Я же, о эмир правоверных, увидав необычайную красоту этого молодого человека, стоял как вкопанный и чувствовал, что рассудок окончательно покидает меня. А он, видя, что я не трогался с места, подумал, вероятно, что это от робости, и подошел ко мне, улыбаясь, и по обычаю обнял меня; и я также обнял его и думал, что держу в своих объятиях солнце, луну и всю вселенную. Когда же пришло время закусить, эмир Джобар взял меня под руку и посадил рядом с собою на матрас. И тотчас же невольники поставили перед нами стол. Стол этот был заставлен хорасанской посудой, золотой и серебряной, и всеми жареными и вареными яствами, которых могло только пожелать нёбо и обоняние. Между прочими восхитительными вещами были там птицы, начиненные фисташками и изюмом, и рыбы на сдобном тесте, а главное, салат из портулака, при одном виде которого у меня потекли слюнки. Не говорю уже о других блюдах, например, об изумительном рисе на молоке буйволицы, в который желал бы погрузить свою руку по самый локоть, о варенье из моркови и орехов, которое я так люблю, — о, не сомневаюсь, я когда-нибудь объемся им и умру, — не говоря уж о плодах и напитках.
Впрочем, о эмир правоверных, клянусь благородной кровью моих предков, я сдержал порывы души моей и не взял ни кусочка. Я ждал, чтобы хозяин попотчевал меня сам, и я сказал ему:
— Клянусь Аллахом, я дал себе слово, о эмир Джобар, что не прикоснусь ни к одному из блюд, предложенных твоим гостеприимством, раньше чем ты не исполнишь просьбу, с которой пришел я в дом твой!
А он спросил:
— Не могу ли, по крайней мере, о гость мой, узнать, в чем заключается эта просьба, отказ на которую может заставить тебя отказаться от моего гостеприимства?
Тогда вместо ответа я вынул из-за пазухи письмо и вручил ему.
Он взял, развернул его и прочел. Но в ту же минуту разорвал его в клочки, бросил на пол и растоптал его. И сказал он мне:
— Йа Ибн аль-Мансур! Проси у меня чего хочешь — и все дам тебе сейчас же. Но не говори о содержании этого письма, на которое мне нечего ответить!
Тогда я встал и хотел уйти, но он удержал меня за платье, умоляя остаться и говоря:
— О гость мой! Если бы тебе была известна причина моего отказа, ты не стал бы настаивать ни минуты. К тому же не думай, что тебе первому дают подобное поручение. И если хочешь, я повторю тебе в точности слова, которые она велела тебе сказать мне. — И тотчас же повторил он те слова совершенно так, как будто их слышал. А потом прибавил: — Поверь, не стоит тебе заниматься этим делом! Оставайся у меня и отдохни столько времени, сколько пожелает душа твоя!
Эти слова заставили меня решиться, и я остался. И провел я у него целый день, и целый вечер я ел, пил и беседовал с эмиром Джобаром. Однако, не слыша ни пения, ни музыки, я удивился такому нарушению обычного порядка пиршества; и наконец я решился выразить свое удивление молодому эмиру. Лицо его при этом тотчас же омрачилось, и я заметил, что он сильно смутился, а затем сказал мне:
— Я давно уже отменил музыку и пение на своих пирах. Но если ты желаешь, я исполню твое желание.
И сейчас же позвал он одну из своих невольниц, которая принесла индийскую лютню в атласном футляре и села перед нами, чтобы тотчас же начать прелюдию в двадцати различных тонах.
И, вернувшись к первому тону, она запела:
Дщери судьбы с распущенными волосами плачут
и стонут от скорби, о душа моя!
А стол накрыт дивными блюдами; розы благоухают,
нарциссы улыбаются нам, и вода смеется в водоеме.
О душа моя, о скорбная душа моя,
вооружись мужеством!
Настанет день — и надежда снова засияет в глазах,
и ты прикоснешься к губам блаженства!
Потом перешла она к еще более жалобному тону и запела:
Тот, кто не ведал наслаждений любви и не испытал
ее горечи, не знает, чего лишается, теряя друга!
Тот, кого не ранила любовь, не может знать,
какие сладкие муки приносят эти раны!
Где блаженные ночи около друга, наши милые забавы,
наши губы, слившиеся в поцелуе, мед ее слюны?!
О сладость! О сладость!
Наши ночи до утра, наши дни до самого вечера!
О прошлое!
Что предпримешь ты против велений судьбы,
о разбитое сердце!
Не успела певица пропеть эти жалобы, как молодой хозяин мой испустил скорбный крик и лишился чувств.
А невольница сказала мне:
— О шейх, это твоя вина! Мы давно уже избегаем петь при нем, потому что его слишком волнует пение и всякая песнь о любви!
Я же весьма сожалел о том, что причинил моему хозяину такое беспокойство, и по предложению невольницы удалился в свою комнату, чтобы уже не стеснять его своим присутствием.
На другой день, когда я уже собирался уйти и просил одного из слуг передать хозяину мою благодарность за гостеприимство, один из его невольников подошел ко мне и вручил мне от имени эмира кошелек с тысячей динариев, прося принять их как вознаграждение за беспокойство и говоря, что ему поручено услышать мой прощальный привет. Тогда после неудавшегося посольства моего я вышел из дома эмира Джобара и возвратился к пославшей меня.
