— О достойный царедворец, мы надеемся, что благодаря твоему великодушию каждый из нас сохранит свою должность при новом царе. Мы же поспешим теперь в Багдад, чтобы быть там ранее вас и достойным образом встретить нашего молодого царя; ты же между тем объяви ему о его избрании, состоявшемся в силу нашего решения.
И старший придворный обещал всем свое покровительство, а также и то, что все они сохранят свои места, и ушел он к палаткам Даул Макана, между тем как визирь и все войско возвращались в Багдад. Но он не преминул сперва получить от визиря Дандана людей и верблюдов, которые везли роскошные палатки, всякого рода украшения, царские одеяния и ковры.
И в то время как шел он к палатке Нозхату и Даул Макана, старший придворный чувствовал, как растет в нем уважение к Нозхату, и говорил себе: «Какое благословенное и радостное путешествие!»
Подойдя к палатке, он не хотел войти, не испросив у супруги позволения, которое, впрочем, тотчас же и было дано ему. Тогда старший придворный вошел в палатку и после обычных поклонов рассказал обо всем, что видел и слышал, и о смерти царя Омара аль-Немана, и об избрании Даул Макана, которого предпочел Шаркану. Потом он прибавил:
— А теперь, о великодушный царь, тебе остается только не колеблясь принять престол из опасения, что в случае твоего отказа тебя может постигнуть несчастье со стороны избранного на твое место.
На это Даул Макан, хотя и был сильно огорчен смертью отца своего, царя Омара, и хотя он и Нозхату обливались слезами, сказал:
— Подчиняюсь воле судьбы, так как избегнуть ее невозможно, а слова твои полны здравого смысла и мудрости, — однако прибавил: — Но, уважаемый шурин, как же должен я вести себя по отношению к брату моему Шаркану и что должен я сделать для него?
Тот ответил:
— Единственным справедливым решением был бы раздел империи поровну между вами; ты стал бы царем в Багдаде, а брат твой — царем в Дамаске. Держись твердо такого решения, и оно обеспечит мир и согласие.
И Даул Макан согласился с мнением своего шурина.
Тогда старший придворный взял царское одеяние, полученное им от визиря Дандана, и облек Даул Макана, и подал ему большую царскую золотую саблю, и поцеловал землю между рук его, и удалился. Тотчас же выбрал он возвышенное место и приказал разбить на нем царскую палатку, полученную от визиря Дандана. Это была высокая палатка с куполом, и сделана она была из полотна и подбита разноцветным шелком с изображением деревьев и цветов. И приказал он управляющим разостлать по земле большие ковры, после того как земля вокруг палаток была хорошо утрамбована и полита водой. Затем он попросил царя провести ночь в этой палатке. И царь спал в ней до утра.
Едва успела заняться заря, как вдали послышались звуки военных барабанов и других музыкальных инструментов. И скоро из-за облака пыли появилось багдадское войско, во главе которого визирь Дандан шел встречать царя, устроив все в Багдаде. Тогда царь Даул Макан…
Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Даул Макан, облеченный в царское одеяние, поднялся на ступени трона, воздвигнутого посреди палатки с высоким куполом, положил на свои колени большую саблю, уперся в нее обеими руками и ждал неподвижный. А вокруг него выстроились дамасские всадники и бывшая стража старшего придворного с обнаженными мечами, между тем как сам старший придворный почтительно стоял у трона.
И тотчас же по приказу, отданному старшим придворным, началось шествие для принесения поздравлений. Тогда из полотняного навеса, который вел в царскую палатку, вошли военачальники в иерархическом порядке, по десять человек; и присягали они в верности царю Даул Макану и молча целовали землю. И очередь оставалась только за четырьмя великими кади и за великим визирем Данданом. И четыре кади вошли, и присягнули в верности, и поцеловали землю между рук царя Даул Макана. Но когда вошел великий визирь Дандан, царь Даул Макан поднялся со своего трона, чтоб оказать ему честь, и сам пошел ему навстречу и сказал:
— Привет тебе, отец наш, достоуважаемый и достойный великий визирь, тот, дела которого благоухают высокою мудростью, а распоряжения направляются искусною рукою!
Тогда великий визирь Дандан принес присягу в верности на книге веры и поцеловал землю между рук царя.
И в то время как старший придворный вышел для отдачи необходимых приказаний относительно приготовления пиршеств, накрытия столов, изготовления самых отборных блюд и напитков, царь сказал великому визирю:
— Прежде всего в ознаменование моего вступления на престол нужно быть щедрым по отношению к воинам и всем военачальникам; а для этого раздай им всю дань, которую мы везем из Дамаска, не сберегая ничего. Нужно накормить и напоить их досыта. Только после этого, о великий визирь мой, ты придешь рассказать мне о смерти отца моего и о ее причине.
И визирь Дандан исполнил волю царя и дал три дня праздника воинам, чтобы они могли повеселиться, и предупредил их начальников, что в течение трех дней царь никого не желает принимать. Тогда все войско пожелало долгой жизни царю и благополучного царствования, а визирь Дандан вернулся в царскую палатку.
Но царь тем временем пошел к сестре своей Нозхату и сказал ей:
— О сестра моя, ты узнала о смерти нашего отца, царя Омара, но ты еще не знаешь о причине его смерти. Приходи же ко мне, чтобы услышать об этом из уст самого визиря Дандана.
И привел он Нозхату под купол и опустил большой шелковый занавес между ней и присутствующими; и сел он на престол, между тем как за шелковым занавесом оставалась одна только Нозхату. Тогда сказал он визирю Дандану:
— Теперь, о визирь нашего отца, расскажи нам подробности о смерти величайшего из царей!
И визирь Дандан сказал:
— Слушаю и повинуюсь!
И рассказал он об этой смерти так:
ИСТОРИЯ СМЕРТИ ЦАРЯ ОМАРА АЛЬ-НЕМАНА И ДИВНОЕ СЛОВО, КОТОРОЕ ЕЙ ПРЕДШЕСТВОВАЛО
ИСТОРИЯ СМЕРТИ ЦАРЯ ОМАРА АЛЬ-НЕМАНА И ДИВНОЕ СЛОВО, КОТОРОЕ ЕЙ ПРЕДШЕСТВОВАЛО
Однажды царь Омар аль-Неман, чувствуя, что грудь его сжимается от горестной разлуки с вами, позвал нас всех к себе, чтобы мы попытались развлечь его, и тогда мы увидели почтенную старуху, лицо которой носило следы святости; и ее сопровождали пять девушек, пять девственниц с округлыми грудями, прекрасных, как луны, столь прекрасных, что ни один язык не в силах был бы описать все их совершенства; и кроме того, они изумительно хорошо знали Коран, и ученые книги, и изречения всех мусульманских мудрецов. И почтенная старуха приблизилась к царю, почтительно поцеловала землю перед ним и сказала:
— О царь, я принесла тебе пять драгоценностей, которыми не владеет ни один царь в мире. И я прошу тебя рассмотреть их красоту и испытать их, потому что красота является только тому, кто ищет ее с любовью.
Эти слова очаровали царя Омара; старуха внушила ему большое уважение к себе, а пять девственниц бесконечно понравились ему. И сказал он этим молодым девицам…
Но на этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
— О царь, я принесла тебе пять драгоценностей, которыми не владеет ни один царь в мире. И я прошу тебя рассмотреть их красоту.
А когда наступила
она сказала:
Узнала я, о царь благословенный, что царь Омар сказал молодым девицам:
— О милые молодые девушки, если правда, что вы так сведущи в дивных делах прошлых времен, то пусть каждая из вас подойдет по очереди и скажет слово, которое может усладить меня!
Тогда первая отроковица, у которой был скромный и очень кроткий взгляд, приблизилась, поцеловала землю между рук царя и сказала:
СЛОВО ПЕРВОЙ ДЕВСТВЕННИЦЫ
Узнай же, о царь веков, что жизнь не существовала бы, если бы не существовал инстинкт жизни. И этот инстинкт вложен в человека для того, чтобы человек мог с помощью Аллаха быть господином самому себе и воспользоваться этим для приближения к Создателю Аллаху.
Жизнь дарована человеку для того, чтобы он мог развивать в себе все прекрасное, возвышаясь над заблуждениями. И цари, которые стоят первыми среди людей, должны быть первыми на пути добродетели и бескорыстия. Мудрый, ум которого более развит, должен при всяких обстоятельствах, и в особенности по отношению к друзьям, поступать с кротостью и судить с благожеланием. И должен он остерегаться врагов и выбирать друзей с осмотрительностью; а коль скоро он их выбрал, он не должен уже допускать между собой и ими какого бы то ни было судьи, но во всем руководствоваться добротой; потому что выбрал он их либо из среды людей, не дорожащих благами мира и преданных святости, — и в этом случае он должен выслушивать их без задних мыслей, либо же из среды тех, кто привязан к благам земным, — и тогда он должен стараться никогда не нарушать их интересов, не мешать им в их привычках, не противоречить их словам, потому что противоречие наносит ущерб даже отцовской и материнской привязанности и оно излишне. И хороший друг столь драгоценная вещь!
Друг не то что женщина, с которою можно развестись, заменяя ее другою. Рана же, нанесенная другу, не исцеляется никогда, как сказал поэт:
Не забывай, как хрупко сердце друга
И как за ним ты должен осторожно
Всегда следить и охранять его.
Ведь сердце друга, раненное больно,
Ты будешь сам не в силах починить,
Как не починишь хрупкого стакана,
Что ты разбил небрежною рукой.
