И купцы ничего не могли возразить на эти речи Сезама и единогласно остановились на плане, который он им предложил.
Что же касается достойного Шамзеддина, то, видя, что ни купцы, ни маклеры не приходят в обычный час читать перед ним священные стихи Аль-Фатихи, он решительно не знал, чему приписать столь поразительную небрежность. И, увидав невдалеке от себя этого пьяницу Сезама, он попросил его знаком подойти, чтобы переговорить. А Сезам, который только этого и ждал, подошел, но медленно, не спеша, небрежно волоча ноги и поглядывая с многозначительной улыбкой направо и налево, на лавочников, которые только на то и смотрели, ибо любопытство их было до крайности возбуждено, и все помыслы их были устремлены на разрешение этого дела, которое казалось им важнее всего прочего.
Итак, Сезам, чувствуя себя средоточием всеобщих взглядов и всеобщего внимания, вошел небрежной походкой в лавку и облокотился о прилавок; и Шамзеддин спросил его:
— Что это такое, Сезам, — почему купцы с шейхом во главе не пришли прочесть передо мною стихи из первой главы Корана?
Сезам ответил:
— Хе, хе! Я-то почем знаю. Ходят, правда, слухи по базару, этакие слухи, как бы это сказать… одним словом, слухи. Во всяком случае, одно только я знаю, а именно, что образовалась партия, состоящая из главных шейхов, которая решила отставить тебя от должности и выбрать другого старосту.
При этих словах достойный Шамзеддин изменился в лице, но, сохраняя обычную важность речи, спросил:
— Не можешь ли ты сказать мне, по крайней мере, на чем основано это решение?
Сезам подмигнул, переступил с ноги на ногу и ответил:
— Ну полно, старый шейх, нечего хитрить-то, ведь ты сам знаешь это лучше, чем кто-либо! Этот молодой мальчик, которого ты ввел в свою лавку, ведь он там не только для того, чтобы мух бить? Во всяком случае, знай, что, несмотря ни на что, я единственный из всего собрания говорил в твою защиту, и я сказал, что ты совсем не любишь мальчиков, а иначе я бы первым об этом узнал, поскольку я дружу со всеми, кто предпочитает поддерживать этот новый любовный обычай. И я даже прибавил, что этот мальчик должен быть родственником твоей супруги или сыном какого-нибудь твоего друга, приехавшего к тебе по делам из Танты[63], Мансуры[64] или Багдада. Но все собрание целиком восстало против меня и постановило отстранить тебя от должности. Один Аллах велик, о шейх! Но ты можешь утешиться этим красивым мальчиком, с которым позволь мне тебя поздравить. Он весьма хорош.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И при этих словах Сезама староста Шамзеддин не мог более сдержать своего негодования, и он воскликнул:
— Замолчи, о сквернейший развратник! Разве ты не знаешь, что это мой ребенок? Где твоя память, о пожиратель гашиша?
Но Сезам ответил:
— При чем тут моя память и с каких это пор у тебя завелся сын? Быть может, этот четырнадцатилетний мальчик вышел из чрева своей матери таким как есть?
Шамзеддин ответил:
— Но разве ты не помнишь, о Сезам, что ты сам принес мне четырнадцать лет тому назад чудодейственное снадобье, которое сгущало яйца и концентрировало их сок? Клянусь Аллахом, только благодаря ей я и познал плодородие, и Аллах даровал мне этого сына; а ты даже не зашел узнать, как подействовало твое средство. Что же касается меня, то, опасаясь дурного глаза, я воспитал этого ребенка в большом подземелье нашего дома, и сегодня он в первый раз вышел со мной. Ибо хотя первоначально я имел намерение выпустить его не раньше, чем у него отрастет борода, которую он сможет захватить в горсть, но мать его убедила меня взять его с собой, чтобы ввиду будущего посвятить его во все дела мои. — Потом он прибавил: — Что же касается тебя, Сезам, то, в сущности, я рад, что встретил тебя и могу наконец избавиться от своего долга. Вот тебе тысяча динариев за ту услугу, которую ты некогда оказал мне своим удивительным снадобьем.
Когда Сезам выслушал эти слова, он уже не мог более сомневаться в истине и побежал к купцам, чтобы рассказать им, в чем дело. И они сейчас же пришли к своему старосте, чтобы поздравить его и извиниться перед ним в том, что они запоздали с утренней молитвой, которую они тут же проговорили перед ним. Затем Сезам от имени всех собравшихся произнес следующую речь:
— О достопочтенный староста наш! Да сохранит Аллах и ствол твой, и ветви твои! И да расцветут эти ветви, чтобы дать плоды душистые и золотистые! Однако, о староста наш, обыкновенно даже и бедные люди по случаю рождения ребенка готовят сладкие блюда и раздают их друзьям и соседям; а мы до сих пор не усладили нёба нашего пирожным из асиды[65] на меду и масле, которое обыкновенно едят, молясь за новорожденного! Когда же наконец мы увидим сковороду с этой великолепной асидой?
