Не двигайся!.. Пусть вольно дышат перси[37],
Как волны моря мерно колыхаясь!
О чудные! Как ветерком морским,
Как пеною соленой белоснежной,
Я надышаться вами не могу!
Пусть дышат перси!.. Ручеек смолкает,
Пчела над розой больше не жужжит,
И взгляд мой страстный жжет и пожирает
Роскошных персей виноград пурпурный.
О, пусть их вид глаза мои спалит!
Пусть жжет мне очи! Только б расцветало
Восторгом сердце здесь, под сенью пальм,
В благоуханье розы и сандала,
Что от тебя доносится ко мне
В желанном и благом уединенье,
В ласкающей и свежей тишине!
Проговорив эти стихи, Камар аль-Заман почувствовал жгучее влечение к своей спящей жене, которой он не мог еще достаточно упиться, подобно тому как жаждущий не может упиться вечно свежей и вечно сладостной прозрачной водой. Поэтому он наклонился над ней и развязал шелковый шнурок, который поддерживал ее шальвары; и он уже тянулся к теплой тени бедер, когда почувствовал небольшое твердое тело под своими пальцами. Он подхватил его и увидел, что это был сердолик, привязанный к шелковой нити чуть выше долины роз.
И Камар аль-Заман был чрезвычайно удивлен и подумал про себя: «Если б этот сердолик не имел каких-нибудь особенных свойств и не был бы особенно драгоценным для Будур, она не стала бы так ревниво скрывать его в самом драгоценном месте своего тела. Наверное, она делает это для того, чтобы не расставаться с ним. И наверное, это брат ее, маг Марзауан, дал ей этот камень, чтобы предохранить ее от дурного глаза».
Затем Камар аль-Заман, прервав начатые ласки, до такой степени заинтересовался этим камнем, что развязал шелковую нить, на которой он висел, чтоб взять его, вышел из палатки, чтоб рассмотреть его при свете. И он увидел, что сердолик этот был срезан с четырех сторон и на нем были вырезаны чудодейственные буквы и таинственные фигуры. Но вот в ту минуту, как он держал его перед своими глазами, чтобы лучше рассмотреть все подробности, с небесной высоты внезапно спустилась большая птица и, с быстротой молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И с быстротою молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук. Затем она отлетела немного и, сев на вершину большого дерева, посмотрела на него вызывающим взглядом, держа талисман в клюве. Этот ужасный случай так поразил Камара аль-Замана, что он открыл рот и несколько минут стоял неподвижно, ибо он как будто уже видел перед глазами лицо Будур, огорченной потерей столь драгоценной для нее вещи. И как только он пришел в себя, он сейчас же решил так или иначе отнять талисман у птицы. И, подняв большой камень, он побежал к дереву, на котором она сидела. Подойдя на такое расстояние, что уже можно было бросить камень в похитительницу, он поднял руку, чтобы прицелиться, но в это время птица слетела с дерева и села на другое дерево, немножко подальше. Тогда Камар аль-Заман пустился преследовать ее, но она перелетела на третье дерево. А Камар аль-Заман подумал: «Вероятно, она увидела, что у меня в руке камень. Я брошу его, чтобы показать, что не хочу ее ранить». И он бросил камень на землю.
Когда птица увидела, что Камар аль-Заман бросил камень, она спустилась на землю и села, но все-таки на определенном расстоянии. А Камар аль-Заман подумал: «Она словно ждет меня». И он быстро подошел к ней и уже хотел схватить ее рукою, но птица перепрыгнула немножко подальше, и Камар аль-Заман побежал за нею. Птица прыгала, а Камар аль-Заман — за ней, птица снова прыгала, а Камар аль-Заман — за ней; и так в течение многих и многих часов из долины в долину, с пригорка на пригорок, пока не наступила ночь.
Тогда Камар аль-Заман воскликнул:
— Нет прибежища, кроме Аллаха Всемогущего! — и остановился, с трудом переводя дыхание.
И птица тоже остановилась на некотором расстоянии от него и села на вершине пригорка.
В эту минуту пот выступил на лбу у Камара аль-Замана не столько от усталости, сколько от отчаяния, и он стал думать, не лучше ли ему вернуться в лагерь. Но он сказал себе: «Моя возлюбленная Будур может умереть от горя, если я сообщу ей о безвозвратной потере этого талисмана, свойств которого я не знаю, но которым она должна очень дорожить. И потом, если я пойду обратно теперь же, в такой густой тьме, я легко могу заблудиться или встретиться с ночными зверями».
И, совершенно расстроенный этими безотрадными мыслями, он уже не знал, на что решиться, и в своей нерешительности распростерся на земле в полном изнеможении.
Однако он не переставал следить за птицей, глаза которой странно блестели в ночной темноте; и каждый раз, когда он делал какое-нибудь движение или поднимался с мыслью схватить ее, птица била крыльями и испускала крик, как будто говоря, что она видит его. Наконец, окончательно изнуренный усталостью и волнениями, Камар аль-Заман забылся сном и проспал до утра.
