В тебе жасмина аромат манящий
И гибкость стройных ивовых ветвей!
Ужели девы тело ароматней?
Глаза, где блеск свой воплотил алмаз,
А ночь — все звезды, могут ли сравниться
С сияньем вашим, женские глаза?!
Лобзанье уст, что слаще и душистей,
Чем свежий мед, — как женской ласке
С тобой сравниться в свежести отрадной?!
О, трепетать в объятиях твоих,
Ласкать рукою кудри дорогие
И наблюдать, как в глубине очей
Заблещут ярко звезды золотые!
Выслушав эти стихи Маймуны, ифрит Данаш восхитился до последних пределов восхищения и затрепетал от головы до ног, воздавая этим должное таланту ифриты и выражая волнение, вызванное в нем этими прекрасными стихами; затем он поспешил подойти, в свою очередь, к подруге своей Будур и, склонившись над ее обнаженною грудью, осторожно поцеловал ее; и, вдохновившись чарами ее, он проговорил, не отрывая от нее взгляда:
Дамаска мирты душу мне манят
Своей улыбкой, но краса твоя…
Багдада розы, вскормлены росою
И лунным светом, душу мне пьянят
Своей улыбкой, но твои уста.
Твои уста и цвет красы роскошной
Меня свели, о чудная, с ума
Своей улыбкой! Все пред ней исчезло!
Выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна…
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна не без удивления увидела, что при всем своем безобразии Данаш не лишен таланта; и поскольку, несмотря на свою женскую природу, она была одарена известной способностью к суждениям, она не преминула высказать свою похвалу Данашу, который пришел от этого в величайший восторг. Но она сказала ему:
— Правду сказать, о Данаш, душа твоя, обитающая в этом уродливом теле, отличается некоторым благородством; но не воображай, пожалуйста, что ты можешь быть признан победителем надо мной в искусстве стихов и что Сетт Будур должна быть признана красивее Камара аль-Замана.
А пораженный Данаш воскликнул:
— Неужели ты так думаешь?
Она сказала:
— Разумеется.
Он сказал:
— Сомневаюсь.
Она сказала:
— Вот тебе! — и одним ударом крыла выбила ему глаз.
Он сказал:
— Это ничего не доказывает!
При этих словах Маймуна, еще более взбешенная, хотела броситься на Данаша и изуродовать ему какую-нибудь часть тела, но Данаш предвидел это и, мгновенно превратившись в блоху, без дальних слов прыгнул на постель, где лежали молодые люди; и так как Маймуна опасалась разбудить их, она вынуждена была, чтобы выманить его, поклясться Данашу, что не сделает ему ничего дурного; и ввиду этой клятвы Данаш принял свой прежний вид, но продолжал держаться с осторожностью.
Тогда Маймуна сказала ему:
— Слушай, Данаш, я не вижу другого средства закончить наш спор, как только прибегнув к суждению третьего лица.
Он сказал:
— Я и сам так думаю.
Тогда Маймуна ударила ногою об пол — и пол раскрылся, и из него вышел страшный ифрит, отличавшийся невероятным безобразием. На голове у него было шесть рогов, каждый длиною в четыре тысячи четыреста восемьдесят локтей, а на спине три хвоста такой же длины; он был хромой и горбатый, а глаза его помещались посредине лица; одна рука его достигала длиною пяти тысяч пятисот пятидесяти пяти футов, а в другой было всего полфута; а кисти рук его, огромные, как сковороды, заканчивались львиными когтями, а его ноги оканчивались такими копытами, что они заставляли его косолапить при ходьбе; а его зебб был в сорок раз больше, чем у слона, и он заворачивался у него на спину и казался возбужденным. Этот ифрит назывался Кашкаш бен-Факраш бен-Атраш и происходил из потомства Иблиса Абу Ганфаша.
Когда пол снова закрылся, ифрит Кашкаш заметил Маймуну и, сейчас же облобызав землю перед ней, смиренно взглянул на нее, скрестив руки, и сказал:
— О госпожа моя Маймуна, дочь царя нашего Домриата, я раб твой и ожидаю приказаний твоих.
Она же сказала:
— Я хочу, Кашкаш, чтобы ты был судьей в споре, который произошел у нас с этим проклятым Данашем. А спорили мы о том-то и о том-то. И теперь ты должен взглянув на эту постель и беспристрастно сказать нам, кто прекраснее: этот юноша, друг мой, или эта молодая девушка?
Тогда Кашкаш обернулся к постели, на которой тихо спали обнаженные молодые люди, и при виде их пришел в такой восторг, что левой рукой схватил свой зебб, возвысившийся у него над головой, и принялся приплясывать, держа правой рукой свой трехконечный хвост.
После чего он сказал Маймуне и Данашу:
— Клянусь Аллахом! Рассмотрев их, я вижу, что они равны по красоте и отличаются только полом. Однако я знаю одно средство, которое могло бы разрешить этот спор.
Они сказали:
— Скажи нам скорее, какое это средство?
Он отвечал:
— Позвольте мне сначала пропеть что-нибудь в честь этой молодой девушки, которая так волнует мои чувства.
Маймуна сказала:
— Теперь не время. А впрочем, пожалуй, если только ты согласен пропеть нам какие-нибудь стихи об этом прекрасном юноше.
А Кашкаш сказал:
— Это будет нечто не совсем обычное.
Она ответила:
— Пропой все-таки, только стихи должны быть правильны и коротки.
Тогда Кашкаш пропел следующие, довольно темные и запутанные по содержанию стихи:
О юноша, твой вид напоминает,
Что, предаваясь лишь любви волненьям,
Мы заглушаем весь ее огонь!
Будь осторожно, сердце! Наслаждайся
Лобзаньем сладким непорочных уст,
Но, чтоб судьба тебя не забывала,
Не оставляй ты ржаветь свой порог, —
И соли вкус бывает нам отраден
На непокорных и немых устах!
Тогда Маймуна сказала:
— Я не стану вдаваться в разгадывание этих стихов. Но сообщи же нам скорее средство, чтобы узнать, кто из нас двоих прав.
И ифрит Кашкаш сказал:
— Я думаю, что единственное средство узнать это состоит в том, чтобы мы разбудили их, сначала одного, потом другого, а сами стали невидимыми и незаметно для них наблюдали за ними; и вы согласитесь, что тот из двух, который выкажет больше страсти к другому в движениях и ласках своих, тот должен быть признан менее красивым, ибо он окажется порабощенным чарами другого.
При этих словах ифрита Кашкаша…
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
А при этих словах ифрита Кашкаша Маймуна воскликнула:
— Ах, какая превосходная мысль!
И Данаш также воскликнул:
— Это во всех отношениях прекрасно!
И он сейчас же опять превратился в блоху, но на этот раз для того, чтобы укусить в шею прекрасного Камара аль-Замана.
При этом укусе, который отличался необыкновенною силою, Камар аль-Заман сейчас же проснулся и схватился рукой за укушенное место; но конечно, он никого не мог поймать, ибо проворный Данаш, который таким образом выместил на коже юноши все оскорбления, которые он молча перенес от Маймуны, успел уже опять превратиться в невидимого ифрита, чтобы быть свидетелем всего, что должно было произойти.
И в самом деле, то, что произошло, оказалось весьма достопримечательным.
Еще не совсем очнувшись ото сна, Камар аль-Заман опустил руку, которой ему не удалось поймать блоху, и рука эта прикоснулась к обнаженному бедру молодой девушки. Это ощущение заставило молодого человека открыть глаза, но он сейчас же снова закрыл их, пораженный и словно ослепленный. И он почувствовал подле себя это тело, которое было нежнее масла, и это дыхание, более сладостное, чем аромат мускуса. И удивление его было безгранично, но в то же время не лишено приятности, и, наконец, он поднял голову и стал всматриваться в несравненную красоту спавшей рядом с ним неизвестной ему молодой девушки.
И вот, облокотившись на подушки и забыв на минуту о том отвращении, какое он питал к женщинам, он принялся разглядывать очарованным взглядом все совершенства молодой девушки. И он сравнил ее в душе своей сначала с прекрасною башнею, увенчанною куполом, потом с жемчужиной, потом с розой, ибо он не умел делать верных сравнений, так как всегда отказывался смотреть на женщин и ничего не понимал в их формах и в их прелестях. Но скоро он заметил, что последнее его сравнение самое справедливое, а предпоследнее самое верное; что же касается первого сравнения, то скоро он сам улыбнулся над ним.
Тогда Камар аль-Заман склонился над розою, и запах ее кожи показался ему до того сладостным, что он стал тянуться носом то к одной, то к другой части ее тела. И это доставило ему такое наслаждение, что он подумал: «А если бы я потрогал ее, — что тогда было бы?»
И он стал осторожно ощупывать пальцами тело жемчужины. И он воскликнул:
— Все совершается согласно с волею Аллаха!
И ему захотелось обладать этой девушкой. И он стал ощупывать ее, думая при этом: «Странно, что на ней нет шальвар…»
А затем он стал поворачивать ее и, пораженный, воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Какой огромный зад!
Затем он погладил ее по животу и сказал себе: «Воистину, это чудо нежности!»
После чего его соблазнила ее грудь, и он взял ее в руки и почувствовал, как она их заполнила, и, дрожа от удовольствия, он воскликнул:
— О Аллах! Я непременно должен разбудить ее, чтобы все сделать правильно! Но почему она до сих пор не проснулась, несмотря на мои прикосновения?
На самом деле молодая девушка не просыпалась только потому, что ифрит Данаш погрузил ее в особенно крепкий сон, чтобы таким образом предоставить большую свободу Камару аль-Заману.
Итак, Камар аль-Заман прильнул губами к губам Сетт Будур и запечатлел на них долгий поцелуй; и поскольку она не просыпалась, он поцеловал ее еще, потом еще раз, причем она оставалась совершенно бесчувственной. Тогда он обратился к ней, говоря: