— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Дела мои приняли дурной оборот!
Я же сейчас ответил ему:
— Не могу ли, господин мой, быть тебе чем-нибудь полезным?
Он же сказал:
— Один ты еще можешь спасти меня! Я хочу послать через твое посредство письмо Сетт Бадр, так как ты сумеешь убедить ее ответить мне.
Я ответил:
— Клянусь головою и оком моим!
Тогда он оживился, сел на постели, развернул лист бумаги на своей ладони, взял калям и написал: «О жестокая и любимая мною, я лишился рассудка и утопаю в отчаянии. До этих пор я почитал любовь вещью пустой и легкой. Но увы, вижу, утопая в ее волнах, что для того, кто отважился плыть по ним, она бушующее и страшное море. Возвращаюсь к тебе с израненным сердцем и умоляю о прощении прошлого. Сжалься надо мною и вспомни любовь нашу. Если же желаешь моей смерти, то забудь о великодушии».
Он запечатал это письмо и отдал его мне. Я же, хотя и ничего не знал о судьбе Сетт Бадр, не колебался ни минуты, взял письмо и отправился в сад. Пройдя затем по двору, я без доклада вошел в приемную залу. Но каково же было мое удивление, когда увидел я десять сидевших на ковре белых молодых невольниц, среди которых находилась полная жизни и здоровья, хотя и облеченная в траур Сетт Бадр; она сияла, как солнце, перед моими изумленными взорами. Я поспешил, однако, поклониться ей и пожелать мира, а она, как только увидела меня, улыбнулась, ответила на мой поклон и сказала:
— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Садись. Этот дом — твой дом.
Тогда я сказал ей:
— Да удалится отсюда всякая беда и несчастье, о госпожа моя! Но почему же носишь ты одежду печали?
Она ответила:
— О, не спрашивай меня, Ибн аль-Мансур. Она умерла, моя милая девушка. Ты мог видеть в саду могилу, где она спит.
И Сетт Бадр залилась слезами, между тем как все подруги ее принялись утешать ее.
Я же почел долгом сначала хранить молчание, а потом сказал:
— Да смилуется над нею Аллах! И да прольется на тебя взамен, о госпожа моя, вся жизнь, не изжитая этой молодой девушкой, кроткой любимицей, которую ты оплакиваешь! Ведь умерла именно она?
И сказала Сетт Бадр:
— Да, именно она, бедная!
Тогда я воспользовался ее умилением и, вынув из-за пояса письмо, передал его молодой девушке, и я прибавил:
— От твоего ответа, о госпожа моя, зависит его жизнь и смерть. Дело в том, что только ожидание этого ответа еще привязывает его к земле.
Она взяла письмо, распечатала, прочла, улыбнулась и сказала:
— Так вот до какого состояния дошел тот, кто не хотел читать моих прежних писем! Стоило мне только хранить молчание с той поры и отнестись к нему с пренебрежением, чтобы он загорелся ко мне небывалой страстью и вернулся ко мне.
Я же ответил:
— Конечно, ты права. Да, это так. Ты даже имеешь право еще с большей горечью отзываться о нем. Но прощение свойственно великодушным. Да и что будешь ты делать одна со своей печалью в этом дворце, когда умерла твоя милая подруга, утешавшая тебя своею нежностью?
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Мне думается, Ибн аль-Мансур, что ты сказал правду. Я отвечу ему, — сказала она, когда вышла из задумчивости, в глазах же ее стояли слезы.
Тогда, о эмир правоверных, взяла она бумагу и написала письмо, и лучшие писцы твоего дворца не могли бы сравниться с ней в чувстве и красноречии. Я уже не помню в точности всех выражений того письма; но вот в сущности, что там было: «Несмотря на все мое желание, о возлюбленный мой, я никогда не могла понять причины нашей разлуки. Быть может, в прошлом я и была виновна. Но прошлого уже нет, и всякая ревность должна умереть вместе с жертвой разлучницы. Дай же мне теперь успокоить тебя под своими веками, чтобы глаза мои отдохнули лучше, чем во сне. Снова вместе будем мы упиваться блаженством, и если опьянеем от него, то никто не осудит нас».
Потом запечатала она это письмо и отдала его мне. Я же сказал ей:
— Клянусь Аллахом! Вот что может утолить жажду жаждущего и исцелить муки болящего!
И хотел уже я проститься и нести добрую весть тому, кто ее ждал, когда она остановила меня, чтобы сказать:
— Йа Ибн аль-Мансур, ты можешь прибавить, что эта ночь будет благословением для нас обоих!
И я, обрадованный, побежал к эмиру Джобару, и я застал его с глазами, устремленными на ту дверь, в которую я должен был войти.
Пробежав письмо глазами и поняв его содержание, он издал громкий крик радости и лишился чувств. Но, не замедлив прийти в себя, он спросил меня еще не без тревоги:
— Скажи, сама ли она составила это письмо? И писала ли она его своею рукою?
Я ответил:
— Клянусь Аллахом, не знал я до сих пор, что можно писать ногой!
И едва, о эмир правоверных, успел я сказать это, как услышали мы за дверью звон браслетов и шелест шелка, а минуту спустя увидели и молодую девушку.
Так как радость не может быть достойно выражена словами, то я и не стану предпринимать напрасной попытки. Скажу тебе только, о эмир правоверных, что любовники подбежали друг к другу, обнялись с восторгом и молча прильнули друг к другу губами.
Когда они опомнились, Сетт Бадр продолжала стоять и не соглашалась сесть, несмотря на настояние друга своего. Это очень удивило меня, и я спросил о причине. Она же ответила:
— Я сяду только после совершения нашего договора!
А я сказал:
— Какого договора, о госпожа моя?
Она сказала:
— Этот договор касается только одних влюбленных!
И, наклонившись к уху своего друга, она что-то шепнула ему. Он же отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И позвал он одного из невольников, что-то приказал ему, и невольник исчез. Несколько минут спустя вошел кади и свидетели, которые и составили брачный договор и затем ушли, получив в подарок тысячу динариев, которые дала им Сетт Бадр. Я также хотел удалиться, но эмир не пустил меня, говоря:
— Да не будет сказано, что ты разделял лишь одни огорчения наши, не разделив нашей радости!
И пригласили они меня на пир, длившийся до зари. Затем они отпустили меня в отведенную для меня комнату.
Утром, когда я проснулся, маленький негр вошел ко мне с тазом и кувшином, и я совершил свои омовения и утреннюю молитву. После этого я пришел и сел в приемной комнате, куда вскоре пришли и молодые супруги, свежие и веселые после брачной ночи и хаммама. Я пожелал им доброго утра и поздравил, а затем прибавил:
— Я счастлив, что хотя бы в некоторой степени содействовал вашему союзу. Но клянусь Аллахом, эмир Джобар, если хочешь доказать мне свое расположение, объясни мне, что могло до такой степени раздражить тебя, что ты решился, на свое горе, расстаться с твоей милой Сетт Бадр?
Она уже рассказала мне о том, как молодая невольница, расчесав ее и заплетя косы, обняла ее и ласкалась к ней. Но, эмир Джобар, мне кажется совершенно невероятным, чтобы одно это обстоятельство могло так сильно раздосадовать тебя, если бы не было у тебя другой причины для гнева или других подозрений и улик.
При этих словах моих эмир Джобар улыбнулся и сказал мне:
— Ибн аль-Мансур, ты необыкновенно проницателен. Теперь, когда любимица Сетт Бадр умерла, угасла и моя досада. Я могу открыть тебе причину нашей размолвки. Она произошла оттого, что лодочник подслушал однажды их шутливые речи во время прогулки по реке. Он сказал мне: «Господин, как можешь ты терпеть женщину, которая смеется над тобой с любимой невольницей? Знай, что они опирались одна на другую, сидя у меня в лодке, и пели весьма оскорбительные для мужской любви вещи. И песня их кончилась такими словами: «Горячей огня пламенеют мои внутренности, но, когда подхожу к господину моему, пожар гаснет, и сердце мое холоднее льда при его ласках. Но господин мой — совсем другое дело: у него мягко то, что должно быть твердо, а что должно быть мягко, то твердо у него; потому что твердо сердце его, как камень, а другое мягко, как вода»».
Тогда при этом рассказе лодочника у меня потемнело в глазах, я побежал к Сетт Бадр и увидел то, что увидел. И этого было достаточно, чтобы утвердить меня в моих подозрениях.
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уж близок рассвет, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Слова эти так поразили меня, что у меня потемнело в глазах, и я побежал к Сетт Бадр, где и увидел то, что увидел. И этого было достаточно, чтобы утвердить меня в моих подозрениях. Но благодарение Аллаху, теперь все позабыто.
Тогда попросил он меня принять сумму в три тысячи динариев как доказательство его благодарности за мои услуги; я же повторил ему свои добрые пожелания…
Но тут Ибн аль-Мансур внезапно прервал свой рассказ. Он вдруг услышал громкий храп, заглушивший его речь. То храпел халиф, которому наконец удалось заснуть, слушая этот рассказ. Поэтому Ибн аль-Мансур, боясь разбудить его, тихонько выскользнул в дверь, которую еще тише и осторожнее отворил ему старший евнух.
Шахерезада перестала говорить и, помолчав с минуту, взглянула на царя Шахрияра и сказала ему:
— Воистину, о благословенный царь, я удивляюсь, что и тебя не одолел сон во время моего рассказа!
Царь же Шахрияр сказал:
— Нисколько! Ты ошибаешься, Шахерезада! Мне вовсе не хочется спать в эту ночь; берегись, если ты сей же час не расскажешь мне чего-нибудь назидательного, я исполню по отношению к тебе то, чем грозил аль-Рашид своему меченосцу! Так, например, не можешь ли рассказать мне кое-что о средстве против женщин, которые мучают своих супругов ненасытностью своих плотских желаний и таким образом приближают их к краю могилы?
При этих словах Шахерезада подумала немного и сказала:
— Поскольку, о благословенный царь, мне особенно хорошо припоминается рассказ именно такого рода, сейчас я и расскажу его тебе.