Староста же Шамзеддин ответил:
— Еще бы! Я и сам не желаю ничего лучшего! И я не только предложу вам сковороду с асидой, но и задам вам настоящий пир в моем загородном доме в окрестностях Каира, посреди садов. Итак, я приглашаю вас, о друзья мои, явиться завтра утром в сад мой, местонахождение которого вы знаете. И там, если будет угодно Аллаху, мы вознаградим себя за то, что было упущено.
Немедленно по возвращении домой почтенный староста занялся приготовлениями к завтрашнему пиру и послал в городскую печь с приказанием изжарить к утру баранов, откормленных зелеными листьями, и цельных ягнят с большим количеством масла, и бесчисленные блюда с пирожными и другие подобные вещи; и он посадил за работу всех рабынь своего дома, искусных в изготовлении сладостей, и всех кондитеров и пирожников с улицы Зейни. И, нужно сказать правду, после всех этих хлопот пиршество было приготовлено на славу.
На следующий день с раннего утра Шамзеддин отправился в сад с сыном своим Родимым Пятнышком и приказал рабам разостлать в двух различных местах сада две огромные скатерти; затем он позвал сына своего и сказал ему:
— Сын мой, я приказал разостлать, как ты видишь, две различные скатерти: одна предназначена для взрослых мужчин, а другая — для мальчиков твоего возраста, которые придут со своими отцами. Я буду принимать бородатых мужчин, а ты, сын мой, позаботишься о приеме безбородых мальчиков.
Но Родимое Пятнышко удивился и спросил отца своего:
— К чему это разделение и эти две отдельные скатерти? Ведь обыкновенно таким образом разделяют только мужчин и женщин. А мальчикам, подобным мне, нечего бояться бородатых мужчин.
Староста ответил:
— Сын мой, мальчики будут чувствовать себя свободнее, если будут одни, и им будет веселее, чем если бы они находились в присутствии отцов своих.
И Родимое Пятнышко не заметил никакой скрытой мысли в словах отца своего и удовлетворился этим ответом.
И вот с приездом приглашенных Шамзеддин стал принимать взрослых мужчин, а Родимое Пятнышко — детей и юношей. И все ели и пили, и пели, и веселились; и веселье и радость блистали на всех лицах; а в курильницах дымился ладан и другие ароматы. Затем, когда пир был окончен, рабы разнесли гостям чаши, наполненные снежным шербетом[66]. И тогда взрослые вступили в приятные беседы, а юноши, со своей стороны, стали предаваться тысяче веселых игр.
Между тем среди приглашенных находился купец, который был одним из лучших покупателей старосты; но он был известным содомитом[67], который не оставил своим вниманием ни одного симпатичного мальчика по соседству. Звали его Махмуд, но он был известен только под прозвищем аль-Бальхи[68].
И когда Махмуд аль-Бальхи услышал крики детей, доносившиеся с другой стороны…
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и прервала рассказ свой.
А когда наступила
она сказала:
Махмуд аль-Бальхи, услышав крики детей, доносившиеся с другой стороны, был доведен ими до крайности и подумал: «Надо обязательно воспользоваться этой манной небесной». И поскольку никто не обращал на него внимания, он встал и сделал вид, будто пошел удовлетворить насущную потребность; а сам, осторожно пробравшись между деревьями, подошел к мальчикам и остановился от восторга при виде их грациозных движений и прелестных лиц. И не нужно было много времени, чтобы заметить, что самым красивым из всех между ними был Родимое Пятнышко. Он принялся строить тысячу планов относительно того, как заговорить с ним и отозвать его в сторону, и думал: «Йа Аллах! Если б он немножко отошел от своих товарищей!» Но судьба благоприятствовала ему еще более, чем он смел надеяться.
В самом деле, настала минута, когда Родимое Пятнышко, разгоряченный игрой и со щеками, разгоревшимися от движения, почувствовал потребность справить нужду. И, как благовоспитанный мальчик, он не хотел сидеть перед всеми на корточках и удалился для этого под деревья. Тогда аль-Бальхи подумал: «Если я теперь же пойду к нему, он испугается. Надо взяться за дело иначе». И, выйдя из-за дерева, он подошел к мальчикам, которые узнали его и принялись гикать, пробегая между его ногами. А он был очень доволен этим и с улыбкой позволял им делать это; наконец он сказал им:
— Слушайте, дети мои! Я обещаю завтра же подарить по новому платью каждому из вас и дать вам денег, которых хватит на покупку каких угодно лакомств, если только вы возбудите в Родимом Пятнышке склонность к путешествию и желание уехать из Каира.
А мальчики ответили ему:
— О аль-Бальхи, это так легко!
Тогда он оставил их и вернулся в общество бородатых мужчин.
Когда Родимое Пятнышко, покончив со своими надобностями, вернулся на свое место, товарищи его перемигнулись между собою, а наиболее красноречивый из них, обращаясь к Родимому Пятнышку, сказал: