она сказала:
Так вот, царь Даул Макан сказал визирю Дандану:
— О визирь мой, ночь уже распростерла над нашими головами свое широкое одеяние и распустила власы свои; и мы ждем лишь обещанного тобою рассказа из рассказов, чтобы насладиться им.
И визирь Дандан ответил:
— От всего сердца и как должную тебе честь! И знай, о царь благословенный, что история Азиза и Азизы и всего, что случилось с ними, способна развеять все горести сердца и принести утешение при больших утратах, чем даже утрата Якуба![88] Вот эта история.
ИСТОРИЯ АЗИЗА И АЗИЗЫ И ПРЕКРАСНОГО ПРИНЦА ДИАДЕМА
ИСТОРИЯ АЗИЗА И АЗИЗЫ И ПРЕКРАСНОГО ПРИНЦА ДИАДЕМА
Был в далекие, старинные времена в Персии, за Испаганьскими горами, город из городов. И название ему было Зеленый город. И царя того города звали Сулейман-шах. Он отличался справедливостью, великодушием, осмотрительностью и ученостью. Поэтому в его город со всех сторон стекались путешественники, так далеко шла добрая слава о нем, внушая доверие купцам и караванам.
И так провел царь Сулейман-шах очень долгое время среди благоденствия и окруженный любящим его народом. Но для полного счастья ему недоставало жены и детей, потому что он был холост.
И был у Сулейман-шаха визирь, который очень походил на него своею щедростью и добротою.
И вот однажды, когда особенно сильно тяготило его одиночество, царь велел позвать своего визиря и сказал ему:
— Визирь, грудь моя сжимается, и терпение мое иссякает, и силы мои слабеют; пройдет еще некоторое время, и останутся от меня только кожа да кости. Потому что вижу я теперь, что холостое состояние не согласно с природой, в особенности же для царей, которые должны передать престол потомкам своим. К тому же наш пророк сказал: «Сочетайтесь и умножайте потомство свое, потому что я буду хвалиться вашею многочисленностью передо всеми племенами в День воскресения!» Дай же мне совет, о визирь мой, и скажи, что думаешь об этом.
Тогда визирь сказал ему:
— Поистине, о царь, этот вопрос чрезвычайно труден и щекотлив. Попытаюсь удовлетворить тебя, оставаясь на предписанном пути. Знай же, о царь, что мне было бы неприятно, если бы неизвестная невольница сделалась супругою моего господина: как узнает он о происхождении этой невольницы, и о благорождении ее предков, и о чистоте ее крови, и о правилах ее рода; и как может он, следовательно, сохранить в неприкосновенности чистоту крови собственных предков? Разве ты не знаешь, что дитя, рожденное от такого союза, всегда будет ублюдком, преисполненным пороков, лживым, кровожадным, проклятым Аллахом, его Создателем, по причине гнусностей, которые он совершит в будущем. Такое происхождение походит на растение, растущее на болотистой почве, пропитанной солоноватой стоячей водой и сгнивающее раньше, чем достигнет полного роста. Поэтому не жди, о царь, от своего визиря, чтобы он предложил тебе купить невольницу, хотя бы то была красивейшая из девственниц земли, потому что я не хочу быть причиною и нести тяжесть грехов, мною же попущенных. Но если ты хочешь выслушать совет мой, то я полагаю, что следует выбрать супругу из царской семьи, происхождение которой известно, а красота могла бы служить образцом в глазах всех женщин.
На это царь Сулейман-шах сказал:
— О визирь, если ты найдешь мне такую женщину, я готов взять ее в законные супруги, чтобы привлечь на мой род благословения Всевышнего!
А визирь сказал ему:
— Благодаря Аллаху дело твое сейчас же может быть устроено.
Царь же вскричал:
— Каким это образом?
А визирь ему в ответ:
— Знай, о царь, что жена моя передавала мне, что у царя Зар-шаха, господина Белого города, есть дочь несравненной красоты, описать которую до такой степени трудно, что язык мой успел бы обрасти волосами, прежде чем сумел бы я дать тебе о ней хоть малейшее понятие.
Тогда царь воскликнул:
— Йа Аллах!
А визирь продолжал:
— Да, о царь, как мог бы я достойно описать ее темные веки, ее волосы, ее стан, такой тонкий, что его совсем незаметно, и полноту ее бедер, и то, что их поддерживает и округляет?! Клянусь Аллахом! Никто не может подойти к ней, не остолбенев от удивления, как и никто не может взглянуть на нее, не умерев! И о ней-то сказал поэт:
О девушка с прекраснейшею грудью!
Твой тонкий стан нежнее гибкой ивы,
Стройней и выше райских тополей!
Твоя слюна как дикий мед душистый!
Ах! Прикоснись устами к этой чаше,
Чтоб подсластить вина душистый пурпур,
И мне его, о гурия, подай!
И об одном еще я умоляю:
Раскрой уста пурпурные свои
И дай взглянуть на жемчуг твой прекрасный!
Услышав эти стихи, царь задрожал от удовольствия и воскликнул из глубины своего горла:
— Йа Аллах!
А визирь продолжал:
— Поэтому, о царь, я полагаю, что следует как можно скорее послать к царю Зар-шаху одного из твоих эмиров, человека, достойного доверия, умеющего держать себя и деликатного, который оценивал бы свои слова ранее, чем произнести их, и опытность которого была бы тебе известна. И ты поручишь ему добиться согласия отца молодой девушки и женишься на ней во исполнение слов пророка (мир и молитва с ним!), который сказал: «Люди, не знающие женщины, должны быть изгнаны из среды ислама! Это развратители! Не нужно холостой жизни для священников ислама!» Поистине, эта царевна — единственная достойная тебя супруга, она — прекраснейший из драгоценных камней на всей поверхности земли и за ее пределами!
При этих словах царь Сулейман-шах почувствовал, что сердце его расширяется, вздохнул от удовольствия и сказал своему визирю:
— Кто же лучше тебя сумеет привести к благополучному концу это щекотливое дело? О визирь мой, ты один, разумнейший и вежливейший, поедешь устроить это дело. Ступай же простись с твоими домашними и поспеши с окончанием текущих дел; ступай в Белый город и испроси мне в супруги у царя Зар-шаха его дочь. И ум мой и сердце весьма озабочены этим.
А визирь сказал:
— Слушаю и повинуюсь!
И тотчас же отправился он кончать то, что должно было кончить, проститься с теми, с кем следовало, и приступить к дорожным приготовлениям. Он взял с собою всякого рода богатые подарки, могущие удовлетворить царей, например, драгоценные украшения, золотые и серебряные вещи, шелковые ковры, драгоценные ткани, благовония, чистейшую розовую эссенцию и разные вещи, легкие на вес, но дорогие по своей цене. Не забыл он взять также десять отборных лошадей лучших пород и чистейшей арабской крови. Взял он также с собою богатое оружие с золотою чернью, нефритовыми рукоятками, украшенными рубинами, и легкое стальное оружие, и золотые кольчуги, не говоря уже о ящиках, нагруженных всякого рода роскошными вещами и всякого рода сластями, как, например, лакомствами из роз, абрикосов, нарезанных тонкими ломтиками, душистыми вареньями, ароматным миндальным тестом, напитанным росным ладаном с теплых островов, и тысячей лакомств, предназначенных для утехи молодых девушек и приобретения их расположения. Затем приказал он навьючить все эти ящики на мулов и верблюдов; и взял с собою сто молодых всадников, и сто молодых негров, и сто молодых девушек, предназначенных для сопровождения невесты на обратном пути. Когда же визирь во главе каравана, уже развернувшего знамена, подал знак к выступлению в путь, царь Сулейман-шах остановил его на минуту и сказал ему:
— Главное же, не возвращайся сюда без молодой девицы; и не медли, потому что я сгораю от нетерпения; у меня не будет ни сна, ни покоя до той минуты, пока не встречу этой супруги, мысль о которой не покинет меня ни днем ни ночью и к которой я уже весь пылаю любовью.
И визирь засвидетельствовал свое послушание. И уехал он со всем своим караваном и шел быстро днем и ночью, перебираясь через горы, долины, реки и потоки, через пустынные и плодоносные равнины до тех пор, пока остался уже только один день пути до Белого города.
Тогда визирь остановился отдохнуть на берегу реки и послал быстрого гонца, чтобы возвестить о своем прибытии царя Заршаха.
Случилось же так, что как раз в ту минуту, когда гонец был уже у городских ворот и собирался вступить в город, царь Заршах, вышедший подышать свежим воздухом в один из своих садов неподалеку от того места, увидел гонца и догадался, что это чужеземец. Он тотчас же велел позвать его и спросил, кто он такой. И гонец ответил:
— Я посол такого-то визиря, стоящего лагерем у такой-то реки и посланного к тебе господином нашим, царем Сулейман-шахом, властителем Зеленого города и Испаганьских гор!
Царь Зар-шах был чрезвычайно обрадован этою вестью и велел предложить прохладительные шербеты гонцу визиря и отдал эмирам своим приказ выйти навстречу знатному посланнику царя Сулейман-шаха, власть которого почиталась в самых отдаленных краях и на землях самого Белого города. И гонец поцеловал землю между рук царя Зар-шаха и сказал:
— Завтра прибудет сам визирь. А пока да продолжит дарить тебе Аллах Свои высокие милости и да будет Он милосерден и милостив к твоим умершим родным!
Вот и все о них.
Что же до великого визиря царя Сулейман-шаха, то он остался отдыхать на берегу реки до полуночи. А затем он направился к Белому городу и с восходом солнца был у городских ворот.
В эту минуту он остановился для своей надобности, а затем увидел идущих к нему навстречу визиря царя Зар-шаха с придворными, и первыми людьми царства, и эмирами, и именитыми людьми. Тогда он поспешно передал одному из своих невольников кувшин, который служил ему для омовений, и поспешил сесть на лошадь. И после обычных приветствий и поклонов с обеих сторон караван и сопровождавшие его вошли в Белый город.
Дойдя до царского дворца, визирь спешился и, предшествуемый старшим придворным, вступил в тронный зал.
В этом зале он увидел высокий трон из тончайшего белого мрамора, украшенный вставленными в него жемчужинами и драгоценными камнями и поддерживаемый четырьмя слоновыми клыками. На этом троне положена была широкая подушка из зеленого атласа, вышитая золотыми блестками и украшенная золотою бахромою и золотыми же кистями. А над этим троном высился полог, весь сиявший золотыми украшениями, драгоценными камнями и слоновою костью. А на троне сидел царь Зар-шах…
Но в эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И на троне сидел царь Зар-шах, окруженный главными представителями царства и стражей, неподвижно стоявшей в ожидании приказаний.
Увидев все это, визирь царя Сулейман-шаха почувствовал, что вдохновение засияло в уме его, а красноречие развязывает ему язык и побуждает его к сочным речам. Он тотчас же красивым движением повернулся к царю Зар-шаху и сымпровизировал в его честь следующие стихи:
Едва тебя глаза мои узрели,
Как сердце вмиг помчалося к тебе,
И сон бежит от глаз моих усталых!
О сердце, слушай! Раз меня покинув,
Не возвращайся более ко мне,
Останься с ним! Ему тебя дарю я,
Хоть у меня нет ничего дороже,
Нет ничего желаннее тебя!
Ничто мой слух не усладит отрадней,
Как голос тех, кто песней восхваляет
Тебя, Зар-шах, владыка всех сердец!
И если, раз взглянув тебе в лицо,
Мне больше в жизни не дано увидеть
Еще хоть раз прекрасные черты,
Я все ж богатым навсегда останусь.
О вы, что здесь стоите вкруг владыки,
Узнайте же, что, если кто-нибудь
Сказать посмеет, что найдется в мире
Великий царь, достойнее Зар-шаха,
Тот правоверным не был никогда!
Сказав эти стихи, визирь умолк. Тогда царь Зар-шах велел ему приблизиться к трону, посадил его рядом с собой, приветливо улыбнулся ему и разговаривал с ним довольно долго, выказывая все самые явные знаки своего расположения и дружбы. Потом царь велел накрыть стол в честь визиря, и все сели за стол и ели и пили досыта. Только после этого царь пожелал остаться с глазу на глаз с визирем; и все вышли, за исключением старых придворных и великого визиря того царства.
Тогда визирь царя Сулейман-шаха встал и после нового приветствия и поклона сказал:
— О великий и щедрый царь, я пришел к тебе по делу, которое всем нам принесет благословение, счастливые плоды и благоденствие! Цель моего прихода — просить у тебя руки уважаемой и прекрасной, благородной и скромной дочери твоей для моего господина и венца главы моей, царя Сулейман-шаха, славного властителя Зеленого города и Испаганьских гор! И поэтому я привез тебе богатые подарки, роскошные вещи в доказательство степени пламенного желания господина моего породниться с тобою. И желаю я узнать, разделяешь ли ты это желание и даруешь ли ему предмет его желаний?
Когда царь Зар-шах услыхал такую речь визиря, он встал и поклонился до земли; придворные и эмиры удивились до крайности, что царь оказывает такую честь простому визирю. А царь продолжал стоять перед визирем и сказал ему:
— О мудрый и разумный визирь, красноречивый и достойный, выслушай то, что скажу тебе. Я смотрю на себя как на простого подданного царя Сулейман-шаха, и я почитаю за величайшую честь принадлежать к его роду и семье. Поэтому дочь моя отныне не более как раба из рабынь его, и с настоящей минуты она его вещь и собственность. Таков мой ответ царю Сулейман-шаху, нашему общему главе, властителю Зеленого города и Испаганьских гор!
И тотчас же призвал он кади и свидетелей, которые составили договор между царем Зар-шахом и царем Сулейман-шахом о браке дочери первого из них. И царь радостно приложил этот договор к губам, принял поздравления и пожелания кади и свидетелей и осыпал их милостями; в честь же визиря устроены были торжественные празднества, которым радовались сердца и взоры всех жителей; розданы были съестные припасы и подарки бедным, так же как и богатым. Потом он велел приготовить все для дороги и выбрал невольниц для своей дочери: гречанок, турчанок, негритянок и белых. И велел он изготовить для своей дочери большой паланкин[89]из литого золота, украшенный жемчугом и самоцветными камнями, который установили на спины десяти мулов, выставленных в ряд. И весь кортеж двинулся в путь. И при свете утра паланкин казался дворцом из дворцов, жилищем духов, и окутанная покрывалами девушка — прекраснейшей из прекрасных райских гурий.
Паланкин казался дворцом из дворцов, жилищем духов, и окутанная покрывалами девушка — прекраснейшей из прекрасных райских гурий.
Сам царь Зар-шах провожал караван за три парасанга, а потом простился с дочерью и визирем и спутниками его и, преисполненный радости и надежд на будущее, вернулся в свой город.
Что же касается визиря и каравана…
Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно отложила свой рассказ.
Но когда наступила
она сказала:
И что касается визиря и каравана, то они благополучно совершили путешествие и за три дня расстояния от Зеленого города послали гонца с известием о своем прибытии царю Сулейман-шаху.
Узнав о прибытии своей супруги, царь затрепетал от радости и подарил прекрасную одежду гонцу-вестнику. И приказал он всему своему войску идти навстречу новобрачной с развернутыми знаменами; и глашатаи призывали весь город присоединиться к встрече, так чтобы не осталось дома ни одной женщины, ни одной девушки и даже ни одной самой дряхлой и немощной старухи. И все вышли навстречу новобрачной. А когда все окружили паланкин царской дочери, то решено было, что в город выйдут ночью и с большим торжеством.
