На этом месте своего рассказа Шахерезада увидала, что приближается рассвет, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Но что касается стыда, то это другое дело!
Когда молодая девушка услышала эти слова, она встала, подошла к своей служанке и сказала мне:
— Гэ! Что может быть постыднее для твоих седин, о шейх, постыднее того, что ты с таким бесстыдством останавливаешься перед чужим гаремом и перед чужим жилищем?!
Я поклонился и отвечал:
— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, не велик этот стыд для моей седины, клянусь твоею жизнью! Мое вторжение имеет причину, которая может извинить его.
Она спросила:
— Какое же это извинение?
А я ответил:
— Я чужестранец и умираю от жажды!
Она ответила:
— Принимаем это извинение, так как, клянусь Аллахом, оно основательно!
И тотчас же, обернувшись к своей молодой невольнице, она и сказала ей:
— Милая моя, принеси скорей ему напиться!
Девушка исчезла и минуту спустя вернулась с золотой чашкой, стоявшей на подносе, покрытом зеленым шелковым платком. Она подала мне чашку, наполненную холодной водой, приятно надушенной чистым мускусом. Я взял чашку и стал пить медленно, большими глотками, украдкой бросая восхищенные взгляды на молодую госпожу и явно благодарные — на обеих. После нескольких таких взглядов я отдал чашку молодой девушке, которая предложила мне тогда шелковую салфетку, чтобы я вытер рот. Я исполнил это, возвратил салфетку, издававшую прелестный аромат сандала, и не двинулся с места.
Когда прекрасная молодая девушка заметила, что моя неподвижность преступает все дозволенные пределы, она сказала мне, как будто стесняясь:
— О шейх, чего же ты ждешь еще и не возвращаешься на путь, начертанный тебе Аллахом?
Я ответил задумчиво:
— О госпожа моя, у меня есть мысли, которые чрезвычайно озабочивают ум мой, и ты видишь меня погруженным в размышления о вопросах, которые никак не могу решить сам!
Она спросила:
— Какие же это размышления?
Я же сказал:
— О госпожа моя, я думаю об оборотной стороне вещей и о ходе событий, являющихся плодом времени.
Она ответила мне:
— О, конечно, это серьезные мысли, и каждый из нас может пожаловаться на какое-нибудь злое дело. Но, о шейх, что могло внушить тебе такие мысли у дверей нашего дома?
Она подала мне чашку, наполненную холодной водой, приятно надушенной чистым мускусом. Я взял чашку и стал пить.
Я сказал:
— О госпожа моя, я думал именно о хозяине этого дома. Я хорошо вспомнил его теперь. В былое время он говорил мне, что живет в этом переулке, в доме с садом. Да, видит Аллах, хозяин этого дома был моим лучшим другом!
Она спросила:
— Так, значит, ты помнишь и имя этого друга?
Я сказал:
— О, конечно, госпожа моя! Его звали Али бен-Мухаммед, и он был уважаемым старшиной всех ювелиров Басры! Вот уже несколько лет, как я потерял его из виду и думаю, что, вероятно, Аллах призвал его к Себе! Позволь же спросить у тебя, о госпожа моя, оставил ли он потомство?
При этих словах глаза молодой девушки наполнились слезами, и сказала она:
— Да будут мир и милости Аллаха со старшиной Али бен-Мухаммедом! Знай, о шейх, поскольку ты был его другом, что покойный старшина оставил единственную дочь по имени Сетт Бадр. Она-то единственная наследница его имений и громадных богатств.
Я же воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Благословенная дочь моего друга — это ты, о госпожа моя!
Она улыбнулась и ответила:
— Клянусь Аллахом, ты угадал!
И сказал я:
— Да ниспошлет на тебя Аллах все Свои благословения, о дочь Али бен-Мухаммеда! Но сколько могу судить по закрытым покрывалом чертам твоим, о луна, лицо твое носит следы глубокой печали. Не бойся открыть мне ее причину; быть может, Аллах посылает меня для того, чтобы я исцелил эту печаль, подтачивающую твою красоту?
Она ответила:
— Но как могу я поверять тебе эти тайны, не зная ни имени, ни звания твоего?
Я поклонился и ответил:
— Я раб твой Ибн аль-Мансур из Дамаска, один из тех, кого господин наш халиф Гарун аль-Рашид почтил своей дружбой и присоединил к числу ближайших своих товарищей.
Не успел я проговорить эти слова, о эмир правоверных, как Сетт Бадр сказала мне:
— Привет тебе в моем доме, о шейх Ибн аль-Мансур, и да найдешь ты здесь дружеское и широкое гостеприимство!
И пригласила она меня следовать за нею в приемную.
Тогда мы втроем вошли в приемную, находившуюся в глубине сада, и, когда мы сели и освежились, по обычаю, прохладительными напитками, которые были превосходны, Сетт Бадр сказала мне:
— Если ты желаешь знать причину печали, которую угадал на чертах лица моего, то обещай мне свято хранить эту тайну.
Я ответил:
— О госпожа моя, я храню тайны в сердце моем, как в стальном ларце, ключ к которому невозможно подобрать.
Она сказала мне:
— Слушай же, шейх, повесть о жизни моей.
И после того как молодая и милая невольница предложила мне еще ложечку розового варенья, Сетт Бадр сказала:
— Знай, о шейх, что я влюблена и что мой возлюбленный далеко, — вот и вся моя повесть.
И после этих слов Сетт Бадр глубоко вздохнула и умолкла. Я же сказал ей:
— О госпожа моя, ты совершенство красоты, и тот, кого ты любишь, по всей вероятности, также совершенный красавец. Как его имя?
Она ответила мне:
— Да, Ибн аль-Мансур, возлюбленный мой, как ты сказал, совершенный красавец. Это эмир Джобар, глава племени Бани Шайба[73].
Он, без сомнения, самый восхитительный молодой человек во всей Басре и Ираке!
Я сказал:
— О госпожа моя, иначе и быть не может. Но любовь ваша, выражалась ли она только в словах, или же вы дали друг другу и интимные доказательства ее во время различных продолжительных или плодотворных последствиями встреч?
Она сказала:
— Конечно, наши встречи могли бы иметь последствия, если бы продолжительность их была бы достаточной для того, чтобы связать наши сердца. Но эмир Джобар изменил мне вследствие пустого подозрения.
При этих словах, о эмир правоверных, я воскликнул:
— О, разве можно заподозрить лилию в любви к грязи, если ветерок склоняет ее к земле? Если бы даже подозрение Джобара имели основания, красота твоя, о госпожа моя, извиняет все.
Она улыбнулась и сказала мне:
— О шейх, если бы еще он приревновал меня к мужчине! Но эмир Джобар обвиняет меня в любви к девушке, к той самой милой и кроткой девушке, которая служит нам теперь!
И я воскликнул:
— Да простит эмира Аллах! О госпожа моя! Да смутит Он лукавого! И разве женщины могут любить друг друга? Но не пожелаешь ли сказать мне, по крайней мере, на чем же эмир основывал свои подозрения?
Она ответила:
— Однажды после ванны в хаммаме моего дома я лежала на своем ложе, а любимая невольница моя, вот эта самая молодая девушка, ходила за мною и убирала мне волосы. Было очень жарко, и невольница, чтобы освежить меня, спустила белье, прикрывавшее мне грудь, и принялась заплетать мне косы. Когда она закончила, она взглянула на меня и, находя меня прекрасной в этом виде, она обвила руками мою шею, поцеловала в щеку и сказала: «О госпожа моя, я хотела бы быть мужчиной и любить тебя даже больше, чем я могу сейчас!»
И старалась милая девушка забавлять меня тысячей милых забав; и вот в эту-то самую минуту вошел эмир; он бросил на нас обеих какой-то странный взгляд, внезапно удалился и прислал мне несколько минут спустя записку с такими словами: «Любовь может быть счастлива, только когда ею не делятся с другими».
И с того дня я уже не видала его; и ни разу не прислал он мне вести о себе, йа Ибн аль-Мансур!
Тогда я спросил ее:
— Но были ли вы связаны брачным договором?
Она же ответила:
— А зачем брачный договор? Мы были соединены только собственной волей, без участия кади и свидетелей!
Тогда я сказал:
— В таком случае, о госпожа моя, я хочу соединить вас просто для того, чтобы иметь удовольствие соединить снова два избранных существа!
Она воскликнула:
— Благословен Аллах, поставивший тебя на моем пути, о белолицый шейх! Не думай, что ты окажешь услугу человеку неблагодарному! Я сейчас же напишу эмиру Джобару письмо, которое передай ему и постарайся вразумить его.
И сказала она своей любимице:
— Милая, принеси мне чернильницу и лист бумаги!
И принесли ей все это, а Сетт Бадр написала: «Возлюбленный мой, к чему эта долгая разлука? Разве не знаешь, что печаль гонит сон от моих глаз и что образ твой, когда является мне в сновидении, так изменился, что стал неузнаваем? Скажи, умоляю тебя, зачем открыл ты дверь клеветникам моим? Встань, сбрось прах дурных мыслей и возвращайся ко мне, не медля ни минуты! Каким праздничным днем для нас обоих будет день нашего примирения!»
И когда она закончила, то сложила письмо, запечатала и передала его мне…
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И когда она закончила, она сложила письмо, запечатала и передала его мне; и в то же время она, раньше чем успел я помешать ей, положила мне в карман кошелек с тысячей динариев, которые я согласился оставить у себя в память услуг, когда-то оказанных мной старшине, ее покойному отцу, а также на всякий случай. Я простился с Сетт Бадр и направился к жилищу эмира Джобара, главе племени Бани Шайба, давно умершего отца которого я также знавал.
Когда я пришел во дворец эмира Джобара, мне сказали, что он уехал на охоту, и я стал дожидаться его возвращения. Он не замедлил вернуться и, как только узнал мое имя и звание, сейчас же прислал просить меня не отказываться от его гостеприимства и смотреть на его дом как на мой собственный. И скоро сам он вышел ко мне.