Едва проснувшись, Камар аль-Заман принял решение во что бы то ни стало поймать похитительницу и пустился в погоню за ней; и опять началось то же, что вчера, и со столь же малым успехом. А при наступлении вечера Камар аль-Заман ударил себя по лицу и воскликнул:
— Я буду гнаться за ней, пока не испущу последний вздох!
И, сорвав несколько растений и трав, он съел их, не имея никакой другой пищи. И он заснул, не переставая сквозь сон следить за птицей, которая, в свою очередь, следила за ним своими блестящими в темноте глазами.
На следующий день опять началась та же погоня, и так десять дней подряд с утра и до вечера; но утром одиннадцатого дня, направляемый по-прежнему полетом птицы, он подошел к воротам какого-то города, расположенного на берегу моря.
В эту минуту птица остановилась и, положив талисман на землю, испустила три громких крика, которые означали: «Камар! Аль! Заман!» Потом она опять схватила талисман в свой клюв, вспорхнула с земли и, поднимаясь все выше и выше и удаляясь, исчезла с морского горизонта.
При виде этого Камар аль-Заман пришел в такую ярость, что бросился на землю лицом вниз и долго плакал, содрогаясь от рыданий. Несколько часов прошло в этих муках. Потом он решился встать и побрел к ручью, который протекал неподалеку, чтобы освежить водой руки и лицо и совершить омовение; потом он направился к городу, не переставая думать о своей возлюбленной Будур и о тех предположениях, которые она должна была делать по поводу исчезновения своего талисмана и его самого; и он вспоминал разные стихи о разлуке и страданиях любви, в том числе такие:
Чтобы речей завистников не слушать,
Себе заткнул я крепко-крепко уши,
Они шипят: «И поделом тебе!
Предмет любви твой слишком совершенен;
Кто, как она, прекрасен, тот не может
Любить другого более себя!»
Я их не слушал и ответил им:
«Из тысячи ее я выбрал, правда!
Когда судьба решает все за нас,
Тогда тотчас же наши слепнут очи
И выбор наш свершается во тьме!»
Затем Камар аль-Заман вошел в городские ворота и побрел по улицам; но ни один из многочисленных обитателей города, которые встречались ему, не посмотрел на него с участием, как это делают мусульмане по отношению к чужестранцам. И он шел не останавливаясь, пока не пришел к противоположным воротам города, через которые путь вел в сады.
Войдя в ворота наиболее обширного из садов, он встретил садовника, который первый поклонился ему, приветствуя его обычным приветствием мусульман. И Камар аль-Заман также пожелал ему мира и с облегчением вздохнул, радуясь, что слышит арабский язык. И после обмена приветствиями Камар аль-Заман спросил старика:
— Но почему же у всех жителей этого города такие неприветливые лица и такие холодные и негостеприимные манеры?
Добрый старик ответил:
— Ты еще должен благодарить Аллаха, дитя мое, за то, что выбрался от них целым и невредимым, ведь люди, живущие в этом городе, победители этой страны, принадлежат к черным племенам Запада; они приехали по морю и, неожиданно высадившись здесь, перебили всех мусульман, которые жили в нашем городе. Они поклоняются, как богам, всему необыкновенному и непонятному, говорят на темном варварском языке и едят гнилые, издающие зловоние вещи, например гнилой сыр и испортившуюся дичь; и они никогда не умываются, ибо при самом рождении их какие-то безобразные люди в черном платье обливают им водой голову, и это омовение, сопровождаемое странными телодвижениями, избавляет их от всяких омовений на всю жизнь. И чтобы не поддаваться соблазну омовения, люди эти с самого начала разрушили здесь все хаммамы и общественные фонтаны; и на их месте они выстроили лавки, в которых распутные женщины продают в качестве питья какую-то желтую пенистую жидкость, вероятно перебродившую мочу или что-нибудь еще хуже. Что же касается жен их, о сын мой, то это один ужас. Подобно своим мужьям, они никогда не умываются, а только белят себе лицо гашеной известью или толченой яичной скорлупой, а кроме того, они не носят ни белья, ни шальвар, которые предохраняли бы их снизу от дорожной пыли. А потому, когда они приближаются, дает о себе знать и зловоние, и огонь самого ада не мог бы достаточно очистить их. И вот, о сын мой, посреди каких людей я заканчиваю свое существование, едва спасаясь от погибели. Ибо я, каким ты меня видишь, являюсь здесь единственным мусульманином, оставшимся в живых. Но возблагодарим Всевышнего за то, что Он дал нам родиться в вере, столь же чистой, как небо, с которого эта вера снизошла.
Сказав это, садовник сообразил по утомленному лицу молодого человека, что он нуждается в пище, отвел его в свой скромный домик в глубине сада и собственными руками накормил и напоил его. Затем он стал осторожно расспрашивать его о приключении, которое привело его в этот город.