Что касается эмира Мусы, то он получил от халифа разрешение удалиться в святой город Иерусалим, чтобы провести там остаток дней своих в размышлении над древними изречениями, которые переписал на пергаменты. И умер он в этом городе после того, как приобрел глубокое уважение всех правоверных, до сих пор еще посещающих куббу[71], где он покоится в мире и благословении Всевышнего!
— Такова, о благословенный царь, история Медного города, — сказала Шахерезада.
Тогда царь Шахрияр сказал:
— Этот рассказ, Шахерезада, действительно чудесен.
Она же сказала:
— Да, о царь! Но я хочу в нынешнюю же ночь передать тебе прелестный рассказ о том, что случилось с Ибн аль-Мансуром!
Удивившись, царь Шахрияр сказал:
— Но кто же такой этот Ибн-Мансур? Я вовсе его не знаю! Тогда Шахерезада улыбнулась и сказала:
— А вот он!
РАССКАЗ О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ИБН АЛЬ-МАНСУРОМ И ДВУМЯ МОЛОДЫМИ ДЕВУШКАМИ
Известно, о благословенный царь, что халиф Гарун аль-Рашид страдал частыми бессонницами, вызванными заботами и тревогами, которые причиняло ему его царство. И вот однажды ночью тщетно переворачивался он с боку на бок, и никак не удавалось ему уснуть, и он даже устал от бесполезных стараний. Тогда, сердито сбросив ногой одеяла и ударив в ладоши, он позвал Масрура, меченосца, всегда сторожившего дверь царской опочивальни, и сказал ему:
— Масрур, придумай что-нибудь для моего развлечения, так как я никак не могу заснуть.
И тот ответил:
— Господин, ничто не успокаивает душу и не усыпляет тело так верно, как ночные прогулки. Ночь так хороша в садах! Мы пойдем туда к деревьям и цветам; и мы станем созерцать звезды и их великолепные сочетания и будем любоваться красотой луны, медленно движущейся среди них и спускающейся к потоку, чтобы купаться в его водах.
Халиф же сказал:
— Масрур, душа моя не желает видеть всего этого нынче ночью.
Тот же продолжал:
— Господин, в твоем дворце имеется триста женщин; и у каждой отдельный флигель. Я пойду предупредить их, чтобы все были готовы; и тогда ты станешь за занавесом каждого павильона и будешь любоваться обнаженной красой каждой из них, тем более что не будешь обнаруживать своего присутствия.
Халиф сказал:
— Масрур, этот дворец — мой дворец, и эти молодые женщины — моя собственность; но сегодня вечером душа моя ни к чему такому не стремится.
Тот продолжал:
— Господин мой, прикажи — и я созову между рук твоих багдадских ученых, мудрецов и поэтов. Мудрецы будут говорить прекрасные изречения; ученые будут сообщать об открытиях, сделанных ими в летописях, а поэты станут очаровывать твой слух своими стихами.
Халиф же ответил:
— Масрур, душа моя не желает ничего такого сегодня ночью.
Масрур сказал:
— Господин мой, в твоем дворце имеются очаровательные виночерпии и прелестные юноши, на которых приятно смотреть. Если прикажешь, я призову их к тебе.
Халиф ответил:
— Масрур, душа моя ничего этого не желает сегодня ночью.
Тогда Масрур сказал:
— В таком случае, господин мой, отруби мне голову. Это, быть может, единственное средство развеселить тебя!
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
О господин мой, в таком случае отруби мне голову. Это, быть может, единственное средство развеселить тебя!
При этих словах Гарун аль-Рашид захохотал и затем сказал:
— Эй, Масрур, это, может быть, и случится когда-нибудь с тобой. А теперь ступай и посмотри, нет ли в приемной зале человека, на которого действительно приятно посмотреть и которого можно с удовольствием послушать.
Масрур тотчас же вышел, чтобы исполнить приказание, но скоро вернулся и сказал халифу:
— О эмир правоверных, там никого нет, кроме старого негодяя Ибн аль-Мансура!
Аль-Рашид же спросил:
— Какой это Ибн аль-Мансур? Не из Дамаска ли он?
Старший евнух ответил:
— Он самый, старый пройдоха!
Аль-Рашид сказал:
— Вели ему поскорее войти!
И Масрур привел Ибн аль-Мансура, который сказал:
— Мир с тобою, о эмир правоверных!
Халиф ответил на привет тем же и сказал:
— Йа Ибн аль-Мансур, расскажи мне о каком-нибудь приключении твоем!
Тот отвечал:
— О эмир правоверных, должен ли я рассказывать тебе о чем-нибудь, виденном мной самим или же только о слышанном мною?
Халиф ответил:
— Если ты видел что-нибудь действительно необычайное, то поспеши рассказать, так как виденное нами самими много предпочтительнее чужих рассказов.
Тот сказал:
— В таком случае, о эмир правоверных, подари мне все свое внимание и выслушай благосклонно.
Халиф ответил:
— Йа Ибн аль-Мансур, ухо мое готово слушать тебя, глаз мой готов оказать тебе благосклонное внимание!
Тогда Ибн аль-Мансур сказал:
— Знай, о эмир правоверных, что я ежегодно отправлялся в Басру, чтобы провести несколько дней у эмира Мухаммеда аль-Гашими, наместника твоего в этом городе. В один из годов я, по обыкновению, отправился в Басру и, подойдя к дворцу, увидел, что эмир собирается сесть на лошадь и ехать на охоту за зверями. Увидев меня, он после обычного приветствия пригласил и меня на охоту, но я сказал ему: «Извини меня, господин, воистину, один вид лошади останавливает мое пищеварение, и я еле-еле удерживаю свой зад на осле. Не могу же я охотиться за зверями, сидя на осле!»
Эмир Мухаммед извинил меня, предоставил в мое распоряжение весь дворец и поручил своим слугам оказывать мне всякое внимание и заботиться о том, чтобы я ни в чем не нуждался во все время пребывания моего у него. Так они и делали.
Когда он уехал, я сказал себе: «Клянусь Аллахом! Йа Ибн аль-Мансур, вот уже многие годы приезжаешь ты из Багдада в Басру, и до сей поры ты довольствовался прогулками из дворца в сад и из сада во дворец. Это недостаточно для твоего назидания. Ступай же теперь, благо у тебя есть досуг, посмотреть на что-нибудь занимательное в самой Басре. К тому же нет ничего полезнее для пищеварения, как ходьба, а пищеварение у тебя совершается с большими затруднениями; и жиреешь ты и надуваешься, как бурдюк».
Тогда повиновался я голосу души моей, оскорблявшейся моею излишнею дородностью, и тотчас же встал, надел свою лучшую одежду и вышел из дворца, намереваясь побродить там и сям наудачу.
Но тебе известно, о эмир правоверных, что в Басре семьдесят улиц и что каждая улица имеет длину в семьдесят парасангов по иракской мере. Поэтому через некоторое время я вдруг увидел, что заблудился среди всех этих улиц, и ускорил шаг, не смея спрашивать о дороге из опасения насмешек. И вследствие всего этого я сильно вспотел; и захотелось мне пить; и казалось мне, что жаркое солнце непременно растопит мой подкожный жир.
И поспешил я свернуть в первый поперечный переулок, чтобы хоть немного укрыться в тени, и зашел я таким образом в тупик, где стоял какой-то очень красивый дом. Вход в этот дом был наполовину прикрыт красным шелковым занавесом и обращен был в большой сад, находившийся перед домом. С каждой стороны дома стояла мраморная скамья, осененная зеленью вьющейся виноградной лозы, и мне захотелось сесть здесь и перевести дух.
В то время как и вытирал пот на лбу, и громко дышал от жары, я услышал, что в саду женский голос пел жалобную мелодию с такими словами:
С того дня, как покинул меня молодой олень,
сердце мое сделалось приютом печали.
Разве, как думает он, так преступно
давать любить себя молодым девушкам?
Голос, певший эти стихи, был так прекрасен и я так заинтересовался, что сказал в душе своей: «Если певица так же хороша, как ее голос, то это должно быть дивное создание».
Тогда поднялся я со своего места, подошел ко входу и осторожно приподнял занавес. И увидел я посреди сада двух молодых девушек, одна из которых, по-видимому, была госпожой, а другая — служанкой. И обе они были необыкновенно хороши собой. Но особенно прекрасна была та, которая пела; невольница же аккомпанировала на лютне. И показалось мне, что четырнадцатидневная луна спустилась в тот сад; и вспомнились мне такие строки:
В ее глазах сверкает сладострастье Вавилона[72],
и длинными загнутыми ресницами своими
они вернее поражают,
чем длинный меч и сталь каленая копья.
Когда на шейку, белее жасмина, черные волосы ее ниспадают,
то спрашиваю я себя:
«Не ночь ли пришла к ней с приветом?»
А это что? Две тыквы из слоновой кости,
иль два граната, иль это перси ее?
Под тканью рубашки ее что волнуется так?
Стан ли ее иль зыбучий песок?
И заставила она меня также вспомнить и другие строки поэта:
Ее веки — лепестки нарцисса!
Ее улыбка как заря небес!
Ее ротик запечатлели два рубина, —
прелестны и нежны губки ее!
И все сады рая играют под покровами одежд ее!
Тогда, о эмир правоверных, я не в силах был удержаться от восклицания: «Йа Аллах! Йа Аллах!» И стоял я неподвижно, пожирая глазами дивные прелести.
Поэтому молодая девушка, повернув голову в мою сторону, заметила меня и быстрым движением руки опустила на лицо свое легкое покрывало; потом со всеми признаками сильного негодования послала она ко мне свою молодую служанку; и музыкантша подбежала ко мне, окинула меня взглядом и сказала:
— О шейх, как не стыдно тебе разглядывать женщин у них же в доме? Разве твой возраст и седая борода не внушают тебе уважение к тому, что его достойно?
Я ответил, и так громко, чтобы меня могла услышать другая молодая девушка:
— О госпожа моя, ты права, старость моя несомненна, но что касается стыда…