Когда же наступила ночь, именитые люди города за свой счет осветили все улицы и дорогу, ведущую к дворцу. И все стали в два ряда вдоль пути. И по обеим сторонам дороги стеной стояли воины; и на всем пути горели огни в прозрачном воздухе; большие барабаны рокотали, трубы громко пели, знамена развевались над головами, благовония горели в курильницах на улицах и площадях, а всадники бились на копьях и дротиках. И среди всего этого предшествуемая неграми и всадниками и сопутствуемая своими невольницами и другими женщинами новобрачная в роскошном одеянии, подаренном ей отцом, прибыла во дворец своего супруга Сулейман-шаха.
Тогда молодые невольницы распрягли мулов и среди звонких криков радости всего народа и войска взяли паланкин на плечи и донесли его до потайной двери. Здесь молодые женщины и служанки сменили невольниц и ввели новобрачную в ее комнату. И комната эта тотчас же озарилась от света ее глаз, и огни побледнели от красоты ее лица.
И казалась она среди всех этих женщин луною среди звезд или одинокой крупной жемчужиной в середине ожерелья. Потом молодые женщины и служанки вышли из спальни и стали в два ряда от дверей до конца коридора, уложив, однако же, сперва молодую девушку на большую кровать из слоновой кости, украшенную жемчугом и самоцветными камнями.
Только тогда царь Сулейман-шах, пройдя между рядами всех этих живых звезд, вошел в комнату с кроватью из слоновой кости, на которой, вся убранная и благоухающая, лежала молодая девушка.
И в ту же минуту Аллах воспламенил сердце царя великою страстью и дал ему любовь к этой девственнице. И царь обладал ею, и утопал в блаженстве, и забыл на этом ложе между ее бедрами все горести жизни.
И целый месяц оставался царь в комнате своей молодой супруги, не расставаясь с ней ни на минуту, так тесен был их союз и так понравились они друг другу. И с первой же ночи царица понесла.
После этого царь вышел и сел на престол и занялся делами своего царства для блага своих подданных; а когда наступал вечер, он не забывал посещать комнату своей супруги, и так продолжалось до девятого месяца.
В последнюю же ночь этого месяца царица почувствовала приближение родов и села на особый стул для рожениц, и Аллах облегчил ей муки родов, и родила она мальчика, на котором лежала печать счастья и удачи.
Как только царь узнал о рождении сына, он возрадовался беспредельно великою радостью и подарил целое богатство вестнику; потом поспешил к ложу своей супруги и, взяв на руки ребенка, поцеловал его между глаз, изумился его красоте и увидел, до какой степени подходят к нему слова поэта:
Ему Аллах с рожденья даровал
Всех выше власть и всех светлее славу,
И он взошел, как новая звезда.
Кормилицы с роскошными грудями,
Не приучайте вы его к изгибам
Прелестных станов! Ведь седлать он будет
Лишь львов могучих царственные спины
Или горячих бурных скакунов!
Кормилицы с обильным молоком,
Его скорей от груди отнимайте —
Его напитком будет кровь врагов!
Тогда служанки и кормилицы взяли ребенка на свое попечение, а повитухи перерезали пуповину и провели черной краской черту, удлиняющую глаза[90]. А так как это был сын и внук царей, и так как и мать его была царской дочерью, и так как он сиял красотою, то его и назвали Диадемом[91].
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Его назвали Диадемом. И воспитывали его с любовью прекраснейшие женщины; и шли дни, и протекали годы; и минуло мальчику семь лет.
Тогда отец его Сулейман-шах призвал самых ученых из учителей и приказал учить его чистописанию, словесности, правилам хорошего поведения, а также синтаксису и законоведению.
И эти учителя оставались при мальчике до достижения им четырнадцатилетия. Тогда, так как он выучился всему, чему хотел выучить его отец, его почли достойным почетного одеяния; и царь передал его из рук ученых в руки учителя верховой езды, который выучил его ездить верхом, и метать копье и дротик, и охотиться на ланей с ястребом. И скоро принц Диадем стал превосходнейшим всадником; и был он таким красавцем, что, когда он выходил пешком или выезжал верхом, все останавливались перед ним в восхищении.
Когда же ему исполнилось пятнадцать лет, наружность его так очаровывала всех, что поэты посвящали ему все самые нежные оды свои; и самые холодные и чистые из мудрецов таяли от восторга при виде этого обаятельного молодого человека. И вот какое стихотворение посвятил его прекрасным очам один влюбленный поэт:
Его лобзанье бурно опьяняет,
Благоуханье мускуса струится
Из нежной кожи! Под объятьем страстным
Его все тело гнется, как тростник,
Вскормленный зефиром и росою.
Его лобзать! Ведь этого довольно,
Чтоб опьянеть, не пробуя вина.
Не мне ли знать то, если всякий вечер
Я весь горю от сладкого бродила
Его слюны! Ведь красота сама,
Восстав от сна и в зеркало взглянувши,
Его рабыней признает себя!
Так как же могут, о мое безумье,
Сердца земные устоять пред ним?!
Аллах, Аллах! Коль жить еще смогу я,
Я с этой раной в сердце буду жить!
Но если я умру от этой страсти
И от любви его ко мне — вот счастье!
И все это, когда ему было только пятнадцать лет! Но когда ему минуло восемнадцать, то и не то еще было! Тогда нежный пушок покрыл розовую ткань его щек, а черный янтарь оттенил белизну его подбородка. И все умы, и все очи помутились от такой красоты, и сказал о нем поэт:
Его глаза!.. Приблизиться к огню
И не обжечься более возможно,
Чем устоять пред лучезарным взглядом!
Как я остался жив еще, о маг,
Когда всю жизнь провел под этим взором!
Его ланиты!.. Их пушок прозрачный,
Подобно шелку, свеж и золотист.
А рот его!.. Как часто приходили
Ко мне с вопросом люди: где найти
Им влагу жизни и ее источник,
В какой стране текут его струи?
Я отвечал: «Я влагу жизни знаю,
Ее источник также знаю я!
Источник тот — рот юноши-красавца,
Столь стройного, как молодой олень,
С изящным станом, нежной, гибкой шеей;
То влажные, ласкающие губы
Прекрасного и легкого оленя,
То юноши пурпурные уста!»
И это было так, когда ему исполнилось восемнадцать лет; а когда он возмужал, он был так изумительно хорош собой, что его считали образцом красоты во всех мусульманских странах вдоль и поперек. Поэтому велико было число его друзей и приятелей; и все окружающие пламенно желали, чтобы он царствовал в стране, как царил в сердцах.
В это самое время принц Диадем пристрастился к охоте и к поездкам по лесам и борам, несмотря на страх, внушаемый этими беспрестанными отлучками его отцу и матери. И вот однажды он велел своим невольникам взять припасов на десять дней и отправился с ними на охоту с борзыми. И шли они четыре дня, пока не добрались до богатой дичью местности, покрытой лесом, в котором жили всякого рода дикие животные, и орошаемой множеством источников и ручьев.
Тогда принц Диадем подал знак к началу охоты. Сейчас же протянули обширную веревочную сеть на большое пространство; загонщики дичи лучами шли от окружности к центру и гнали перед собою обезумевших от страха животных, которые скучивались, таким образом, в центре. И была в тот день охота очень удачна, и затравили много газелей и другой дичи. И было это большим праздником для пантер, употреблявшихся для охоты, для собак и соколов. И по окончании охоты принц сел отдохнуть на берегу речки и разделил дичь между охотниками и лучшую долю оставил для отца своего, царя Сулейман-шаха. Потом он заснул в этом месте и проспал до утра.
Не успели проснуться охотники, как увидели неподалеку большой караван, пришедший ночью и расположившийся лагерем в том месте; и скоро увидели они множество людей, черных невольников и купцов, выходящих из своих палаток и идущих к речке для совершения омовений. Тогда принц Диадем послал одного из своих людей спросить у незнакомцев, откуда они и какого звания.