Войдя в сад, я встретил Сетт Бадр у калитки, где она дожидалась меня, и, не давая мне открыть рта, она сказала:
— Йа Ибн аль-Мансур, я знаю о неудаче твоей миссии!
И она рассказала мне во всех подробностях все, что произошло между мною и эмиром Джобаром, так, что я предположил, что она держит на жалованье шпионов, которые и передают ей все, что может интересовать ее. И спросил я ее:
— Каким образом, о госпожа моя, узнала ты все это? Или ты сама невидимо присутствовала там?
И она сказала мне:
— Йа Ибн аль-Мансур, знай, что у сердец влюбленных есть глаза, которые видят то, чего другие не могут и подозревать. Но я знаю, что ты ничем не виноват в этом отказе. Такова уж судьба моя. — Потом, подняв глаза к небу, она прибавила: — О Господи, Властитель сердец и Властитель душ, сделай так, чтобы отныне меня любили, я же чтоб не любила никогда! Сделай так, чтобы вся любовь к Джобару, которая еще уцелела в моем сердце, перелилась ради его мучения в сердце Джобара! Сделай так, чтобы он явился и стал умолять выслушать его, и дай мне заставить его страдать!
Потом она поблагодарила меня за то, что я сделал для нее, и отпустила меня. Я же вернулся во дворец эмира Мухаммеда, а оттуда отправился в Багдад.
На следующий год я, по обыкновению своему, снова посетил Басру по своим делам; должен сказать тебе, о эмир правоверных, что эмир Мухаммед был моим должником и только путем таких правильных посещений мог я заставлять его уплачивать мне долги. На другой же день после моего прибытия я сказал себе: «Клянусь Аллахом, я должен узнать продолжение приключения обоих любовников», и прежде всего отправился в дом Сетт Бадр.
Садовая калитка была заперта, и меня поразила какая-то печальная тишина, царившая вокруг.
Тогда я заглянул в сад сквозь решетку и увидел в аллее под раскидистою ивою еще совершенно новый мраморный памятник, но по причине дальности расстояния не мог прочитать надгробной надписи. И сказал я себе: «Так, значит, ее уж нет. Скошена юность ее! Как жаль, что навеки погибла такая красавица! Река печали ее вышла из берегов и потопила ее сердце…»
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она продолжила:
Потом с сердцем, сжимавшимся от тоски, решился я идти во дворец к эмиру Джобару. Там меня ожидало еще более печальное зрелище: все опустело, стены разрушались, сад засох, и нигде не видно было и следа каких-нибудь забот. У входа не было ни одного раба, и вообще не было ни одного живого существа, который мог сообщить мне что-нибудь о живущих внутри. Увидав все это, я сказал в душе моей: «Верно, умер и он».
Потом, грустный и печальный, сел я у дверей и тут же сочинил такую элегию:
О жилище! Я остановился на твоем пороге,
чтобы плакать вместе с камнями о памяти друга,
которого уж нет!
Где он, великодушный хозяин, простиравший
свое гостеприимство на всех путников?
Где веселые друзья, обитавшие в тебе, дворец,
во времена твоего великолепия?
Проходи, как прошли они, путник,
но не забывай благодеяний, следы которых сохранились
вопреки разрушению, причиненному рукою времени!
В то время как я изливал таким образом печаль, наполнявшую мое сердце, ко мне подошел черный невольник и сказал мне резким голосом:
— Замолчи, старый шейх! Да пресечется собственная жизнь твоя! Зачем ты говоришь все эти похоронные слова у наших дверей?
Я ответил:
— Я просто сочинял стихи в память друга из друзей моих, жившего в этом доме, а звали его Джобар из племени Бани Шайба.
И невольник возразил:
— Да будет милость Аллаха на нем и вокруг него! Молись пророку, о шейх! Но зачем говоришь ты, что эмир Джобар умер? Слава Аллаху! Господин наш жив и живет среди почестей и богатств.
Я же воскликнул:
— Но почему же здесь такое запустение в саду и вокруг дома?
Он ответил:
— Причина всему этому — любовь. Эмир Джобар жив, но он все равно как мертвец. Он без движения лежит на своей постели; и когда он голоден, он никогда не скажет: «Дайте мне поесть», а когда у него жажда, никогда не скажет: «Дайте мне напиться».
Услыхав такие слова от негра, я сказал:
— Ступай скорей, заклинаю тебя именем Аллаха! Ступай, белолицый, и скажи ему, что я желаю его видеть. Скажи: «Ибн аль-Мансур ждет у дверей твоих».
Негр ушел и минуту спустя вернулся и сказал мне, что господин его может принять меня. Он ввел меня в дом, говоря:
— Предупреждаю тебя, что он ничего не услышит из того, что ты ему скажешь, разве только ты сумеешь тронуть его какими-нибудь особенными словами.
Действительно, я нашел эмира Джобара лежащим на постели; взгляд его блуждал в пространстве, он был бледен, исхудал, и его едва можно было узнать. Когда я вошел к нему, он открыл глаза и сказал: