена заключены были не покорившиеся повелениям Сулеймана духи, которых запечатали страшной печатью и бросили на дно бушующего моря у берегов Магриба[56]. Дым, вырывающийся из сосудов, есть не что иное, как сгущенная душа ифритов, которые, вырвавшись на воздух, тотчас же принимают свой первоначальный грозный вид.
Когда халиф услышал эти слова, любопытство и удивление его значительно усилились, и сказал он Талибу бен-Сахлю:
— О Талиб, мне очень желательно посмотреть на эти медные кувшины, заключающие в себе превращенных в дым ифритов. Возможно ли это, как думаешь? Если да, то я готов самолично предпринять необходимые исследования.
Тот отвечал ему:
— О эмир правоверных, ты можешь видеть это здесь, никуда не отправляясь и не подвергая утомлению твою почтенную особу. Тебе стоит только послать письмо магрибскому наместнику твоему, эмиру Мусе. Гора, у подошвы которой находится море, заключающее эти сосуды, соединяется с Магрибом косой, по которой можно пройти, не замочив ног. По получении письма эмир Муса не замедлит исполнить приказание господина нашего халифа.
Слова эти убедили Абд аль-Малика, и тотчас же сказал он Талибу:
— Но кто же более тебя, о Талиб, способен быстро добраться до страны Магрибской и отвезти письмо мое наместнику моему Мусе? Разрешаю тебе взять из казны моей столько, сколько нужно, по твоему мнению, для этого путешествия, а равно взять и столько людей, сколько тебе нужно для конвоя. Но поспеши, о Талиб!
И тем же часом собственноручно написал халиф эмиру Мусе, запечатал письмо и передал его Талибу, который поцеловал землю между рук его и, сделав все необходимые приготовление, поспешно отбыл в Магриб, куда и приехал без всяких задержек. Эмир Муса принял его с радостью и почетом, подобающим гонцу эмира правоверных, а Талиб вручил ему письмо, которое тот взял, прочел, а затем, поняв смысл письма, приложил его к губам, ко лбу и сказал:
— Слушаю и повинуюсь!
И сейчас же приказал он позвать шейха Абдассамада, человека, посетившего все населенные места земли и теперь, в старости, занимавшегося записыванием в назидание потомкам всего того, что удалось ему узнать во время непрестанных странствий. И когда пришел шейх, эмир Муса почтительно поклонился ему и сказал:
— О шейх Абдассамад, эмир правоверных велит мне разыскать древние медные сосуды, в которые заключены были непокорные духи господином нашим Сулейманом ибн Даудом. Они лежат на дне моря, у подошвы горы, находящейся, по-видимому, на крайней оконечности Магриба. Хотя я с давних пор живу в этой стране, но никогда не слыхал ни об этом море, ни о пути, который ведет к нему; но ты, о шейх Абдассамад, объехавший весь мир, ты, без сомнения, знаешь и эту гору, и это море!
Шейх подумал с час и ответил:
— О эмир Муса ибн Нусайр[57], эта гора и это море небезызвестны мне, но до сей поры, несмотря на мое желание, я не был там сам; путь, ведущий туда, очень труден по причине недостатка воды в резервуарах; требуется около двух лет и несколько месяцев для того, чтобы добраться туда, и еще более времени, чтобы вернуться оттуда, если только возможно вернуться из края, жители которого никогда не подавали никакого знака своего существования и живут, как слышно, на самой вершине той горы, в городе, куда еще никто не проникал, который называется Медным городом!
И, сказав это, старик умолк, подумал немного и прибавил:
— Сверх того, я не скрою от тебя, о эмир Муса, что путь этот усеян опасностями и ужасающими предметам и что придется ехать по пустыне, населенной ифритами и джиннами, охраняющими эти земли с самых древних времен от вторжения человека. Знай, о Ибн-Нусайр, что эти страны крайнего Африканского Запада запрещены сынам человеческим; только двое из них — Сулейман ибн Дауд и эль-Искандер Двурогий смогли пройти по ним. А с тех пор пустынные земли эти пребывают в ненарушимом молчании. А потому если ты вопреки таинственным препятствиям и опасностям непременно желаешь исполнить волю халифа и предпринять путешествие в страну, где не проложено дорог, и без всякого проводника, кроме твоего покорного слуги, то вели навьючить тысячу верблюдов мехами с водой и тысячу других — провиантом и возьми с собой как можно меньше стражи, поскольку никакая человеческая сила не смогла бы защитить нас от гнева темных сил, в пределы которых мы вторгаемся, а потому нам не следует восстанавливать их против себя и дразнить, показывая им грозное и напрасное оружие.