— О отец мой, поистине, ты принес мне добрую весть, но и я, в свою очередь, могу сообщить тебе нечто, что обрадует тебя…
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Берусь сообщить тебе нечто, что обрадует тебя, как я думаю, хотя ты и далек от жадности нынешних людей, и сердце твое чисто от всякой корысти. Потрудись только пойти со мною в сад, и я покажу тебе, о отец мой, какое состояние посылает нам милосердная судьба.
Тогда он повел садовника к тому месту, где раньше стояло выкопанное рожковое дерево, поднял металлическую доску, отвел удивленного и испуганного старика в погреб и открыл перед ним один за другим двадцать сосудов, наполненных слитками золота и золотым порошком. А добрый садовник, совсем растерявшись, поднимал руки, широко открывал глаза и перед каждым сосудом восклицал:
— О Аллах!
Затем Камар аль-Заман сказал ему:
— Всеблагому угодно было вознаградить тебя за гостеприимство твое: рука пришельца, которая протягивалась к тебе, прося о помощи в несчастье, открывает в жилище твоем источники золота. Такова воля судьбы, которая всегда благоприятствует добрым делам, блистающим чистой красотой бескорыстных сердец.
При этих словах старый садовник, не имея силы произнести ни слова, только заплакал, и слезы медленно скользили по длинной бороде его и скатывались на грудь. Потом он немного оправился от волнения и сказал:
— Дитя мое, на что нужно такому старику, как я, все это золото и все это богатство? Я, правда, беден, но мне довольно того, что у меня есть, и я буду совершено счастлив, если ты дашь мне только драхму или две на покупку савана, который я, умирая в одиночестве, положу рядом с собой, чтобы сострадательный прохожий завернул в него бренные останки мои в ожидании Страшного суда.
Тогда, в свою очередь, заплакал и Камар аль-Заман. Затем он сказал старику:
— О мудрый отец, о шейх с благовонными руками! Святое одиночество, в котором мирно протекают твои годы, изгладило перед глазами твоими законы, которыми живет род человеческий, законы справедливости и несправедливости, истины и лжи. Но я возвращаюсь в среду лютых тварей, именуемых людьми, и я не смею забыть об этих законах под страхом, что они загрызут меня. Это золото, о отец мой, без всякого сомнения, принадлежит тебе. Но если хочешь, разделим его: я возьму половину, а ты — другую половину. В противном случае я решительно ничего не возьму.
Тогда старый садовник ответил:
— Сын мой, мать моя родила меня здесь девяносто лет тому назад, потом она умерла; и отец мой умер. И око Аллаха бдело надо мной, и я возрос в тени этого сада под шум родного источника. Я люблю этот источник и этот сад, о дитя мое, и шепот этих листьев, и это солнце, и эту родную землю, на которой свободно движется и удлиняется знакомая мне тень моя, а ночью — луну, озаряющую деревья и улыбающуюся мне до самого утра. И это так много говорит моему сердцу, о дитя мое! А я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что удерживает меня здесь и мешает мне отправиться с тобою в мусульманские страны; я последний мусульманин в моей стране, где жили мои предки. Пусть же покоятся здесь белые кости мои, и пусть последний мусульманин умрет, повернувшись лицом к солнцу, которое освещает эту землю, оскверненную теперь варварскими сынами темного Запада!
Так говорил старик с дрожащими руками. Потом он прибавил:
— Что же касается этих драгоценных сосудов, о которых ты говоришь, то возьми, если таково желание твое, только десять из них, а десять остальных оставь в этом погребе — они будут наградою тому, кто предаст земле тело мое. Но это еще не все. Трудность не в этом. Главная трудность состоит в том, чтобы переправить эти сосуды на корабль, не привлекая к себе ничьего внимания и не возбудив жадность людей с черной душою, которые живут в этом городе. Но вот что я придумал. Оливы сада моего усыпаны плодами, а там, куда ты едешь, на острове Эбенового Дерева, оливки считаются большой редкостью и чрезвычайно ценятся, поэтому я побегу купить двадцать больших горшков, на дно которых мы положим слитки золота и золотой песок, а сверху оливки из моего сада. Тогда мы сможем без опасения перенести их на отъезжающий корабль.
И Камар аль-Заман немедленно последовал этому совету и провел день, занимаясь наполнением купленных горшков.
А когда ему оставалось наполнить только один последний горшок, он подумал: «Этот чудотворный талисман недостаточно хорошо спрятан на мне; его могут украсть у меня во время сна, или же он может потеряться. Поэтому, без сомнения, будет лучше, если я положу его на дно этого горшка; потом прикрою его слитками золота и золотым песком и сверху положу оливки».