И гонец вернулся и доложил ему:
— Эти люди сказали мне: «Мы купцы и расположились здесь лагерем, привлеченные зеленью муравы и дивной водой протекающих здесь источников. Знаем мы также, что нам нечего бояться здесь, так как находимся на безопасной земле царя Сулейман-шаха, мудрое управление которого известно во всех странах и успокаивает всех путешествующих. Кроме того, мы несем ему в дар множество прекрасных и ценных вещей, в особенности же для сына его, прекрасного принца Диадема».
На это Диадем ответил:
— Клянусь Аллахом! Если у этих купцов такие прекрасные вещи для меня, то почему бы нам самим не пойти за ними? Это поможет нам к тому же весело провести утро.
И тотчас же принц Диадем с друзьями своими и охотниками направился к палаткам каравана.
Когда купцы увидели приближающегося царского сына и поняли, кто он, они все выбежали к нему навстречу, и попросили его войти к ним, и немедленно разбили для него почетную палатку из красивого атласа, украшенную разноцветными изображениями птиц и животных и обитую внутри шелковыми индийскими тканями и тканями из Кашмира. А для него они положили чудную подушку на шелковый ковер, края которого были украшены каймой, усыпанной тонкими изумрудами. И царевич сел на ковер и оперся на подушку и приказал купцам развернуть товары; когда они развернули товары, он выбрал то, что ему понравилось, и, несмотря на то что купцы несколько раз отказывались, заставил их принять деньги и щедро заплатил за все.
Потом, велев невольникам своим собрать покупки, он хотел уже сесть снова на лошадь и вернуться на охоту, как вдруг увидел перед собою среди купцов молодого…
Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и, как всегда, скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Как вдруг принц Диадем увидел среди купцов молодого человека изумительной красоты, привлекательной бледности и очень ловко одетого в прекраснейшую одежду. Но красивое бледное лицо его носило следы большой печали, как будто причиненной разлукой с отцом, матерью или дорогим другом.
Тогда Диадем не захотел удалиться, не узнав, кто этот прекрасный молодой человек, к которому влекло его сердце; и он подошел к нему, пожелал ему мира и с участием спросил, кто он и почему так печален. Но при этом вопросе глаза молодого человека наполнились слезами, и он мог вымолвить только два слова:
— Я Азиз!
И разразился он рыданиями так, что упал без чувств. Когда он пришел в себя, царевич сказал ему:
— О Азиз, знай, что я друг тебе. Скажи же мне причину твоей печали.
Но молодой Азиз вместо ответа пропел такие стихи:
Бегите все ее волшебных взоров,
Никто их власти избежать не может!
Ее опасны черные глаза,
Когда полны истомой сладострастной;
Как сталь мечей, разят они сердца.
Но главное, старайтесь вы не слушать
Сладчайшей речи — огненным вином
Она пьянит мужей мудрейших разум!
Когда б могли вы знать ее! Как нежен
Глубокий взор! Как шелковисто тело!
Что перед ним и бархат, и атлас!
От тонкой ножки в золотом браслете
До черных глаз, искусно подведенных, —
Все гармонично, соразмерно в ней!
Где аромат одежд ее душистых,
Ее дыханья дивный аромат?..
Выслушав это стихотворение, Диадем не захотел пока настаивать на других разъяснениях и, чтобы завязать разговор, сказал ему:
— Почему, о Азиз, не показал ты мне свои товары, как другие купцы?
А тот ответил:
— О господин мой, поистине из моих товаров нет ничего достойного царского сына.
Но прекрасный Диадем сказал Азизу:
— Клянусь Аллахом! Я все-таки хочу, чтобы ты показал мне их! — И заставил он молодого Азиза сесть рядом с ним на шелковом ковре и показать все свои товары штука за штукой. И, не рассматривая прекрасных тканей, царевич Диадем купил их все, не считая, и сказал ему: — А теперь, Азиз, не расскажешь ли мне о своем горе… Я вижу слезы на глазах твоих, и сердце твое полно печали. Если кто-нибудь притесняет тебя, я сумею покарать притеснителей; а если долги тяготят тебя, я от всего сердца готов уплатить их. И это потому, что меня влечет к тебе, и сердце мое горит участием к тебе.
Но при этих словах молодого Азиза снова стали душить рыдания, и он пропел такие стихи:
Ах, как коварны черные глаза,
Оттененные голубоватым углем!
Ах!
Как гибок стан твой на подвижных бедрах!
Ах!
Мед ротика, вино прекрасных уст!
Изгиб грудей и их цветки пурпура!
Ах! А-ах!
Желать тебя мне слаще, чем для сердца
Преступника надежда на спасенье!
О ночь!
Во время этого пения царевич принялся перебирать прекрасные ткани одну за другою, чтобы отвлечь внимание Азиза от его печали. Но вдруг из них выпал четырехугольный кусок вышитой шелковой материи, которую молодой Азиз поспешил поднять. Он сложил его, дрожа всем телом, подложил себе под колено и воскликнул:
Азиза, милая! Плеяды[92] дальние
Доступнее, чем ты, моя звезда!
Куда пойду я без тебя, несчастный?
Как вынесу ужасную разлуку,
Когда с трудом несу я гнет одежд?
Когда принц заметил смущение прекрасного Азиза и услышал эти стихи, он чрезвычайно удивился и, сгорая от беспредельного любопытства, воскликнул…
Но на этом месте своего повествования дочь визиря Шахерезада заметила приближение утра и, скромная, как всегда, не хотела злоупотреблять данным ей позволением.
Тогда сестра ее, молоденькая Доньязада, слушавшая ее рассказ затаив дыхание, воскликнула из своего уголка:
— О сестра моя Шахерезада, как сладки, как милы и чисты слова твои, как отрадно вдыхать их сочную свежесть! И как очаровательна эта сказка, и как дивно хороши все эти стихи!
И Шахерезада улыбнулась ей и сказала:
— Да, сестра моя! Но что это в сравнении с тем, что я расскажу вам в следующую ночь, если еще буду жива милостью Аллаха и волею царя!
Царь же Шахрияр сказал в душе своей: «Клянусь Аллахом, я не казню ее, раньше чем не услышу продолжение этого рассказа, который поистине чудесен и изумителен до чрезвычайности!»
Потом он взял Шахерезаду в свои объятия, и они провели остаток ночи, переплетая свои тела до самого утра.
Затем царь Шахрияр направился в залу, где творил суд; весь диван был переполнен визирями, эмирами, придворными, стражей и дворцовыми слугами. С ними был и великий визирь, державший под мышкой саван, предназначенный для дочери его Шахерезады, о которой он думал, что ее уже нет в живых. Но царь ничего не сказал ему об этом и продолжал творить суд, назначать на должности, увольнять, заниматься текущими делами, и так до конца дня. Потом заседание было закрыто, и царь вошел во дворец. А визирь был в тревоге и удивлен до крайности.
И как только наступила ночь, царь Шахрияр пошел к Шахерезаде в ее покои и не преминул сделать с ней свое обычное дело, а некоторое время спустя маленькая Доньязада поднялась с ковра и сказала Шахерезаде:
— О сестра моя, прошу тебя, продолжай этот прекрасный рассказ о принце Диадеме, об Азизе и его подруге, который визирь рассказывал под стенами Константинии царю Даул Макану.
И Шахерезада улыбнулась сестре и сказала:
— Да, конечно! От всей души! Но не прежде, чем разрешит мне это столь благословенный царь!
Тогда царь Шахрияр, который не мог заснуть — до такой степени интересовался он продолжением, — сказал:
— Ты можешь говорить!
И Шахерезада сказала:
— И узнала я, о царь благословенный, что царевич воскликнул: «О Азиз, что же такое ты так скрываешь?»
Азиз же отвечал:
— О господин мой, это справедливо, так же как и то, что я не хотел с самого начала разложить перед тобою свои товары. Что же делать теперь?