Теперь позволь мне привести несколько изречений мудрецов. Знай, о царь, что кади, для того чтобы постановить действительно справедливое решение, должен требовать представления очевидных доказательств и обращаться с обеими сторонами с полным равенством, не оказывая благородному обвиняемому более уважения, чем бедному; но в особенности должен он стараться о примирении сторон для того, чтобы согласие всегда царило среди мусульман. Когда же он сомневается, то должен много размышлять, и несколько раз обсудить, и воздерживаться от приговора, если не перестал сомневаться. И это потому, что правосудие — первая из обязанностей, и сознаться в несправедливости, чтобы исправить ее, несравненно благороднее, чем всегда быть правым, и большая заслуга перед Всевышним. И не следует забывать, что Всевышний Аллах поставил земных судей лишь для того, чтобы судить видимость вещей, а Себе одному предоставил суждение о тайнах. И на кади лежит обязанность никогда не добиваться сознания подсудимого, подвергая его пытке или голоду, так как это недостойно мусульманина. К тому же аз-Зухри[59] сказал: «Три вещи роняют кади: снисхождение и почтение перед высокопоставленным подсудимым, пристрастие к похвалам и боязнь лишиться своего положения».
Когда однажды халиф Умар отставил от должности одного кади, тот спросил:
— Почему ты отставил меня?
И халиф отвечал:
— Потому что твои слова переступают за пределы твоих дел. А великий аль-Искандер[60] собрал однажды у себя кади, повара и главного писца и сказал кади:
— Я поручил тебе самую высокую и самую тяжкую из моих царских обязанностей. Имей же и царскую душу!
А повару сказал:
— Я поручил тебе заботу о моем теле, которое отныне зависит от твоей кухни. Умей же обходиться с ним искусно и без насилия!
А старшему писцу сказал:
— Что касается тебя, о брат пера, я поручил тебе выражать мои мысли. Заклинаю же тебя, передай их во всей целости следующим поколениям при помощи твоего писания!
И, сказав это, молодая девушка закрыла лицо свое покрывалом и отошла в ряд своих подруг.
Тогда выступила вторая девица, у которой…
Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
О царь времен, и продолжал визирь Дандан так:
— Тогда выступила вторая девица, у которой был светлый взгляд и тонкий подбородок, и улыбка играла на ее устах; она семь раз поцеловала землю между рук твоего покойного отца, царя Омара аль-Немана, и сказала:
СЛОВО ВТОРОЙ ДЕВСТВЕННИЦЫ
Узнай же, о царь благословенный, что мудрый Лукман[61] сказал своему сыну:
— О сын мой, три вещи могут быть проверены только в трех случаях: можно узнать, действительно ли добр человек, только тогда, когда видишь его в гневе; можно узнать, доблестен ли человек, только в бою, и братолюбив ли он — только в нужде. Тиран и угнетатель подвергнется пытке и искупит свои несправедливости, несмотря на лесть своих царедворцев, между тем как угнетаемый, несмотря на несправедливость, избегнет всякого мучения. И не суди о людях по тому, что они говорят, а суди по тому, что они делают; впрочем, сами дела имеют цену только в силу внушившего их намерения; и каждого человека будут судить по его намерениям, а не по делам его. Знай также, о царь, что лучшее в человеке — его сердце.
Когда спросили однажды мудреца:
— Кто худший из людей?
Он отвечал:
— Тот, кто допускает дурные чувства овладеть своим сердцем, ибо тогда он теряет всякое мужество.
И как прекрасно сказал поэт:
В груди людей сокровище сокрыто,
Что всех дороже в свете. Но увы!
Как труден путь, чтоб до него добраться!
А наш пророк (да будет над ним мир и молитва!) сказал: «Истинный мудрец тот, кто предпочитает вечное преходящему».
Рассказывают, что сподвижник пророка Мухаммеда Сабит[62] так много плакал, что у него заболели глаза. Тогда позвали врача, который сказал ему:
— Я могу вылечить тебя, если только ты обещаешь исполнить мое требование.
И тот спросил:
— Какое же?
Врач сказал:
— Перестань плакать!
Но подвижник отвечал:
— К чему же мне тогда глаза, если я перестану плакать?
Но, о царь, знай также, что самое хорошее дело то, которое бескорыстно.
Рассказывают, что в Израиле были два брата, и один из них сказал однажды другому:
— Какой поступок был самым ужасным в твоей жизни?
Тот отвечал:
— Проходя однажды мимо курятника, я протянул руку, схватил курицу, задушил и бросил ее обратно в курятник. Это самый ужасный поступок в моей жизни. Но ты, брат, не сделал ли чего еще более ужасного?
Тот отвечал:
— Да, я молился Аллаху, прося у Него милости. А молитва хороша лишь тогда, когда она выражает чистый полет души ввысь. Впрочем…
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
И дошло до меня, о царь благословенный, что вторая отроковица продолжала так:
— Впрочем, поэт прекрасно выразил это в стихах:
Как труден путь, чтоб до него добраться!
Лишь двух вещей ты должен избегать
Перед Аллахом: идолопоклонства
И причиненья ближнему обид!
Потом, сказав это, вторая молодая девушка отступила в среду своих подруг.
Тогда выступила третья, соединявшая в себе совершенства двух первых, и, приблизившись к царю Омару аль-Неману, сказала:
СЛОВО ТРЕТЬЕЙ ДЕВСТВЕННИЦЫ
Я со своей стороны, о царь благословенный, скажу сегодня лишь небольшое слово, поскольку не совсем здорова, и к тому же мудрецы советуют нам быть краткими в речах.
Знай, о царь, что Абу Суфьян сказал: «Если бы душа обитала в сердце человека, у человека были бы крылья и он улетел бы в рай!»
И тот же Абу Суфьян сказал: «Поистине, знайте, что даже смотреть на лицо человека, пораженного безобразием, есть тягчайший грех против духа!»
И, сказав это превосходное слово, молодая девушка присоединилась к подругам.
Тогда выступила четвертая отроковица с дивными бедрами и сказала:
СЛОВО ЧЕТВЕРТОЙ ДЕВСТВЕННИЦЫ
А я, о царь благословенный, скажу тебе слово, которое узнала из жизнеописания праведников.
Рассказывают, что Бишр аль-Хафи[63] сказал:
— Остерегайтесь гнуснейшего греха!
Тогда те, кто слушали его, спросили:
— А какой же это гнуснейший грех?
А он ответил:
— Это когда долго стоят на коленях, чтобы похвалиться благочестием.
Тогда один из слушателей вопросил:
— Отец наш, научи нас узнать скрытые истины и тайну вещей! Но аль-Хафи сказал ему:
— О сын мой, эти вещи не для стада. И мы не можем сделать их доступными стаду. Из ста праведных едва ли найдется пять чистых, как девственное серебро.
А шейх Ибрагим сообщает: «Однажды встретил я бедняка, который только что потерял мелкую медную монету. Тогда я подошел к нему и подал ему серебряную драхму, но человек тот не согласился ее принять, говоря: «К чему мне все серебро земли, — мне, стремящемуся лишь к вечным радостям?!»».
Говорят также, что сестра аль-Хафи пошла однажды…
Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Я слышала также, что сестра аль-Хафи пошла однажды к имаму Ахмаду ибн Ханбалю[64] и сказала ему:
— О верный имам, я пришла просветиться, просвети же меня! Ночью я имею обыкновение прясть шерсть на террасе нашего дома при свете проносимых мимо факелов, потому что дома у нас нет света. А днем я работаю дома и готовлю пищу моим домашним. Скажи же мне, дозволено ли мне пользоваться чужим светом?
Тогда имам спросил:
— Кто ты, о женщина?
И она ответила:
— Я сестра Бишра аль-Хафи.
И святой имам встал, поцеловал землю и сказал ей:
— О сестра святейшего из святых, я желал бы всю жизнь вдыхать чистоту твоего сердца!
Передают также, что один из мудрейших мудрецов сказал: «Когда Аллах желает добра кому-нибудь из слуг Своих, Он отворяет перед ним двери вдохновения».
И слышала я, что, когда Малик ибн Динар[65] проходил по базарам и видел предметы, которые нравились ему, он приговаривал себе так: «Душа моя, это бесполезно! Я не стану слушать тебя!»
И он любил повторять: «Единственный способ спасти душу — это не слушаться ее; а вернейший способ погубить ее — это слушать ее».
А Мансур ибн Аммар[66] рассказывает нам следующее: «Однажды я отправился в Мекку на поклонение и проходил город Куфу[67]. Это было темною ночью. И услышал я в темноте недалеко от меня неизвестно откуда исходивший голос, произносивший такую молитву:
— О Великий Боже, я не из тех, кто возмущается против Твоих законов и не ведает Твоих милостей! А между тем, о Господи, в прошлые времена я, быть может, тяжко грешил; и я пришел молить прощения и отпущения моих грехов! Потому что намерения мои не были дурны, но дела изменили мне!
И по окончании этой молитвы я услышал, как на землю тяжело упало какое-то тело. И не знал я, чей голос раздавался среди тьмы; и не понимал, что означает эта молитва среди молчания, в то время как глаза мои не могли различить уст, ее произнесших; и не мог я угадать, чье тело грузно упало на землю. Тогда я, в свою очередь, вскричал:
— Я Мансур ибн Аммар, идущий на поклонение в Мекку! Кто нуждается в помощи?
Однако никто мне не ответил, и я пошел своей дорогой. Но на другой день я увидел погребальное шествие и присоединился к провожавшим; и передо мною шла старуха, изнуренная трудами.
И спросил я у нее:
— Кто этот покойник?
Она же ответила:
— Вчера сын мой после молитвы прочел из Книги Аллаха текст, начинающийся словами: «О вы, которые верите слову, укрепляйте ваши души…» И когда сын мой закончил, этот человек, лежащий теперь в гробу, почувствовал, что у него разрывается печень, и упал мертвым. И это все, что могу сказать».
После этих слов четвертая девица отступила и присоединилась к своим подругам.
Тогда приблизилась пятая девственница, бывшая венцом всех остальных, и сказала:
СЛОВО ПЯТОЙ ДЕВСТВЕННИЦЫ
Я скажу тебе, о царь благословенный, то, что дошло до меня из духовных предметов минувшего времени.
Мудрец Салама ибн Динар[68] сказал: «Всякая радость, не приближающая душу твою к Аллаху, есть бедствие».