И он сейчас же привел свой план в исполнение и, окончив укладку, закрыл последний горшок крышкой из белого дерева; а чтобы отличить этот горшок среди остальных, он сделал на дне его отметку, а затем, увлекшись этой работой, полностью вырезал на нем ножом имя свое: «Камар аль-Заман» — красиво переплетающимися буквами.
Окончив эту работу, он попросил своего старого друга сказать матросам, чтобы на следующий день они перенесли эти горшки на корабль. И старик немедленно исполнил это поручение, затем вернулся домой и, чувствуя себя несколько утомленным, лег на постель с легкой лихорадкой и ознобом.
На следующее утро старый садовник, никогда за всю свою жизнь не знавший болезней, почувствовал, что ему стало еще хуже, чем вчера, но ничего не сказал об этом Камару аль-Заману, чтобы не опечалить его в час отъезда. И он остался на своем матрасе, чувствуя страшную слабость и сознавая, что приближаются последние часы его.
Днем в сад пришли моряки за горшками и попросили Камара аль-Замана, который открыл им дверь, указать им, откуда они должны взять горшки. Он повел их к забору, подле которого были расставлены в ряд все двадцать горшков, и сказал им:
— Они наполнены оливками самого первого сорта, поэтому будьте, пожалуйста, осторожны, чтобы не разбить их.
Затем капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:
— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.
И, взяв горшки, они удалились.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она продолжила:
Потом капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:
— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.
И, взяв горшки, они удалились. Тогда Камар аль-Заман пошел к садовнику и заметил, что лицо его было бледно и в то же время светилось особенным ясным светом.
Он спросил, как его здоровье, и узнал, что друг его чувствует себя нехорошо; и хотя больной всячески старался успокоить его, он не мог отделаться от чувства тревоги. Он дал ему отвара из разных зеленых трав, но без особого успеха. И он провел с ним весь день, и не ложился спать ночью, и видел, что ему становится все хуже.
И вот утром добрый садовник с усилием подозвал его к своему изголовью, взял его за руку, сказал:
— Камар аль-Заман, сын мой, слушай! Нет Бога, кроме Аллаха, и господин наш Мухаммед — посланник Его! — и умер.
Тогда Камар аль-Заман залился слезами и долго сидел подле него и плакал. Затем он встал, закрыл ему глаза, отдал ему последний долг, изготовил белый саван, вырыл могилу и предал земле тело последнего мусульманина этой страны, перешедшей в руки неверных. И тогда только он подумал об отъезде.
Он купил кое-какую провизию, запер ворота сада, взял ключ с собой и побежал в гавань, ибо солнце было уже высоко; но он увидел, что корабль был уже далеко и, распустив все паруса, быстро уносился от берега под благоприятным ветром.
Увидев это, Камар аль-Заман пришел в полное сокрушение; но он скрыл свои чувства, чтобы не подвергнуться насмешкам собравшейся в гавани черни, и печально побрел он в сад, который со смертью старика перешел в его полную собственность. И, вернувшись в свой домик, он бросился на матрас и горько беззвучно заплакал в душе своей о возлюбленной своей Будур и о талисмане, которого он лишился во второй раз.
Видя, что неумолимая судьба заставляет его остаться на неопределенное время в этой негостеприимной стране, Камар аль-Заман предавался необычайной скорби; а мысль, что он навсегда потерял Будур, приводила его в еще большее отчаяние; и он говорил себе: «Несчастья мои начались с потерей этого талисмана, и судьба стала благоприятствовать мне с той минуты, как я нашел его; а теперь, когда я опять потерял его, кто знает, какие бедствия еще разразятся над моей головою?» Наконец он воскликнул:
— Нет прибежища, кроме Аллаха Всевышнего!
Затем он поднялся и, чтобы не лишиться десяти остальных сосудов, заключавших в себе найденный под землею клад, опять купил двадцать горшков, положил на дно их золотой песок и слитки, а затем наполнил их до краев оливками, говоря про себя: «Таким образом, в день, когда мне будет суждено Аллахом отплыть отсюда, они будут уже готовы».
И он принялся за поливку овощей и плодовых деревьев, читая на память грустные стихи о любви своей к Сетт Будур.
Так проводил он свое время.
Что же касается корабля, то благодаря попутному ветру он скоро прибыл на остров Эбенового Дерева и пристал как раз у той набережной, где поднимался дворец, в котором жила принцесса Будур под видом Камара аль-Замана.
Увидев этот корабль, который подходил на всех парусах, распустив по ветру все свои флаги, Сетт Будур почувствовала необыкновенное желание осмотреть этот корабль, тем более что она не теряла надежды встретить когда-нибудь на одном из этих кораблей, прибывавших издали, супруга своего Камара аль-Замана. И, призвав нескольких из своих придворных, она отправилась на этот корабль, который, как ей говорили, был нагружен драгоценными товарами.