Говорят, что, когда Муса[69] (мир ему!) находился у мадьянского[70] источника, подошли две пастушки со стадом отца их Шуайба[71]. И Муса (мир ему!) дал напиться двум молодым девушкам, которые были сестрами, и напоил стадо из колоды, выдолбленной в пальмовом пне.
Вернувшись домой, обе девушки рассказали об этом отцу своему Шуайбу, который сказал одной из них:
— Вернись к тому молодому человеку и скажи ему, чтобы он пришел к нам.
И молодая девушка вернулась к источнику; и когда она подошла к Мусе, она закрыла лицо свое покрывалом и сказала:
— Отец посылает меня к тебе и зовет тебя к нам разделить нашу трапезу в благодарность за то, что ты сделал для нас.
Но Муса сначала не хотел идти за нею, а потом наконец решился. И он пошел за ней, а у той молодой пастушки были роскошные бедра…
Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
А известно мне стало, о царь благословенный, что пятая девица продолжала так:
— А у той молодой пастушки был роскошный зад, и ветер то прижимал ее легкое платье к его округлостям, то вздымал это платье, обнажая их. Но каждый раз, как ее зад обнажался, Муса закрывал глаза, чтобы не видеть его. А поскольку он боялся, что его искушение усилится, то и сказал молодой девушке:
— Пусти меня лучше идти впереди.
Молодая девушка удивилась и пошла за ним. И пришли они оба в дом Шуайба. И когда Шуайб увидел Мусу (мир и молитвы на них обоих!), он встал, а так как обед был готов, то он сказал ему:
— О Муса, да будет гостеприимство наше широко для тебя за то, что ты сделал для моих дочерей!
Но Муса ответил:
— Отец мой, я не продаю за золото и серебро дела, которые имеют в виду только в Судный день!
А Шуайб возразил:
— О молодой человек, ты мой гость, а я всегда гостеприимен и великодушен с моими гостями; и таков был обычай и у всех моих предков. Оставайся же и обедай с нами.
И Муса остался и обедал с ними. И в конце обеда Шуайб сказал Мусе:
— О молодой человек, ты останешься с нами и будешь пасти стадо. А через восемь лет в награду за твою услугу я женю тебя на той из дочерей моих, которая ходила за тобою к источнику.
И Муса согласился и сказал себе: «Теперь, когда все станет по закону с этой молодой девушкой, я смогу невозбранно пользоваться ее благословенным задом».
Говорят, что Ибн аль-Байтар однажды встретил одного из друзей своих, и тот спросил его:
— Где же ты был все время, пока я тебя не видел?
Аль-Байтар ответил:
— Я занимался с другом моим Ибн-Шеабом. Знаешь ли ты его?
Тот ответил:
— Как не знать, он вот уже тридцать лет живет по соседству со мною. Но я никогда не сказал ему ни слова.
Тогда аль-Байтар сказал ему:
— О несчастный, разве тебе неизвестно, что того, кто не любит своих соседей, не любит и Аллах? И разве ты не знаешь, что к соседу следует относиться настолько же внимательно, как к собственному родственнику?
Однажды Ибн-Адхам[72] сказал одному из друзей своих, возвращавшемуся вместе с ним из Мекки:
— Как же ты живешь?
Тот отвечал:
— Когда у меня есть пища — ем, а когда я голоден и ничего не имею, то переношу это с терпением!
А Ибн-Адхам ответил:
— Поистине, ты поступаешь, как собаки Балхского[73] края! Мы же, когда Аллах посылает нам хлеб наш, прославляем Его, а когда нам нечего есть, и в этом случае благодарим Его.
Тогда человек этот воскликнул:
— О учитель! — и больше ничего не сказал.
Говорят, что однажды Абдуллах ибн Умар[74], спросил у человека, жившего строгою жизнью:
— Что думаешь ты об уповании на Аллаха?
Человек ответил:
— Если я уповаю на Аллаха, то делаю это по двум причинам: я знаю по опыту, что хлеб, съедаемый мною, никогда не съедается другим; и с другой стороны, я знаю, что если я родился на свет, то это случилось по воле Аллаха.
И, сказав это, пятая молодая девушка отступила и присоединилась к своим подругам.
Только тогда степенною поступью выступила старуха. Она девять раз поцеловала землю между рук твоего покойного отца, царя Омара аль-Немана, и сказала:
СЛОВО СТАРУХИ
Ты только что слышал, о царь, назидательные речи этих молодых девушек о презрении к земному в той мере, в какой оно должно быть презираемо. Я же буду говорить о том, что знаю о делах самых великих из наших предков.
Известно, что великий имам аш-Шафии (да будет к нему милостив Аллах!) разделял ночь на три части: первую посвящал он науке, вторую — сну, и третью — молитве. А к концу своей жизни он бодрствовал всю ночь, ничего не отдавая сну.
Тот же имам аш-Шафии (да будет к нему милостив Аллах!) сказал:
— В продолжение десяти лет моей жизни я не хотел досыта наедаться моим ячменным хлебом, потому что есть слишком много — вредно во всех отношениях. От этого тяжелеет мозг, каменеет сердце, уничтожаются способности ума и похищается всякая энергия.
Молодой Ибн-Фуад передает нам:
— Я был однажды в Багдаде, в то время, когда там находился имам аш-Шафии. И пошел я на берег реки, чтобы совершить там омовения. В ту минуту, как я совершал их, человек, сопровождаемый молчаливой толпой, проходил позади меня и сказал мне:
— О молодой человек, будь заботлив в своих омовениях, и Аллах позаботится о тебе!
Я обернулся и увидел человека с длинной бородой и лицом, на котором было запечатлено благословение; и поспешил я закончить омовения, встал и пошел за ним. Тогда, заметив меня, он обратился ко мне и сказал:
— Нужно тебе что-нибудь от меня?
Я ответил:
— Да, честной отец! Я желаю узнать от тебя то, что, несомненно, знаешь ты от Всевышнего Аллаха!
А он сказал мне:
— Познай самого себя! И только тогда действуй сообразно со всеми твоими желаниями, но опасаясь нанести ущерб твоему состоянию!
И он продолжил путь свой. Тогда я спросил у одного из тех, кто за ним следовал:
— Кто же он такой?
И тот ответил:
— Это имам Абу Абдуллах Мухаммед ибн Идрис аш-Шафии.
В эту минуту своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
О царь благословенный, известно мне, что правоверная старуха продолжала так:
— Говорят, что халиф Абу Джафар аль-Мансур захотел однажды назначить Абу Ханифу[75] своим кади и дать ему десять тысяч драхм в год. Но когда Абу Ханифа узнал о намерении халифа, он помолился утром, потом завернулся в свое белое одеяние и сел, не сказав ни слова. Тогда вошел посланник халифа, чтобы выдать ему вперед десять тысяч драхм и объявить о его назначении. Но на все речи посланника Абу Ханифа не ответил ни единым словом. Тогда посланник сказал ему: — Будь, однако же, уверен, что принесенные мною деньги законны и допускаются Книгами Аллаха.
Но Абу Ханифа сказал ему:
— Деньги эти действительно законны, но Абу Ханифа никогда не будет слугою тиранов!
И, произнеся эти слова, старуха прибавила:
— Мне хотелось бы, о царь, рассказать тебе о многих дивных чертах из жизни наших древних мудрецов. Но близится ночь, а дни Аллаха многочисленны для слуг его.
И правоверная старуха поправила покрывало на своих плечах и отошла к группе из пяти девушек.
Здесь визирь Дандан прервал на минуту свой рассказ Даул Макану и сестре его Нозхату, находившейся за занавесом. Но скоро он продолжал так:
— Когда твой покойный отец, царь Омар аль-Неман, услышал эти назидательные слова, он понял, что действительно эти женщины — самые совершенные из женщин своего века и в то же время самые прекрасные и самые воспитанные телом и умом. И не знал он, какое внимание, достойное их, выказать им, и был он совершенно очарован их красотою, и пламенно желал обладать ими, и в то же время преисполнился уважения к руководительнице их, правоверной старухе. А пока он предоставил им помещение, принадлежавшее когда-то Абризе, царице Кайсарии.
И в продолжение десяти дней он сам навещал их и справлялся, не нуждаются ли они в чем-нибудь; и каждый раз заставал старуху на молитве, и проводила она дни свои в посте, а ночи — в размышлениях.
И все это так подействовало на него, что однажды он сказал мне:
— О визирь мой, какое благословение иметь во дворце моем такую удивительную святую! Уважение мое к ней чрезвычайно, а любовь к этим молодым девушкам беспредельна! Пойдем со мною и спросим наконец у старухи, так как десять дней гостеприимства нашего прошли, и мы должны заговорить о деле, — какую цену назначает она за этих девственниц с округлыми грудями.
И пошли мы к ним, и отец твой спросил об этом старуху, а она ответила:
— О царь, знай, что цена этих молодых девушек вне обыкновенных условий купли и продажи, потому что цена эта не в золоте, не в серебре и не в драгоценных камнях.
При этих словах отец твой до крайности изумился и спросил:
— Какой же ценою покупаются эти молодые девушки?
А она отвечала:
— Я могу продать тебе их только при одном условии: ты должен поститься месяц, проводя дни в размышлениях, а ночи — в молитве. По прошествии этого поста, который очистит твое тело и сделает его достойным слияния с телом этих молодых девушек, ты можешь вполне насладиться ими.
И отец твой проникся назиданием, и уважение его к старухе возросло до крайних пределов. И поспешил он дать свое согласие на эти условия.
И она сказала ему:
— Со своей стороны, я помогу тебе переносить пост молитвами и моими благожеланиями. А теперь принеси мне медный жбан.
И тогда царь дал ей медный жбан, в который она налила чистой воды и стала произносить над ней слова молитв на незнакомом языке и бормотать слова, из которых никто не понял ни одного.
Потом она накрыла жбан легкою тканью и запечатала ее своею печатью и отдала его твоему отцу со словами:
— Когда пройдут первые десять дней поста, ты распечатаешь эту ткань и прервешь пост свой, выпив этой святой воды, которая укрепит тебя и очистит от всей прежней твоей грязи. А теперь я пойду к братьям моим, людям Невидимого, так как я давно не виделась с ними, а утром одиннадцатого дня я приду к тебе.
И, сказав это, старуха пожелала мира твоему отцу и удалилась.
Тогда отец твой взял жбан и выбрал уединенную келью дворца, в которую поставил вместо всякой мебели медный жбан, и заперся в келье для поста, размышлений и для того, чтобы таким путем заслужить прикосновение к телу молодых девушек. И запер он дверь на ключ изнутри и положил ключ в карман.
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и, по обыкновению, скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
И запер он дверь на ключ изнутри и положил ключ в карман. И немедленно приступил он к посту.
И когда наступило утро одиннадцатого дня, царь, отец твой, взял жбан, распечатал легкую ткань, приложился к нему губами и выпил всю воду залпом. И тотчас же почувствовал он себя прекрасно, и благость разлилась по всем его внутренностям. Не успел он выпить воду, как постучали в дверь кельи. Вошла правоверная старуха, держа в руке связку из свежих банановых листьев.
Тогда царь, отец твой, встал, чтобы почтить ее, и сказал:
— Привет тебе, уважаемая мать моя!
Она же сказала:
— О царь, люди Невидимого посылают меня к тебе, чтобы передать тебе их поклон; я говорила им о тебе, и они очень были обрадованы нашей дружбой. И посылают они тебе в знак своего благоволения эту связку банановых листьев и восхитительное варенье, приготовленное руками девственниц с черными райскими глазами. Поэтому, когда наступит утро двадцать первого дня, ты снимешь эти банановые листья и прервешь пост, съев это варенье.
При этих словах отец твой чрезвычайно обрадовался и сказал:
— Слава Аллаху, давшему мне братьев среди людей Невидимого!
Потом он очень благодарил старуху, целовал у нее руки и с большим почтением проводил ее до дверей кельи.
Как и обещала, утром на двадцать первый день старуха явилась и сказала отцу твоему:
— О царь, знай, что я передала моим братьям, людям Невидимого, что имею намерение принести тебе в дар молодых девушек; и это очень обрадовало их, так как они чувствуют к тебе теперь дружбу. Поэтому, прежде чем я передам их тебе, я поведу их к людям Невидимого, для того чтобы они вдохнули в них свое дыхание и разлили по ним благоухание, которое очарует тебя; и они вернутся к тебе с сокровищем из недр земли, данным им моими братьями, людьми Невидимого.
Когда отец твой услышал эти слова, он поблагодарил старуху за все ее труды и сказал:
— Это уж слишком! А что касается сокровища из недр земли, то я боялся бы злоупотребить им.
Но она ответила на это, как следует.
А отец твой спросил:
— Когда же ты думаешь привести их ко мне?
Она же сказала:
— Утром тридцатого дня, когда ты закончишь пост свой и очистишь таким образом тело свое. Со своей стороны, и они будут чисты, как жасмин, и будут принадлежать тебе эти девственницы, каждая из которых стоит больше всего твоего царства.
А он ответил:
— Как это верно!
Она же сказала:
— Теперь, если бы ты пожелал поручить мне женщину, которую любишь более, чем всех остальных твоих жен, я возьму ее к себе и к отроковицам, для того чтобы очищающие милости наших братьев, людей Невидимого, разлились и на нее.
Тогда царь, отец твой, сказал ей:
— Как я благодарен тебе! У меня есть во дворце гречанка, которую я люблю, и зовут ее Сафия; она дочь царя Афридония из Константинии, и Аллах уже даровал мне от нее двух детей, которых, увы, я потерял уже много лет тому назад.
Возьми же ее с собой, о достойная всякого уважения, чтобы и на ней была милость людей Невидимого и чтобы она при их ходатайстве смогла найти детей, следы которых мы совершенно потеряли.
Тогда правоверная старуха сказала:
— Разумеется! Вели поскорее привести ко мне царицу Сафию!
В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла. Но когда наступила
она сказала:
И тогда старуха сказала:
— Вели поскорее привести ко мне царицу Сафию!
И царь, отец твой, тотчас же позвал царицу Сафию, мать твою, и поручил ее старухе, которая присоединила ее к отроковицам. Потом старуха зашла на минуту к себе и вернулась с запечатанным кубком; и отдала она этот кубок отцу твоему Омару аль-Неману и сказала ему:
— Утром тридцатого дня, когда окончится пост твой, ты пойдешь в хаммам, и вернешься отдохнуть в келью твою, и выпьешь этот кубок, который окончательно очистит тебя и сделает тебя достойным царственных отроковиц. А теперь да будут над тобою мир, милосердие и все благословения Аллаха, о сын мой!
И старуха увела пятерых отроковиц и мать твою, царицу Сафию, и удалилась.
Царь же продолжал поститься до тридцатого дня. Утром же тридцатого дня он встал, отправился в хаммам, потом вернулся в келью и запретил кому бы то ни было тревожить его. И, войдя в келью, он запер дверь на ключ, взял кубок, распечатал и выпил его, а потом лег отдохнуть.
Мы же, знавшие, что тот день был последним днем поста, ждали до вечера, а затем и всю ночь, и до половины следующего дня. И думали мы: «Царь, вероятно, отдыхает после столь долгих бодрствований».
Поскольку же дверь кельи продолжала оставаться запертой, мы подошли к ней и подали голос. Никто не ответил. Тогда это молчание сильно испугало нас, и мы решились выломать дверь и войти. И мы вошли в келью, но царя там не было. Мы нашли только клочья его тела и искрошенные, почерневшие кости его. Тогда мы все лишились чувств. Когда же мы пришли в себя, то взяли кубок и осмотрели его, и в крышке нашли бумагу, в которой было написано: «Ни один порочный человек не может вызывать сожаления! Пусть каждый, кто прочтет эту бумагу, знает, что таково наказание тому, кто обольщает царских дочерей и растлевает их. Именно так поступил этот человек. Он послал сына своего Шаркана похитить из страны нашей дочь нашего царя, несчастную Абризу! И он взял ее, девственницу, и изнасиловал ее. Потом он отдал ее черному рабу, который нанес ей тягчайшие оскорбления и убил ее. И теперь, вследствие этого поступка, недостойного государя, царь Омар аль-Неман перестал существовать. Я — убийца его, я — отважная, я — мстительница, и имя мое — Зат ад-Давахи! И знайте, о вы все, неверные, которые прочтете мои слова: я не только убила вашего царя, но и увела царицу Сафию, дочь царя Афридония из Константинии; и я возвращу ее отцу ее; а потом мы явимся с войском осаждать вас, разорять дома ваши и истреблять вас всех до единого! И останемся на земле только мы, христиане, поклоняющиеся Кресту!»
Прочитав эту бумагу, мы поняли весь ужас нашей беды, и били себя по лицу, и долго плакали. Но к чему слезы, когда непоправимое совершилось?!
И тогда-то, о царь, между войском и народом возникло разногласие относительно избрания преемника царя Омара аль-Немана. И разногласие это продолжалось целый месяц, в конце которого, не имея о тебе никаких известий, мы решили идти в Дамаск и выбрать брата твоего Шаркана. Однако Аллах послал тебя на путь наш, и случилось то, что случилось. И такова, о царь, причина смерти отца твоего, царя Омара аль-Немана.
Когда же великий визирь Дандан закончил рассказ о смерти царя Омара аль-Немана, он вынул платок, закрыл глаза свои и заплакал. И царь Даул Макан и царица Нозхату, стоявшая за занавесом, также заплакали, и с ними старший придворный и все там бывшие.
Затем старший придворный первый осушил слезы свои, и он сказал Даул Макану:
— О царь, поистине слезами тут ничему не поможешь. И тебе остается только быть твердым и укрепить сердце свое, чтобы заботиться о пользе твоего государства. Впрочем, твой покойный отец продолжает жить в тебе, потому что отцы живут в достойных их детях.
Тогда Даул Макан перестал плакать и приготовился к первому заседанию своего царствования.
Для этого он сел на престол под куполом; старший придворный стоял рядом с ним, визирь Дандан перед ним, а стража позади трона; эмиры же и знатные люди разместились по своим рангам. Тогда царь Даул Макан сказал визирю Дандану:
— Сосчитай мне все, что заключается в шкафах моего отца.
И визирь ответил:
— Слушаю и повинуюсь!
И перечислил он все, что заключалось в шкафах казны, деньгами, богатствами и драгоценными украшениями и передал ему подробный список.
Тогда царь Даул Макан сказал:
— О визирь отца моего, ты будешь и моим великим визирем!
И визирь Дандан поцеловал землю между рук царя и пожелал ему долголетия.
Потом царь сказал старшему придворному:
— Что касается богатств, привезенных нами из Дамаска, то следует раздать их войскам.
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И тогда старший придворный открыл сундуки, заключавшие богатства, привезенные из Дамаска, и ничего не оставил из них, а роздал все воинам, а лучшие вещи — военачальникам. И все начальники целовали землю между рук царя и говорили между собою:
— Никогда не видывали мы такой щедрости!
И только после этого распорядился царь Даул Макан об отъезде; и тотчас же сняли палатки, и царь во главе своего войска вступил в Багдад.
И весь город был изукрашен; и все жители толпились на террасах, а женщины на пути, по которому следовал царь, звонко и радостно кричали.
И вошел царь во дворец и прежде всего позвал старшего писца и продиктовал ему письмо к брату своему Шаркану в Дамаск. Письмо это содержало подробный рассказ обо всем случившемся от начала и до конца. И заканчивалось оно так: «И просим тебя, о брат наш, по получении этого письма сделать все нужные приготовления, собрать войско и присоединить его к нашим силам, чтобы вместе идти войной на неверных, которые грозят нам, отомстить за смерть отца и смыть пятно, которое должно быть смыто».
Потом он сложил письмо, запечатал его собственною печатью и, позвав визиря Дандана, сказал ему:
— Ты один, о великий визирь, в состоянии выполнить столь трудное поручение. Ты сумеешь говорить с братом моим ласково и кротко, и ты скажешь ему от меня, что я готов уступить ему багдадский престол и быть наместником в Дамаске.
Тогда визирь Дандан стал немедленно готовиться к отъезду и в тот же вечер уехал в Дамаск.
И вот в его отсутствие во дворце царя Даул Макана случилось два необыкновенно важных события. Первое состояло в том, что царь Даул Макан призвал к себе старого истопника хаммама, осыпал его почестями и чинами и подарил ему дворец, который велел обить прекраснейшими персидскими и хорасанскими коврами. Но об этом добром истопнике хаммама еще много будет говориться в моем рассказе.
Второе событие состояло в том, что один из подданных царя Даул Макана подарил ему десять молодых белых невольниц. Одна из этих молодых девушек, красота которой превосходила всякое описание, очень понравилась царю Даул Макану, который взял ее к себе и спал с нею, и с первого же раза она понесла. Но к этому событию мы еще вернемся.
Что касается визиря Дандана, то он скоро вернулся и объявил царю, что брат его Шаркан очень благоприятно отнесся к его просьбе и что он уже пустился в путь во главе войска, отвечая на призыв брата.
И визирь прибавил:
— Поэтому следует теперь же выйти ему навстречу.
И царь ответил:
— Без сомнения, о мой визирь!
И выступил он из Багдада, и едва успел разбить свой лагерь на расстоянии одного дня пути, как появился Шаркан со своим войском, предшествуемый разведчиками.
Тогда Даул Макан пошел навстречу брату, и как только он увидел его, так сейчас же хотел спешиться. Но Шаркан еще издали заклинал этого не делать и первый соскочил с седла и бросился в объятия брата своего Даул Макана, который все-таки спешился. И они долго обнимались и плакали. И, сказав друг другу слова утешения по случаю смерти отца, вернулись вместе в Багдад.
И, не теряя времени, созвали они со всех концов страны воинов, которые все явились на зов, так много обещали им добычи и милостей.
И в течение целого месяца не переставали стекаться воины. Тем временем Шаркан рассказал Даул Макану всю свою историю; а Даул Макан рассказал ему о себе, постоянно указывая на заслуги истопника хаммама. Поэтому Шаркан спросил:
— Ты, конечно, уже вознаградил этого добродетельного человека за всю его преданность?
И Даул Макан ответил…
Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно прервала свой рассказ.
А когда наступила
она сказала:
Даул Макан ответил ему:
— Еще не вполне. Я хочу это сделать по возвращении с войны, если на то будет воля Аллаха!
И тогда Шаркан мог убедиться в правдивости того, что говорила ему Нозхату, бывшая его женой в то время, когда он не знал еще, что она его сестра, и от которой у него была девочка Кудая Фаркан. И это напомнило ему, что он должен узнать о ней, поэтому он просил старшего придворного передать ей поклон от него. И старший придворный исполнил это и вслед за тем передал ему поклон от Нозхату. Кроме того, Нозхату спрашивала о здоровье девочки Кудаи Фаркан. И Шаркан велел сказать ей, что она может быть покойна, так как Кудая Фаркан совершенно здорова и находится в Дамаске. Тогда Нозхату обрадовалась и благодарила за то Аллаха.
Затем, когда все войска собрались, оба брата стали во главе соединенных войск своих. И Даул Макан устроил достойным образом жизнь молодой невольницы, которая забеременела от него, и, простившись с нею, выступил из Багдада на войну с неверными.
Авангард войск состоял из турецких воинов, военачальника которых звали Вахраман; а арьергард — из воинов Дейлема[76], главу которых звали Рустем; центром командовал Даул Макан, правым крылом — Шаркан, а левым — старший придворный. А великий визирь Дандан был назначен помощником главнокомандующего.
И целый месяц шли они, спрашивая, где лежат христианские страны, и отдыхая три дня после каждой недели похода, пока наконец не достигли земли Румской. При их приближении население разбежалось во все стороны, ища убежища в Константинии и известив царя Афридония о нашествии мусульман.
При этом известии царь Афридоний встал и велел призвать старую Зат ад-Давахи, которая только что возвратила ему дочь его Сафию и в то же время убедила воспитанника своего царя Гардобия кайсарийского прийти на помощь Афридонию со всем своим войском. А царь кайсарийский, не довольствуясь смертью царя Омара аль-Немана и желая еще сильнее отомстить за дочь свою Абризу, поспешил последовать за Зат ад-Давахи в Константинию со всем своим войском.
Когда царь Афридоний призвал старуху, она тотчас же явилась к нему, а он испросил ее о подробностях смерти Омара аль-Немана, и она поспешила сообщить о них. Тогда царь спросил у нее:
— А теперь, когда неприятель наступает, что следует делать, о Зат ад-Давахи?
Она же отвечала:
— О великий царь, о представитель Христа на земле, я укажу тебе, как должно поступать, — и сам шайтан со всеми своими кознями не сумеет распутать нити, которыми я опутаю наших врагов!
В эту минуту своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Даже сам шайтан со всеми своими кознями не сумеет распутать нити, которыми я опутаю наших врагов! Вот что нужно делать для их уничтожения: ты пошлешь пятьдесят тысяч воинов на кораблях, которые поплывут к Дымящейся горе, у подошвы которой стоят лагерем наши враги.
А с другой стороны, сухим путем, ты пошлешь все твое войско, чтобы застигнуть врасплох этих неверных. Таким образом, они будут окружены со всех сторон, и ни один из них не избавится от уничтожения. Таков мой замысел, о великий царь!
И царь Афридоний сказал старухе:
— Поистине, замысел твой превосходен, о царица всех старух и вдохновительница мудрейших!
И он принял ее план и тотчас же привел его в исполнение. И корабли с воинами отплыли и прибыли к Дымящейся горе, высадились воины и притаились без шума за высокими скалами. И сухим путем не замедлило явиться войско и стало перед неприятелем.
Силы обеих сторон были в то время таковы: мусульманское войско Багдада и Хорасана равнялось ста двадцати тысячам всадников под предводительством Шаркана. Войско же безбожных христиан доходило до тысячи тысяч и еще шестисот тысяч воинов. Поэтому, когда ночь спустилась на горы и долины, земля казалась раскаленной жаровней от всех освещавших ее огней.
Тем временем царь Афридоний и царь Гардобий созвали всех своих эмиров и военачальников на совет. И решили они дать сражение мусульманам на следующий же день и атаковать их со всех сторон. Но старая Зат ад-Давахи, слушавшая, насупив брови, встала и сказала царю Афридонию и царю Гардобию и всем присутствующим:
— О воины битвы тел, когда ваши души не освящены, это может иметь пагубные последствия! О христиане, перед боем вам должно очиститься воскурениями от ладана испражнений патриарха!
И оба царя и воины отвечали:
— Слова твои принимаются нами, о почтенная мать!
А надобно знать, как готовился этот ладан. Когда великий патриарх христиан в Константинии испражнялся, священники тщательно собирали его фекалии в шелковые ткани. Затем они высушивали их на солнце, и, когда они полностью высыхали, они измельчали их и смешивали с мускусом, толченым янтарем и благовониями. Полученную смесь они раскладывали по небольшим золоченым шкатулкам и отсылали их всем христианским царям и во все христианские церкви. Именно этот ладан и служил самым лучшим благовонием для освящения христиан во всех торжественных случаях их жизни, в частности для благословения молодоженов, окуривания новорожденных и при рукоположении новых священников. Вот как употреблялся этот ладан патриарха.
Однако, поскольку собственных фекалий великого патриарха едва хватило бы и для десяти провинций страны, не говоря уже о других христианских краях, священники подделывали этот порошок, смешивая его с другими, менее святыми, фекалиями, взятыми, к примеру, от менее знатных церковников. Отличить же истинный патриархальный ладан от поддельного было очень трудно. А ведь этот порошок из-за его ценного происхождения высоко ценился этими греческими свиньями, которые использовали его не только для воскурений, а также для приготовления капель, помогающих при заболеваниях глаз, желудка и кишечника. Такое лечение применялось лишь к самым могущественным царям и царицам, именно поэтому цена таких капель была очень высокой, и одна унция[77] такого ладана продавалась за тысячу динаров золотом. Вот таковы были благовония из патриархальных испражнений.
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
А когда настало утро, царь Афридоний по совету Матери Бедствий созвал всех главных военачальников и всех их помощников и окурил их с помощью описанного выше благовония, сделанного из подлинных фекалий великого патриарха без всяких подделок. Запах от них был ужасно сильным и мог убить слона в мусульманских войсках, но греческие свиньи к этому были привычными.
Тогда старая Зат ад-Давахи поднялась и сказала:
— О царь, прежде чем дать сражение этим неверным и чтобы оно было успешно, необходимо избавиться от принца Шаркана, который есть не кто иной, как сам шайтан, а он стоит во главе их войск. Он воодушевляет всех своих воинов и вдыхает в них мужество. Если же его не будет, его войско станет нашей добычей. Пошлем же к нему самого доблестного из наших воинов, чтобы вызвать его на единоборство.
Услышав эти слова, царь Афридоний велел сейчас же позвать воина Лукаса, сына Камлутоса. А этот проклятый Лукас был самым страшным из воинов Румской земли; никто из христиан не умел метать дротик, или ударять мечом, или колоть копьем так искусно.
Но вид его был так же отвратителен, как была велика его доблесть. Он был чрезвычайно безобразен, так как лицо его походило на морду осла, а при более внимательном рассмотрении оно напоминало морду обезьяны, а если вглядывались в него еще внимательнее, то это была настоящая жаба или змея из самых худших змей. Приближение его было нестерпимо, ибо дыхание его напоминало вонь из отхожих мест. И по всем этим причинам он носил прозвище Меч Христов.
И вот когда этот проклятый Лукас был окурен и освящен царем Афридонием, он поцеловал у него ноги и почтительно стал перед ним. Тогда царь сказал ему:
— Я желаю, чтобы ты вышел на единоборство со злодеем Шарканом и чтобы ты избавил нас от приносимых им бедствий!
А Лукас отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
Царь дал ему поцеловать крест, и Лукас вышел и сел на великолепного рыжего коня, покрытого роскошной красной попоной и оседланного парчовым седлом, украшенным драгоценными камнями. И вооружился он длинным копьем с тремя наконечниками; и в таком виде его можно было принять за самого шайтана. Потом, предшествуемый глашатаями, он направился к лагерю правоверных.
И глашатай перед проклятым Лукасом принялся кричать по-арабски:
— Эй вы, мусульмане, вот воин-герой, обративший в бегство множество войск турецких, курдских и дейлемитских! Это славный Лукас, сын Камлутоса! Пусть выйдет из ваших рядов ваш воин Шаркан, господин Дамаска в Шамской земле! И если посмеет, пусть выходит на бой с нашим исполином!
Но не успел глашатай прокричать эти слова, как воздух и земля задрожали от топота, вдохнувшего ужас в сердце самого безбожника и заставившего головы всех повернуться в ту сторону. И появился сам Шаркан, сын царя Омара аль-Немана, и направлялся он прямо на этих безбожников, подобный разгневанному льву и сидя на коне более легком, чем самая легкая из газелей. И свирепо держал он в руке своей копье и произносил такие стихи:
Есть у меня прекрасный, быстрый конь;
Легко, как тучка, мчится он по полю.
Его люблю я. Лучше мне не надо.
Есть у меня упругое копье
С железом острым. Им я потрясаю
И рассыпаю молнии его
Вокруг себя блестящими снопами!
Однако грубое животное, Лукас, необразованный варвар темной страны, не понимал ни слова по-арабски и не мог оценить красоты этих стихов и стройного порядка рифм. Поэтому он только дотронулся до своего лба, на котором был изображен крест, и потом приложил руку к губам в знак уважения к этому странному знаку.
И вдруг этот человек, который был безобразнее свиньи, ринулся на Шаркана. Потом он внезапно остановил коня и бросил высоко в воздух оружие, которое держал в руке, и так высоко бросил, что оно исчезло в вышине, но скоро оно стало падать, и, прежде чем упало на землю, проклятый, как волшебник, схватил его на лету. И тогда он изо всей силы метнул свой трехконечный дротик в Шаркана. И дротик полетел как молния. И не стало бы Шаркана.
Но Шаркан в ту самую минуту, как дротик просвистел около него и готов был пронзить его, поймал его на лету. Слава Шаркану! И схватил он этот дротик твердою рукой и бросил вверх так высоко, что он исчез в воздухе. И поймал его снова левой рукой в один миг. И воскликнул он:
— Именем Сотворившего семь небесных ярусов я дам этому проклятому урок вечный! — И с этими словами он метнул дротик.
Тогда грубый великан Лукас захотел сделать такую же ловкую штуку, какую сделал Шаркан, и протянул руку, чтобы поймать оружие на лету, но Шаркан воспользовался мгновением, когда христианин оставался незащищенным, и метнул в него другой дротик, который попал ему в лоб, в то самое место, где был изображен крест. И тогда безбожная душа христианина вышла из его заднего места и отправилась тонуть в огнях адских.
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно приостановила свой рассказ.
Но когда наступила
она сказала:
И тогда безбожная душа христианина вышла из его заднего места и отправилась тонуть в огнях адских.
Когда воины христианского войска узнали от товарищей Лукаса о смерти своего воина, они предались жалобным стонам и били себя по лицу от горя, а потом бросились все к оружию с криками мести и смерти.
Тогда глашатаи созвали воинов, которые выстроились в боевом порядке и по знаку, поданному двумя царями, ринулись всей своей массой на мусульман. И началась битва. И воины сцеплялись с воинами, и кровь залила нивы. И крики раздавались за криками. И тела были раздавлены копытами лошадей. И люди пьянели от крови, а не от вина, и шатались как пьяные. И трупы громоздились на трупы, и раны ложились на раны. И продолжалась эта битва до наступления ночи, которая разняла сражающихся.
Тогда Даул Макан, поздравив брата Шаркана с его подвигом, который сделал его имя славным на целые века, сказал визирю Дадану и старшему придворному:
— О великий визирь и ты, уважаемый царедворец, возьмите двадцать тысяч воинов и идите за семь парасангов[78] к морю. Там вы сядете на корабли в долине Дымящейся горы, и по моему знаку — поднятию зеленого знамени — вы быстро приготовитесь к решительной битве. Мы же здесь притворимся, что обращаемся в бегство. Тогда неверные станут нас преследовать. В эту минуту вы сами броситесь их преследовать, а мы повернем и атакуем их; и таким образом они будут окружены со всех сторон; и ни один из этих неверных не избегнет нашего меча, когда мы закричим: «Аллах акбар!»
Тогда визирь Дандан и первый придворный поспешили выразить свою готовность повиноваться царю и немедленно приступили к выполнению задуманного им плана.
И вот ночью они пустились в путь, чтобы расположиться лагерем в долине Дымящейся горы, где высадились христианские воины, подъехавшие с моря и уже потом присоединившиеся к сухопутному войску; это-то и погубило их впоследствии, ибо первый план Зат ад-Давахи был наилучший.
И вот с раннего утра все воины были уже на ногах и в полном вооружении. А над палатками развевались флаги, и блестели со всех сторон кресты; и воины обеих сторон совершили сначала свою молитву. Правоверные прослушали вторую главу Корана — суру Аль-Бакара[79], а неверные стали призывать Мессию, сына Мариам, и воспользовались ладаном патриарха, однако, поскольку окуриваемых воинов было слишком много и, без сомнения, это был поддельный фимиам, его защита не смогла спасти их от мечей противника.
По данному сигналу битва началась с еще большим ожесточением. Головы отлетали, как мячи, земля была усеяна членами, а кровь лилась такими потоками, что достигала по грудь лошадям.
И вдруг как будто вследствие внезапной паники мусульмане, бившиеся до тех пор, как настоящие герои, повернули в тыл и все до последнего побежали с поля сражения.
Увидев, что мусульманское войско бежит, царь Константинии Афридоний поспешил послать вестника к царю Гардобию, войска которого до сих пор не принимали участия в битве, говоря ему:
— Вот, мусульмане бегут, ибо нас сделал непобедимыми фимиам из фекалий патриарха, которым мы обкурили себя и который впитался в наши бороды и усы! Теперь вы должны завершить победу, бросившись в погоню за этими мусульманами и истребив их всех до последнего! Таким образом мы отомстим за смерть Лукаса, воина нашего!
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И таким образом мы отомстим за смерть Лукаса, воина нашего!
Тогда царь Гардобий, который только и ждал случая отомстить за убийство дочери своей, прекрасной Абризы, закричал, обращаясь к войску своему:
— О воины, бросимся в погоню за этими мусульманами, которые бегут, словно женщины!
Но он не знал, что это была только военная хитрость храбрейшего из храбрых, принца Шаркана, и брата его Даул Макана. Ведь как только христианские воины Гардобия догнали их, мусульмане остановились в своем притворном бегстве и по призыву Даул Макана бросились на своих преследователей с криками:
— Аллах акбар![80]
А Даул Макан, чтобы побудить их к битве, обратился к ним со следующим воззванием:
— О мусульмане, вот наступил священный день! Вот день, когда вы откроете себе путь в рай, ибо путь в рай осенен мечами!
Тогда они устремились на противника, как львы. И этот день не был днем наступления старости для христиан, ибо смерть косила их, не дав поседеть их волосам.
Подвиги, совершенные в этой внезапной битве Шарканом, были выше всякого описания. И в то время, как он рубил в куски все, что только попадалось на его дороге, Даул Макан приказал развернуть зеленое знамя, которое было условным знаком для воинов, оставшихся в долине. И сам он также хотел броситься в гущу схватки.
Но Шаркан, увидев это, поспешно приблизился к нему и сказал:
— О брат мой, ты не должен подвергать себя опасностям битвы, ибо ты необходим как правитель своему государству. Поэтому с настоящей минуты я не удалюсь более от тебя и буду биться только рядом с тобой, защищая тебя от всяких нападений.
Между тем мусульманские воины, находившиеся под командою визиря Дандана и старшего придворного, заметив развевающийся сигнал, развернулись полукругом и таким образом отрезали христианскому войску всякую возможность спастись на своих кораблях морем. При таких условиях исход битвы не мог быть сомнительным. И христиане подверглись жестокому истреблению со стороны мусульманских воинов, в числе которых были курды, и персы, и турки и арабы, и лишь очень немногим из них удалось спастись бегством, ибо до ста двадцати тысяч этих свиней было истреблено, тогда как остальные бежали по направлению к Константинии.
Вот что случилось с греками царя Гардобия.
Что же касается воинов царя Афридония, которые, укрывшись вместе со своим царем на высотах, заранее были уверены в истреблении мусульман, то какова же должна была быть их скорбь, когда они увидели бегство своих единоплеменников!
Между тем правоверные не только одержали в этот день победу, но и захватили огромную добычу. Во-первых, им достались все корабли, за исключением двадцати, на которых оставались еще люди и которым удалось отплыть в Константинию, чтобы возвестить о поражении. Затем они овладели всеми богатствами и всеми драгоценными вещами, находившимися на этих кораблях; затем — пятьюдесятью тысячами лошадей с надлежащим убранством, а также палатками и находившимися в них запасами оружия и съестных припасов. Наконец, им досталось неисчислимое множество разных вещей, которых нельзя воообразить ни в каких цифрах. А потому велика была радость их, и горячи те молитвы, которые они возносили к Аллаху в благодарение за победу и добычу.
Вот что случилось с мусульманами.
Что же касается беглецов, то они добрались наконец до Константинии, с душой, терзаемою воронами отчаяния. И весь город был погружен в скорбь, здания и церкви обтянуты были траурными тканями, и все население собиралось возмущенными толпами, и повсюду раздавались крики негодования. И скорбь эта, конечно, только возросла, когда из всего флота вернулось лишь двадцать кораблей, а из всего войска — лишь двадцать тысяч человек. Тогда население стало обвинять своих царей в измене. И смущение царя Афридония и ужас его были так велики, что нос его удлинился до самых ног, и желудок его перевернулся…
Дойдя до этого места в своем повествовании, Шахерезада увидела, что близится утренний рассвет, и с присущей ей скромностью умолкла.
А когда наступила
она сказала:
А нос его удлинился до самых ног, и желудок его перевернулся, а кишки выпали, и все внутренности вытекли. Тогда он призвал старую Зат ад-Давахи, чтобы посоветоваться с нею о том, что ему оставалось делать. И старуха сейчас же пришла.
А нужно сказать, что эта старая Зат ад-Давахи, истинная причина всех несчастий, действительно была ужасною старухой: она была хитра, коварна, полна всякого зложелательства; рот ее издавал гнилостное зловоние; веки ее были красны и без ресниц; щеки дряблы и пропитаны пылью; лицо ее было черно как ночь; глаза гноились; тело ее запаршивело, волосы были грязны; спина согнута дугой, кожа изборождена морщинами. Это была истинная язва из всех язв и ядовитейшая из змей. И эта ужасная старуха проводила большую часть своего времени у царя Гардобия в Кайсарии; ей нравился его дворец, ибо в нем было множество молодых рабов как мужского, так и женского пола; и она заставляла молодых рабов из мужчин ласкать ее; сама же она любила ласкать молодых рабынь; и ничто в мире не доставляло ей такого удовольствия, как соприкосновение их молодых тел с ее телом. И она была необычайно многоопытна в искусстве возбуждения; она знала, как нежно сосать разные части их тел и как возбуждающе приятно щекотать их соски и растирать их вульву своими руками, чтобы довести до спазма невероятного удовольствия.
И она научила этому искусству всех рабынь дворца, и прежде всего прислужниц Абризы, но ей не удалось добиться расположения стройной рабыни Марджаны, и все ее старания оказались тщетными по отношению к самой Абризе, ибо та питала отвращение к ней из-за ее зловонного дыхания, и запаха ее прелой мочи и подмышек, и других ее выделений, более пахучих, чем гнилой чеснок, и к ее шершавой коже, более колючей, чем у ежа, и более жесткой, чем волокна пальмового дерева. И об этой старухе можно было сказать словами поэта:
И сколько в кожу ни втирай
Ты роз душистый аромат,
Животный дух не перебить…
Нужно, однако, сказать, что Зат ад-Давахи была полна великодушия по отношению к тем рабам, которые поддавались ее прихотям, как полна была злобы против тех, которые не поддавались ей. Из-за этого-то отказа Абриза и сделалась предметом ненависти этой старухи.
Итак, когда старая Зат ад-Давахи вышла к царю Афридонию, он поднялся в честь ее со своего места; и царь Гардобий сделал то же самое. И старуха сказала:
— О царь, мы должны теперь оставить все эти воскурения фекальным ладаном и все эти благословения патриарха, которые навлекли на наши головы одно только несчастье. Подумаем лучше о том, как действовать в свете истинной мудрости. Вот что я советую тебе: ввиду того что мусульмане спешат к нам усиленным ходом, чтобы осадить наш город, нужно разослать по всему царству глашатаев и попросить народ собраться в Константинии, чтобы помочь нам отразить нападение осаждающих. И пусть соберутся сюда как можно скорее воины из всех укреплений и укроются за нашими стенами, ибо опасность уже близка. Что же касается меня, о царь, то предоставь мне поступать по моему собственному усмотрению, и скоро народная молва донесет до тебя слух о результате моей хитрости и о тех ловушках, которые я расставлю мусульманам, ибо в настоящую минуту я покидаю Константинию, да сохранит тебя Иисус Христос, сын Мариам!
Тогда царь Афридоний поспешил исполнить советы Матери Бедствий, которая действительно, как она и сказала, ушла из Константинии.
И вот в чем состоял замысел этой хитрой старухи. Выйдя из города вместе с пятьюдесятью избранными воинами, хорошо знавшими арабский язык, она первым делом переодела их мусульманскими купцами из Дамаска, ибо она захватила с собой также сто мулов, нагруженных тюками с различными тканями: с антиохийскими и дамасскими шелками, с атласом, отливающим блеском разных металлов, с драгоценной парчой и множеством других предметов царской роскоши. И она позаботилась также взять в виде пропускного листа письмо от царя Афридония, которое содержало в себе приблизительно следующее: «Купцы такие-то и такие-то — мусульмане из Дамаска, чужестранцы в нашем государстве и иноверцы, не исповедующие нашей христианской религии; но поскольку они пребывают в нашей стране для торговли, а от торговли зависит благосостояние страны и ее богатство, и так как это люди мирные, а не военные, то мы даем им этот пропускной лист, чтоб никто не осмеливался оскорблять их и наносить им ущерб и не налагал ввозной и вывозной пошлины на их товары».
Затем, переодев пятьдесят воинов мусульманскими купцами, коварная старуха переоделась и сама мусульманским отшельником, облачившись в широкое одеяние из белой шерсти; затем она натерла себе лоб мазями собственного приготовления, которые придали ей блеск и сияние необыкновенной праведности; наконец, она велела связать себе ноги таким образом, чтобы веревки до крови врезались в ее тело и оставили на нем неизгладимые следы. Тогда она сказала своим товарищам:
— Теперь нужно избить меня кнутами и исполосовать до крови все мое тело, чтобы на нем остались неизгладимые рубцы. И будьте беспощадны ко мне, ибо крайняя необходимость имеет свои законы. Затем посадите меня в ящик вроде тех ящиков, в каких возят товары, и привяжите этот ящик к спине одного из мулов, и потом пуститесь в путь и идите до тех пор, пока не придете к лагерю мусульман, начальником которого состоит Шаркан. А тем, которые захотели бы преградить вам путь, вы покажите письмо царя Афридония, в котором вы изображаетесь дамасскими купцами, и вы попросите свидания с великим Шарканом; а когда вас введут к нему и он станет расспрашивать вас о вашем положении и о том, много ли вы нажили в иноверных странах Рума, вы ему скажите следующее: «О царь благословенный, самым несомненным и значительным барышом от нашего торгового путешествия в страну этих неверных христиан было освобождение одного святого отшельника, которого нам удалось вырвать из рук его преследователей, пятнадцать лет мучивших его в подземелье, чтобы заставить его отречься от святой религии нашего пророка Мухаммеда (да пребудет над ним мир и молитва!).
И вот как это случилось.
Мы прожили уже некоторое время в Константинии, продавая и покупая товары, когда однажды ночью, сидя у себя в доме и подсчитывая наш дневной заработок, мы вдруг увидели у самой стены залы призрак какого-то печального человека, глаза которого были полны слез, струившихся даже по его почтенной седой бороде. И губы этого печального старца медленно зашевелились и произнесли следующие слова: «О мусульмане! Если есть между вами люди, которые боятся Аллаха и в точности блюдут предписания нашего пророка (да пребудет над ним мир и молитва!), то пусть они встанут и покинут страну неверующих и направятся к войску великого Шаркана, которому предписано исторгнуть из Румских владений город Константинию. И через три дня пути вы увидите монастырь. И в этом монастыре, в таком-то и таком-то месте, вы найдете подземелье, в котором уже пятнадцать лет заключен один святой отшельник из Мекки, по имени Абдаллах, заслуги которого угодны Аллаху Всевышнему. И он попал в руки христианских монахов, которые заключили его в это подземелье и из ненависти к его религии подвергают его ужасным мучениям. И вот спасение этого святого будет с вашей стороны большой заслугой перед Всевышним; да и само по себе это прекрасное дело! Больше я ничего не скажу вам пока. И да будет мир с вами!»
И, сказав это, призрак печального старца рассеялся…»
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
Продолжила:
— «И, сказав это, призрак печального старца рассеялся.
Тогда, немедленно и нимало не колеблясь, мы упаковали все, что оставалось у нас из наших товаров, и все, что мы купили в Румской стране, и вышли из Константинии. И действительно, после трех дней пути мы нашли посреди одного селения тот монастырь, о котором говорил призрак. Тогда, чтобы не возбуждать подозрения относительно наших намерений, мы распаковали часть наших товаров на сельской площади, как это обыкновенно делают купцы, и до наступления ночи не переставали торговать. Затем под покровом мрака мы проскользнули в монастырь, заткнули рот монаху-привратнику и проникли в подземелье.
И как сказал нам призрак, мы нашли там святого отшельника Абдаллаха, который находится теперь в одном из наших ящиков, о царь, и которого мы привезли к тебе».
И, наставив таким образом своих товарищей, старая Зат ад-Давахи, переодетая отшельником, прибавила:
— И тогда я уж позабочусь об истреблении всех этих мусульман!
Когда старуха высказала все это, товарищи ее ответили ей полным послушанием и принялись сейчас же до крови бичевать ее, а затем посадили ее в пустой ящик, который привязали к спине одного из мулов, и пустились в путь, чтобы привести в исполнение ее коварный замысел.
Что же касается победоносных войск правоверных, то после поражения христиан, они разделили захваченную добычу и стали прославлять Аллаха за Его милости. Затем Даул Макан и Шаркан поздравили друг друга рукопожатием и обнялись, и Шаркан в радости своей сказал Даул Макану:
— О брат мой, да ниспошлет тебе Аллах от твоей беременной супруги дитя мужского пола, чтобы его можно было женить на дочке моей по имени Кудая Фаркан!
И они не переставали предаваться радости до тех пор, пока визирь Дандан не сказал им:
— О цари, самым мудрым и разумным будет, если мы, не теряя времени, пустимся в погоню за побежденными и, не давая им времени оправиться, осадим их в Константинии, чтобы совершенно стереть их с лица земли. Ибо, как сказал поэт:
Нет на земле прекрасней наслажденья,
Как добивать врагов своей рукой
Или лететь на скакуне горячем!
Нет наслажденья лучшего, чем то,
Когда от милой вестник к нам приходит,
Чтоб о ее приходе возвестить.
Но наслажденье всех других прекрасней
Приносит нам возлюбленной приход,
Опередивший вестника явленье,
И наслажденье убивать врагов
Или лететь на скакуне горячем…
Когда визирь Дандан проговорил эти стихи, оба царя согласились с его мнением и дали знак к походу на Константинию. И все войско пустилось в путь со своими начальниками во главе.
И они шли безостановочно через широкие сожженные солнцем равнины, где не было никакой растительности, кроме желтой травы, пробивающейся в этих пустынных местах, обитаемых только Аллахом. И после шести дней утомительного пути по безводным пустыням они пришли наконец в страну, благословленную Создателем. Теперь перед ними расстилались свежие луга, по которым бежали шумящие воды, на которых цвели фруктовые деревья. И эта страна, где мирно отдыхали газели и пели птицы, казалась настоящим раем: со своими большими деревьями, опьяненными росою, блестевшей на ветвях, и со своими цветами, которые улыбались блуждающему ветерку, согласно словам поэта:
Взгляни, дитя! Как счастлив дерн зеленый
Под нежной лаской дремлющих цветов!
Как, отливая массой нежных красок,
Он изумрудным стелется ковром!
Закрой глаза! Прислушайся, дитя,
Как в тростниках тихонько шепчут струи!
Закрой же глазки, милое дитя!
Сады, цветы, ручьи, вас обожаю!
О ручеек, ты в солнечных лучах,
Как щечка, нежен, как пушком, подернут
Ты легкой тенью наклоненных ив!
Струя ручья, что орошает стебли
Цветов душистых, — это колокольчик
Серебряный вкруг белоснежных ножек!
О, увенчайте ж милого, цветы!
Насытив чувства свои этими прелестями, братья подумали о том, что хорошо было бы несколько времени отдохнуть в этих местах.
И вот Даул Макан сказал Шаркану:
— О брат мой, я не думаю, чтоб ты когда-либо видел в Дамаске такие прекрасные сады. Останемся же здесь на два-три дня, чтобы отдохнуть и дать нашим воинам подышать чудесным воздухом и напиться этой сладостной воды, тогда они будут лучше сражаться против неверных.
И Шаркан нашел эту мысль превосходной.
И вот они находились здесь уже два дня и уже готовились складывать свои палатки, когда вдруг услышали в отдалении какие-то голоса; и когда они справились, в чем дело, им ответили, что это был караван дамасских купцов, которые, продав и купив товары в стране неверных, возвращались к себе на родину, и что теперь воины загораживают им путь, чтобы наказать их за торговлю с неверными.
Но как раз в эту минуту купцы сами подошли к ним, крича и отбиваясь от окружающих их воинов. Бросившись в ноги Даул Макану, они сказали:
— Мы были в стране неверных, которые относились к нам с уважением и не трогали ни нас самих, ни имущества нашего; а теперь правоверные, братья наши, грабят и оскорбляют нас в мусульманской стране.
Затем они достали письмо царя Константинии, служившее им пропускным листом, и дали его Даул Макану, который прочел его, так же как и Шаркан.
И Шаркан сказал им:
Теперь перед ними расстилались свежие луга, по которым бежали шумящие воды, на которых цвели фруктовые деревья.
— То, что у вас отнято, будет сейчас возвращено вам. Но зачем вы, мусульмане, пошли торговать к неверным?
Тогда купцы ответили:
— Господин наш, Аллах привел нас к этим христианам, чтобы сделать нас орудием более славной победы, чем все победы войск и даже чем все победы, одержанные тобою.
А Шаркан сказал:
— Какая же это победа, о купцы?
И они ответили:
— Мы можем говорить об этом только в уединенном месте, где не будет нескромных людей; ибо, если это дело разгласится, ни один мусульманин не сможет более, даже в мирное время, показаться в христианских странах.
Услышав это, Даул Макан и Шаркан отвели купцов в уединенную палатку, где не могло быть никаких нескромных ушей. Тогда купцы…
Но, дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.
И когда наступила
она сказала:
И говорили мне, о царь благословенный, что купцы рассказали тогда обоим братьям ту историю, которую сочинила и научила их рассказать старая Зат ад-Давахи. И оба брата были чрезвычайно растроганы, слушая рассказ о страданиях святого отшельника и об освобождении его из монастырского подземелья. И они спросили у купцов:
— Но где же он теперь, этот святой отшельник? Неужели вы оставили его в монастыре?
Они ответили:
— Когда мы убили монаха, служившего привратником в монастыре, мы поспешили посадить святого в ящик и, погрузив этот ящик на спину одного из наших мулов, быстро пустились в путь. И теперь мы привезли его к вам. Но перед тем как мы бежали из монастыря, нам удалось убедиться, что там находится бесчисленное множество свертков с золотом, серебром, с самоцветными камнями и всевозможными драгоценностями, о чем, впрочем, может лучше рассказать вам святой отшельник.
И купцы поспешили разгрузить мула и, открыв ящик, привели святого отшельника к двум братьям. И он предстал перед ними, весь черный, как стручок кассии[81], до того он был худ и сморщен; и кожа его была изборождена рубцами от ударов бича, которые можно было принять за следы врезавшихся в тело цепей.
Увидев это (на самом деле это была старая Зат ад-Давахи), оба брата уверились, что перед ними находится святейший из отшельников, особенно когда они заметили, что лоб отшельника блестел, как солнце, благодаря таинственной мази, которою коварная старуха натерла себе кожу.
И они подошли к ней, и благоговейно облобызали ей руки и ноги, прося у нее благословения со слезами на глазах, и даже зарыдали, — так они были растроганы страданиями, перенесенными тою, которую они принимали за святого отшельника. Тогда она им сделала знак подняться и сказала:
— Теперь перестаньте плакать и выслушайте меня!
И оба брата немедленно повиновались, и она сказала им:
— Знайте, что я, со своей стороны, покорно подчиняюсь воле моего Владыки, ибо я знаю, что Он посылает мне страдания только для того, чтобы испытать терпение и смирение мое. Слава Ему и да будет Он благословен! Ибо тот, кто не умеет выносить испытания Всеблагого, никогда не вкусит блаженства рая. И если я теперь радуюсь моему освобождению, то не потому, что оно прекратило мои страдания, а потому, что я нахожусь среди братьев-мусульман и надеюсь умереть под копытами лошадей воинов, сражающихся за дело ислама. Ибо правоверные, убитые на святой войне, не умирают — душа их бессмертна.
Тогда оба брата опять взяли ее руки и стали целовать их и хотели распорядиться, чтобы ей дали поесть, но она отказалась, говоря:
— Уже скоро пятнадцать лет, как я пощусь, и теперь, когда Аллах ниспослал мне столько милостей, я не могу совершить такого бесчестия и прервать мой пост и мое воздержание. Но может быть, после захода солнца я съем кусочек.
Тогда они не стали настаивать, но, когда наступил вечер, они велели приготовить разные кушанья и сами поднесли их ей; но коварная старуха опять отказалась, говоря:
— Теперь не время есть; теперь нужно молиться Всевышнему!
И она сейчас же стала на молитву посреди палатки. И так молилась она без отдыха целую ночь, а также две следующие ночи. Тогда оба брата прониклись величайшим почтением к ней, считая ее по-прежнему мужчиной, святым отшельником, и они отвели ей особую большую палатку и приставили к ней особых служителей и поваров; а так как она продолжала отказываться от всякой пищи, то к концу третьего дня оба брата сами пришли служить ей и велели принести в ее палатку все, чего только человеческий глаз и душа могут пожелать из вкусных вещей. Но она ни к чему решительно не прикоснулась и съела только кусочек хлеба и немного соли. И почтение, которое питали к ней оба брата, лишь возросло от этого, и Шаркан сказал Даул Макану:
— В самом деле, этот человек отрекся от всех благ мира сего. И если бы не война, которая заставляет меня биться с неверными, я бы всецело посвятил себя ему и не покидал бы его всю жизнь, чтобы заслужить его благословение. Но подойдем к нему и попросим его побеседовать с нами, ибо завтра мы должны выступить в путь к Константинии, и это лучший случай воспользоваться его наставлениями.
Тогда великий визирь Дандан сказал:
— И я тоже хотел бы видеть этого святого отшельника и попросить его молиться за меня, дабы я нашел смерть в этой святой войне и предстал перед Всевышним, ибо довольно с меня этой жизни.
Тогда все трое направились к палатке, где жила эта коварная старуха Зат ад-Давахи, и нашли ее погруженною в экстаз молитвы. Тогда они стали ждать, когда она закончит молитву; но и после трех часов ожидания, несмотря на проливаемые ими слезы восторга и на их рыдания, она продолжала стоять на коленях, не обращая на них ни малейшего внимания. Когда же они решились подойти к ней и облобызать перед нею землю, она поднялась и, пожелав им мира, сказала:
— Зачем вы пришли сюда в такой час?
Они ответили:
— О святой подвижник, вот уже несколько часов, как мы здесь, разве ты не слышал, как мы плакали?
А она ответила:
— Тот, кто находится в присутствии Аллаха, не может ни слышать, ни видеть, что происходит в этом мире!
Они сказали:
— Мы пришли к тебе, святой подвижник, чтобы попросить твоего благословения перед великой битвой и чтобы выслушать из твоих уст рассказ о твоем пребывании у этих неверных, против которых мы выступим завтра с помощью Аллаха, чтобы истребить их всех до единого.
Тогда проклятая старуха сказала им:
— Клянусь Аллахом, если бы вы не были главами правоверных, я ни за что не стал бы вам рассказывать того, что сейчас расскажу, ибо последствия этого будут чрезвычайно выгодны для вас. Слушайте же!