И он вздохнул из глубины души. Но прекрасный Диадем так настаивал и сказал ему такие ласковые слова, что молодой Азиз в конце концов заговорил:
— Знай же, о господин мой, что история моя, касающаяся этого четырехугольного куска ткани, очень необыкновенна, и полна она для меня весьма сладких воспоминаний, потому что прелести давших мне этот двойной кусок материи никогда не изгладятся из моей памяти. Ту, которая дала мне первый кусок, зовут Азизой; что же касается другой, то мне слишком горько произнести теперь ее имя, потому что она собственной рукою сделала меня тем, кто я есть. Но так как я уже заговорил обо всем этом, то расскажу все подробности; они наверное заинтересуют тебя и послужат назиданием для тех, которые выслушают их со вниманием.
Потом молодой Азиз вынул материю из-под колена и развернул ее на ковре, где сидели оба. И Диадем увидел, что это два отдельных четырехугольника; на одном из них была вышита газель разноцветными шелками и золотыми нитями; а на другом четырехугольнике также газель, но вышитая серебряными нитями, и на шее у нее было ожерелье из червонного золота, на котором висело три восточных хризолита.
При виде этих столь дивно вышитых газелей принц воскликнул:
— Слава Тому, Кто влагает такое искусство в умы Своих созданий! — Потом сказал он молодому красавцу: — О Азиз, расскажи нам поскорее о себе, об Азизе и о той, которая вышила вторую газель!
И молодой Азиз продолжал свой рассказ в присутствии прекрасного принца Диадема такими словами:
ИСТОРИЯ АЗИЗА
Знай же, молодой господин мой, что отец мой был самый знатный из купцов, и у него не было других сыновей, кроме меня. Но у меня была двоюродная сестра, которая воспитывалась вместе со мною в доме моего отца, так как она рано осиротела.
И, умирая, дядя мой заставил моих родителей поклясться в том, что они обвенчают нас по достижении нами совершеннолетия. Поэтому нас никогда не разлучали, и таким образом мы очень привязались друг к другу; и мы спали на одной постели и даже не догадывались о неудобствах этого, хотя дочь моего дяди[93] была в этих вопросах более проницательна, чем я, и более образована, и более опытна; я понял это впоследствии, размышляя о том, как она обвивала меня своими руками и как прижималась ко мне бедрами, засыпая в моих объятиях.
Между тем мы достигли требуемого возраста, и отец мой сказал матери:
— Нужно в этом же году, не откладывая этого, женить нашего сына Азиза на его двоюродной сестре Азизе.
И он условился с нею насчет дня написания брачного договора и тотчас же стал готовиться к пиршествам, обыкновенно сопровождающим брачные церемонии; и он отправился пригласить родственников и друзей, говоря им:
— В эту пятницу после молитвы мы напишем брачный договор между Азизом и Азизой.
И мать моя, со своей стороны, пошла, предупредить об этом событии всех женщин своего круга и всех своих близких. И чтобы встретить с подобающим почетом приглашенных, мать моя и женщины нашего дома старательно, не жалея воды, вымыли пол приемной залы, так что мраморные плиты заблестели; и они устлали пол коврами и украсили стены красивыми материями и затканными золотом тканями, хранившимися в больших сундуках. Что касается моего отца, то он взял на себя труд заказать пирожные и сласти и приготовить и толково расставить большие подносы с напитками. Меня же мать послала немного раньше времени прибытия приглашенных принять ванну в хаммаме и позаботилась о том, чтобы невольник сопровождал меня, неся великолепное, совершенно новое платье, в которое я должен был облачиться после ванны.
И вот я отправился в хаммам и, приняв ванну, облачился в это великолепное платье, которое было так надушено, что все прохожие останавливались, вдыхая распространявшееся от него благоухание. И я направился к мечети, чтобы сотворить молитву, которая в этот день пятницы должна была предшествовать брачной церемонии, как вдруг вспомнил дорогою одного друга, которого я забыл пригласить. И я направился к нему, и шел я очень скоро, чтобы не опоздать, и наконец заблудился в узеньком переулке, в котором никогда не бывал. И так как все тело мое было покрыто испариной по причине теплой ванны и нового платья, сделанного из плотной материи, то я воспользовался освежающей прохладой этого тенистого переулка и присел на минутку на скамью, стоявшую у стены; но прежде чем сесть на скамью, я вынул из моего кармана платок, шитый золотом, и разостлал его на сиденье.
И пот струился с моего лба на лицо, так нестерпима была жара в тот день; и мне нечем было обтереть лицо, потому что платок был подо мной, и я был весь в поту; и терзания мои еще усиливали испарину. Наконец, чтобы выйти из этого затруднения, я собирался уже поднять полу моей новой одежды, чтобы обтереть крупные капли пота, струившиеся по моим щекам, как вдруг передо мною упал белый шелковый платок, мягкий, как дуновение ветерка; и один вид его освежал душу, а аромат его способен был исцелить всякую болезнь. И я поспешил подобрать его и поднял голову, чтобы выяснить это происшествие; и глаза мои встретились с глазами молодой особы — той самой, о господин мой, которая впоследствии дала мне первую газель, вышитую на четырехугольном куске парчи. И в бронзовой раме верхнего этажа я увидел…
Но на этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И в бронзовой раме окна верхнего этажа я увидел улыбающееся лицо молодой девушки; но я не буду описывать ее красоту, поистине, у меня для этого не хватит слов!
Скажу тебе только, что едва эта молодая девушка заметила мой пристальный взгляд, устремленный на нее, как приложила указательный палец к губам; потом она согнула средний палец и прижала его к указательному пальцу левой руки и затем прижала оба пальца между своими грудями. После этого она подняла голову и, захлопнув окно, исчезла.
Ошеломленный, пораженный, охваченный желанием, я напрасно пожирал глазами окно, надеясь снова увидеть это видение, покорившее мою душу, но окно не открывалось. И только после того, как я прождал на этой скамье до самого захода солнца, забывая и о моем брачном контракте, и о моей невесте, я потерял всякую надежду и убедился, что дальнейшее ожидание ни к чему не приведет.
Тогда я поднялся с сокрушенным сердцем и направился к моему дому; и стал я развертывать брошенный мне молодой девушкой платок, и аромат его доставил мне такое наслаждение, как будто я внезапно очутился в раю. И, развернув его, я увидел на одном из его углов следующие стихи, написанные тонким, замысловатым почерком:
Я в жалобы старалась перелить
Всю страсть души посредством этих строк,
Переплетенных тонко и искусно,
Ведь всякий почерк есть лишь отпечаток
Души того, кто начертал его.
Но друг сказал мне: «Почему твой почерк
Так вымучен и тонок? Почему
Он с каждым днем становится сложнее?»
Я отвечала: «Я сама терзаюсь,
Измучена желаньем и тревогой!
Ужели ты так прост, что не умеешь
Заметить тут все признаки любви?»
А на другом углу красовались такие стихи, написанные более крупным и более правильным почерком:
Янтарь и жемчуг с розовым отливом,
Плода румянец под листом ревнивым
Тебе едва ль сумеют объяснить
Весь блеск ланит под их пушком сребристым.
И если смерти всей душой ты жаждешь,
Ее найдешь под взглядом ты ее,
Что поражает всех в нее влюбленных.
Но если ты желаешь опьяненья,
Не принимай от кравчего[94] вина, —
Ведь у тебя есть кравчего ланиты!
И если хочешь знать ее ты свежесть,
Тебе расскажут мирты про нее;
Про гибкий стан спроси у веток ивы!
Тогда я, о господин мой, окончательно обезумел, но все-таки к ночи вернулся домой. И я нашел дочь моего дяди в слезах; но, увидев меня, она быстро осушила глаза, подошла ко мне, помогла мне раздеться и тихо стала расспрашивать меня о причине моего опоздания; и сообщила она мне, что все приглашенные — эмиры и богатые купцы и многие другие, а также кади и свидетели — очень долго ждали моего возвращения и, не дождавшись меня, ели и пили до полного насыщения и затем удалились, и каждый пошел своей дорогой. Затем она прибавила:
— Что касается твоего отца, то все это привело его в такую ярость, что он поклялся отложить нашу свадьбу до будущего года. Но скажи, о сын моего дяди[95], что заставило тебя поступить таким образом?
Тогда я сказал ей:
— О дочь моего дяди, вот что случилось…
И я рассказал ей мое приключение во всех подробностях. Тогда она взяла платок из моих рук и, прочитав то, что было написано на нем, залилась слезами. Потом она спросила меня:
— Но разве она не разговаривала с тобой?
Я отвечал:
— Только знаками, но я не понял этих знаков, и я желал бы, чтобы ты разъяснила мне их значение.
И я повторил перед нею все движения незнакомки. Тогда она сказала мне:
— О сын моего дяди, если бы ты потребовал мои глаза, я не замедлила бы отдать их тебе! Знай же, что я готова служить тебе всем сердцем, чтобы вернуть спокойствие твоей душе, и я постараюсь устроить тебе свидание с женщиной, завладевшей твоими мыслями и, без сомнения, влюбленной в тебя. Ибо все эти знаки, хорошо известные нам, женщинам, означают, что она страстно желает тебя и что она назначает тебе свидание через два дня: два пальца, находящиеся между ее грудей, означают число дней, а прикосновение пальца к губам означает, что ты для нее то же, что душа, дающая жизнь телу. Не сомневайся же, о Азиз, в моей любви к тебе, столь безграничной, что я готова всем служить тебе; я возьму вас обоих под мое крылышко и постараюсь охранить вас.
Тогда я стал благодарить ее за ее любовь и за ее добрые слова, наполнявшие надеждой мое сердце; и я оставался дома два дня, выжидая часа свидания, назначенного моей возлюбленной. И был я очень расстроен и положил голову на колени моей кузины, которая не переставала ободрять меня и укреплять мое сердце. И когда приблизился час свидания, дочь моего дяди помогла мне облачиться в мои одежды и собственноручно надушила меня благовониями…
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И прекрасный Азиз продолжал свой рассказ в присутствии молодого принца Диадема в таких выражениях:
— И собственноручно надушила меня благовониями под моим платьем, и сожгла кусочек бензойного дерева, и нежно обняла меня со словами: «О возлюбленный мой, вот приближается час твоего успокоения! Наберись же смелости и вернись ко мне успокоенный и удовлетворенный! И я сама желаю тебе обрести мир душевный, ибо я буду счастлива твоим счастьем! Иди же и вернись скорее, чтобы поделиться со мной твоим приключением! И для нас обоих останется еще много прекрасных дней впереди и немало благословенных, сладостных ночей!»
Тогда я поспешил успокоить биение моего сердца и унять волнение, овладевшее мной, и, простившись с дочерью моего дяди, вышел из дому. Дойдя до тенистого переулка, я направился к тому дому в состоянии крайнего возбуждения; и как только я подошел к скамье, окно в верхнем этаже приотворилось, и в глазах моих все потемнело. Но я овладел собой и поднял глаза к окну и увидел ту же молодую девушку. И при виде этого божественного лица, я задрожал всем телом и упал на скамью. А молодая девушка не отходила от окна и все смотрела на меня, и глаза ее светились огнем страсти; и в руках она держала зеркало и красный платок. Потом, не говоря ни слова, она засучила свои рукава, обнажая руки до самых плеч, и, растянув все пять пальцев правой руки, прижала их к своей груди; потом она просунула руку за окно, держа зеркало и красный платок; и три раза она махнула платком, то вздымая, то опуская его; потом скрутила платок и сложила его, после чего наклонила ко мне голову и, внезапно откинув ее назад, захлопнула окно и исчезла. И все это она проделала, не произнеся ни единого слова утешения. Напротив, она оставила меня в невыразимом состоянии; и я не знал, должен ли я оставаться или уходить; и в недоумении провел я долгие часы, не спуская глаз с окна, и так до полуночи. Тогда, расстроенный моими мыслями, я вернулся домой, где застал бедную дочь моего дяди с покрасневшими от слез глазами и лицом, полным печали и покорности. И, совершенно обессиленный, я опустился на пол в самом жалком состоянии. И дочь моего дяди бросилась ко мне на помощь и поддержала меня своими руками; и она осыпала поцелуями мои глаза и отирала их концом своего рукава, и, чтобы успокоить мой дух, она подала мне стакан сиропа, слегка надушенного померанцевой водой; потом она тихим голосом стала расспрашивать меня о причине моего опоздания и моего печального вида.
Тогда я, несмотря на усталость, передал ей все, что произошло, повторяя все жесты прелестной незнакомки. И дочь моего дяди сказала мне:
— О Азиз моего сердца, я усматриваю из этих жестов, что молодая девушка пришлет тебе весточку через пять дней, и получишь ты ее у красильщика, на углу этого переулка.
Тогда я воскликнул:
— О дочь моего сердца, да сбудутся слова твои!
Впрочем, я действительно видел на углу переулка лавочку еврея-красильщика. Потом, будучи не в силах противостоять наплыву моих воспоминаний, я зарыдал в объятиях моей бедной Азизы, которая утешала меня самыми нежными словами и незабвенными ласками; и она говорила мне:
— О Азиз, подумай о том, что влюбленные обыкновенно терпят долгие годы в ожидании и все-таки не падают духом и стараются укрепить свое сердце; а вот ты не более недели как познакомился с терзаниями любви, и уже впал в отчаяние и беспримерную тоску. Мужайся же, о сын моего дяди! Встань и подкрепи себя этими яствами и выпей этого вина, которое я приготовила тебе!
Но я, о молодой господин мой, не в состоянии был принять ни кусочка пищи и не мог проглотить ни одного глотка вина; и я потерял даже сон, и пожелтел в лице, и совершенно изменился, ибо в первый раз я почувствовал огонь страсти и познал горечь и блаженство любви.
В течение этих пяти дней я страшно похудел, и дочь моего дяди, опечаленная моим состоянием, ни на минуту не покидала меня и проводила дни и ночи у моего изголовья, развлекая меня любовными историями; и она не смыкала глаз во все эти ночи, и я не раз замечал, как она украдкой отирала слезы. Наконец по истечении этих пяти дней она заставила меня подняться, и нагрела воды для меня, и проводила меня в хаммам; потом она старательно одела меня и сказала:
— Теперь беги скорее на свидание! И да поможет тебе Аллах добиться твоей цели и да исцелит Он твою душу!
И я поспешил выйти из нашего дома и побежал к лавке еврея-красильщика.
Но к несчастью, это было в субботу, и лавка еврея была заперта.
Однако я присел у дверей этой лавки и ждал до окончания молитвы муэдзинов[96] на минаретах при закате солнца. И так как надвигалась ночь, не принося мне никакого утешения, то страх ночного мрака овладел мной, и я решил вернуться домой. И пришел я домой точно пьяный и не сознавал даже, что делаю и что говорю. И я увидел в комнате мою бедную Азизу; и лицо ее было обращено к стене; и одна рука опиралась на стол, а другую она прижала к сердцу; и голосом, полным скорби, она произносила печальные стихи о терзаниях несчастной любви.
Но как только она заметила меня, она отерла свои глаза кончиком платка и подошла ко мне, пытаясь улыбнуться, чтобы скрыть от меня свою тоску; и она сказала мне:
— О дорогой брат мой, да продлит Аллах твое блаженство! Почему ты возвращаешься сюда ночью и в одиночестве, вместо того чтобы провести ночь у молодой девушки, твоей возлюбленной?
Тогда я, выйдя из терпения и полагая, что она издевается надо мною, толкнул ее так грубо, что она упала и ударилась об угол дивана; и на лбу ее образовался широкий шрам, из которого струей полилась кровь. Но бедная дочь моего дяди не выказала ни тени негодования и не произнесла ни слова порицания; она спокойно поднялась, зажгла кусочек трута[97] и, приложив его к своей ране, повязала лоб своим платком; потом она отерла кровь, которой были забрызганы плиты мраморного пола, и как ни в чем не бывало вернулась она ко мне со своей спокойной улыбкой и сказала мне кротким голосом…
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.
А когда наступила
она сказала:
И как ни в чем не бывало вернулась она ко мне со своей спокойной улыбкой и сказала мне кротким голосом: — О сын моего дяди, я глубоко скорблю о том, что огорчила тебя неподходящими словами! Прости же меня великодушно и расскажи мне, что произошло, чтобы я могла знать, не в состоянии ли я помочь тебе!
Тогда я рассказал ей о своей неудаче и обо всем, что постигло меня.
И Азиза сказала мне:
— О Азиз очей моих, я могу не колеблясь объявить тебе, что ты достигнешь своей цели, ибо молодая девушка хочет лишь испытать твое терпение; и она хочет узнать силу твоей любви и твое постоянство. И завтра отправляйся пораньше и садись на скамейку под ее окном, и ты наверное найдешь благополучное разрешение, соответствующее твоим желаниям.
Потом дочь моего дяди принесла мне поднос, уставленный фарфоровыми чашечками со всевозможными яствами, но я оттолкнул поднос таким резким движением, что фарфоровые чашечки подпрыгнули вверх и покатились на ковер, — этим я хотел выразить, что не хочу ни есть, ни пить. Тогда бедная девушка, не произнося ни слова упрека, подобрала фарфоровые осколки, устилавшие пол, и заботливо очистила ковер; потом она вернулась ко мне и присела на край мягкого тюфяка, на котором я растянулся; и всю ночь она не переставала навевать на меня прохладу своим веером и говорила мне самые сладостные речи, полные ласки и нежности. Я же думал в это время: «О, что за безумие быть влюбленным!»
Наконец настало утро, и я поспешно поднялся и отправился в тот переулок, к самому окну молодой девушки.
И не успел я присесть на скамью, как отворилось это окно и перед моими восхищенными глазами появилась прелестная головка той, которая успела овладеть всей душой моей. И она улыбнулась мне самой нежной улыбкой, обнажая свои прелестные зубки. Потом она исчезла на минуту и снова появилась у окна, держа в руках мешочек, зеркало, горшок с цветами и фонарь. И вложила она зеркало в мешочек и швырнула его в комнату; потом жестом, полным очарования, она распустила свои черные волосы, и они тяжелой волной окутали ее всю и даже на минуту закрыли ее лицо; потом она поставила фонарь в горшок с цветами и, наконец, собрала все и исчезла. И окно захлопнулось за нею. И сердце мое улетело вслед за молодой девушкой. И тогдашнее состояние мое не поддается описанию.
Тогда, зная по опыту, что бесполезно ждать долее, я отправился в тоске и отчаянии домой, где застал бедную дочь моего дяди всю в слезах и с головой, повязанной двойной повязкой: одна из них покрывала шрам на лбу, другая — ее больные глаза, воспаленные от слез, пролитых во время моего отсутствия во все эти печальные дни. И, не замечая меня, она сидела наклонив голову и убаюкивала себя гармонией дивных стихов, которые она произносила шепотом:
Я о тебе мечтаю, мой Азиз!
Где та страна, куда из глаз ты скрылся?
Ответь, Азиз! О, где твое жилище,
Возлюбленный мой странник?.. Не забудь,
О мой Азиз, куда б тебя судьба,
Завистливая к счастью моему,
Ни завела, — нигде ты не отыщешь
Пристанища столь теплого себе,
Как в бедном сердце любящей Азизы!
Но ты меня не слушаешь, Азиз,
И ты уходишь! И из глаз моих
Струится слез поток неистощимый.
О, утоляй же жажду ты свою
Из чистых струй, прохладных и кристальных,
Моей же скорби предоставь источник
Соленых слез из впалых глаз моих!
Оплакивай разлуку с милым, сердце!..
Я о тебе мечтаю, мой Азиз!
Где та страна, куда из глаз ты скрылся?
Ответь, Азиз! О, где твое жилище,
Возлюбленный, жестокий странник мой?..
Когда она проговорила эти стихи, обернулась и увидела меня; и тотчас же она постаралась скрыть от меня свою печаль и свои слезы; и она подошла ко мне и с минуту стояла молча, так как не в состоянии была произнести ни одного звука. Наконец она сказала мне:
— О сын моего дяди, садись и расскажи мне все, что произошло с тобой.
И я не преминул подробно передать ей таинственные жесты молодой девушки.
И Азиза сказала мне:
— Возрадуйся, о сын моего дяди, ибо желания твои исполнены! Знай же, что зеркало, засунутое в мешок, изображает заходящее солнце, — этим жестом она приглашает тебя прийти завтра вечером в ее дом; распущенные черные волосы, покрывающие ее лицо, означают ночь, окутывающую землю своим мраком, — этот жест подтверждает первый; горшок с цветами означает, что ты должен войти в сад, находящийся при ее доме, за переулком; что касается фонаря на цветочном горшке, то смысл его совершенно ясен: когда ты придешь в сад, ты должен направиться в ту сторону, где светится огонь фонаря, и там ждать прихода твоей возлюбленной.
Но я, охваченный разочарованием, воскликнул:
— Сколько раз уже ты возбуждала надежду во мне твоими вздорными объяснениями! Аллах! Аллах! Как я несчастен!
Тогда Азиза заговорила со мною с несравненной лаской и старалась успокоить меня нежными и умиротворяющими словами. Но она не решилась ни двинуться с места, ни предложить мне есть и пить из страха возбудить во мне припадки гнева и нетерпения.
Однако на следующий день, к вечеру, я решился попытать счастья и, ободряемый Азизой, которая представила мне столько доказательств своего бескорыстия и самоотречения, тогда как украдкой она обливалась слезами, я встал и, приняв ванну, облачился при помощи Азизы в мое лучшее платье. Провожая меня, Азиза бросила на меня взгляд, полный отчаяния, и со слезами в голосе сказала мне:
— О сын моего дяди! Возьми это зернышко мускуса и надуши им твои губы. Потом, когда ты побудешь с твоей возлюбленной и получишь желанное удовлетворение, обещай мне прочесть ей стихи, которые я сейчас проговорю тебе.
И она обвила мою шею своими руками и долго рыдала на моей груди. Тогда я дал ей клятву прочесть эти стихи молодой девушке. И Азиза, успокоенная, произнесла эти стихи и заставила меня повторить их еще раз перед моим уходом, хотя я тогда еще не понимал всей важности этой просьбы и ее значения в будущем.
Влюбленные! Аллахом вас молю я,
Скажите мне, когда б без перерыва
Пылала в сердце страстная любовь,
Где б нам тогда искать освобожденья?
Потом я быстро удалился и, подойдя к саду молодой девушки, нашел калитку отворенной; и в глубине сада я увидел зажженный фонарь и направился к нему в темноте.
Когда я подошел к освещенному месту, я изумился до пределов изумления! Действительно, я очутился в великолепной зале, над которой возвышался огромный купол, весь выложенный слоновой костью и черным деревом; и зала эта освещалась золотыми светильниками и большими хрустальными лампами, подвешенными к потолку на золотых цепях. И посредине этой залы находился бассейн, отделанный разноцветной инкрустацией и арабесками удивительного совершенства; и гармоничный шум воды освежал душу. Рядом с бассейном на большом перламутровом табурете стоял серебряный поднос, прикрытый шелковым платком; а на ковре стоял большой кувшин из обожженной и глазурованной глины, и на его длинном горлышке красовался кубок из хрусталя и золота.
Тогда я, о господин мой, прежде всего приподнял шелковый платок, которым был покрыт большой серебряный поднос. И все те восхитительные вещи, которые были на нем, еще и теперь носятся передо мною. Ведь я увидел на подносе…
В эту минуту своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, не желая долее злоупотреблять данным ей разрешением.
Но когда наступила
она сказала:
И визирь Дандан продолжал таким образом перед царем Даул Маканом рассказ прекрасного Азиза:
— Ведь я увидел на подносе четыре жареных цыпленка, золотистых и благоухающих, приправленных самыми тонкими пряностями; и стояли еще на нем четыре фарфоровые чашки довольно больших размеров, и в первой из них содержалось мухаллеби[98], надушенное померанцевым цветом и посыпанное толчеными фисташками и корицей; во второй — протертый изюм, взбитый и надушенный розовой водой; в третьей — о, в третьей! — пахлава[99], артистически слоенная и разделенная на пласты несравненной нежности; в четвертой — кенафа[100]на густом сиропе, и так обильно начиненная, что готова была лопнуть! Вот что было на одной половине подноса. Что касается другой половины, то она была вся уставлена моими любимыми плодами: фигами, покрытыми морщинами зрелости, цитронами, лимонами, виноградом и бананами. И между ними красовались венчики роз, жасмина, лилий и нарциссов!
Тогда я почувствовал себя на вершине блаженства, отогнал печальные мысли и предался радости. И смущало меня только то, что я не видел в этом месте ни одного живого существа, ни одного из созданий Аллаха. И так как тут не было ни служанки, ни раба, который стал бы прислуживать мне, я вооружился терпением в ожидании прихода возлюбленной моего сердца. Но прошел целый час, и, увы, никто не являлся; потом прошел другой час, и третий… Тогда я начал чувствовать терзания голода, так как я давно ничего не ел, удрученный моей страстью.
И теперь, когда я был так близок к осуществлению моей мечты, аппетит возвращался ко мне милостью Аллаха; и я в душе благодарил мою бедную Азизу, которая предсказывала мне успех, объясняя мне во всех подробностях тайну подобных свиданий.
И вот, будучи не в состоянии долее бороться с внезапным голодом, овладевшим мною, я прежде всего набросился на восхитительную кенафу, которую я предпочитал всему на свете, и не помню уже, сколько я проглотил ее; и она была так превосходна, как будто воздушные пальчики гурий надушили ее неземными ароматами. Потом я набросился на ломтики сочной пахлавы и снабдил мой желудок той порцией, которая была предопределена ему Всеблагим Провидением; потом я очистил всю чашу белого мухаллеби, посыпанного толчеными фисташками и доставляющего такое освежение сердцу; потом я перешел к цыплятам и не помню в точности, съел ли я одного, два, три или даже все четыре, до того искусно сделан был подкисленный зернами граната фарш, которым они были начинены; после этого я перешел к фруктам и долгим и искусным выбором приятно услаждал свое нёбо; и я закончил трапезу двумя или тремя ложечками сладких зерен граната и вознес благодарение Аллаху за все Его благодеяния. Наконец, я утолил свою жажду прямо из глиняного кувшина, не прибегая даже к помощи ненужного кубка.
И вот, будучи не в состоянии долее бороться с внезапным голодом, овладевшим мною, я прежде всего набросился на восхитительную кенафу.
И как только наполнился желудок мой, мною овладела страшная истома, и я почувствовал слабость во всех членах; и у меня едва хватило силы омыть руки; и я опустился на подушки, лежавшие на коврах, и погрузился в глубокий сон.
Что случилось со мною в эту ночь, о господин мой?.. Знаю только, что, когда я проснулся утром под палящими лучами солнца, я лежал уже не на чудесном мягком ковре, а прямо на голом мраморе, и на животе моем лежала щепотка соли и кучка толченого угля. Тогда я быстро вскочил и встряхнулся и стал смотреть направо и налево; но я не видел нигде и следа живого существа. И велико было мое замешательство и мое удивление; и я вознегодовал против себя самого; потом я раскаялся в слабости моей плоти и в моей неспособности противостоять бессоннице и утомлению. И я побрел печально к моему дому, где застал бедную мою Азизу, погруженную в тихую скорбь и со слезами произносящую следующие стихи:
С полей несется легкий ветерок;
Я узнаю его по аромату
Еще задолго до того, как он
Моих волос коснется с нежной лаской.
О ветерок, лети! Щебечут птички…
Лети сюда! Пусть будет то, что будет.
Когда б могла я, о моя любовь,
Когда б могла схватить тебя в объятья,
Прижать к груди, как прижимает страстно
Любовник пылкий милую головку!..
В твоем дыханье нежном позабыть
Всю горечь сердца, полного страданья!..
Коль ты уйдешь, Азиз, какая радость
Мне на земле останется тогда
И вкус какой найду я в этой жизни?!
Увы! Увы! Кто может мне сказать,
Пылает ли возлюбленного сердце
Такой же страстью и таким огнем?..
Но, увидев меня, Азиза быстро встала и, отерев слезы, поприветствовала меня ласковыми словами и помогла мне освободиться от моих одежд; и она несколько раз подносила их к своему носу и наконец сказала мне:
— Клянусь Аллахом, о сын моего дяди! Тут нет и следа тех благоуханий, которыми пропитывает платье мужчины прикосновение влюбленной женщины! Расскажи же мне все, что произошло.
И я поспешил удовлетворить ее. Тогда лицо ее омрачилось и она сказала мне с испугом:
— Клянусь Аллахом, о Азиз, теперь тревога о тебе овладела мною: боюсь, что эта незнакомка подвергнет тебя тяжелым испытаниям. И знай, что соль, положенная на живот, означает, что она находит тебя крайне безвкусным, ибо ты, столь страстно влюбленный в нее, дозволил сну и усталости овладеть тобою; а уголь означает: «Да покроет Аллах лицо твое чернотою, о ты, любовь которого полна лжи!» Теперь ты видишь, о возлюбленный мой Азиз, что эта женщина, вместо того чтобы подойти с лаской к своему гостю и кротко разбудить его, отнеслась к нему с полным презрением и выразила ему, что он ни на что иное не способен, как есть, пить и спать. Ах, да избавит тебя Аллах от влечения к этой женщине, не знающей милосердия и бессердечной!
Услыхав эти слова, я начал бить себя в грудь и воскликнул:
— Я один виноват во всем, ибо, клянусь Аллахом, женщина эта права и влюбленные не должны поддаваться сну! Ах, я сам навлек на себя эту неприятность! И скажи, ради Аллаха, что мне делать теперь, о дочь моего дяди! О, что делать, скажи!
Бедная Азиза, любившая меня беспредельной любовью, глубоко опечалилась, видя мое отчаяние…
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала царю Шахрияру:
Рассказывали мне, о царь благословенный, что визирь Дандан продолжал в таких выражениях перед царем Даул Маканом рассказ, который прекрасный Азиз излагал принцу Диадему:
— Бедная Азиза, любившая меня беспредельной любовью, глубоко опечалилась, видя мое отчаяние; и она сказала мне: «Головой моей и глазами готова я служить тебе, о дорогой Азиз мой! Но насколько это было бы легче, если бы законы приличия дозволяли мне свободно выходить из дому и идти куда вздумается! Теперь же, когда я собираюсь выйти замуж, я по нашим законам не могу отлучиться из дому.
Однако следуй моим наставлениям, и я издали буду следить за успехом твоего дела, ибо сама я не могу соединить тебя с нею. Иди же, о Азиз мой, возвратись сегодня вечером на то же самое место и в особенности берегись поддаваться искушению сна! А для этого необходимо воздерживаться от пищи, ибо она отягчает чувства и размягчает их. Остерегайся же сна, и твоя возлюбленная явится к тебе в первую четверть ночи! И да хранит тебя Аллах и защитит тебя от всяких козней!»
Тогда я стал произносить обеты и молить Небо о скорейшем наступлении ночи. И когда день пришел к концу и я собирался уходить, Азиза остановила меня на минуту, чтобы сказать мне:
— И особенно прошу тебя, о Азиз мой, не забывай моей просьбы: после того как молодая девушка соблаговолит дать удовлетворение твоим желаниям, прочти ей то стихотворение, которое ты заучил.
И я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
Потом я вышел из дому. Придя в сад, я нашел, как и накануне, великолепно освещенную залу, и в этой зале — большие подносы, уставленные разными яствами, пирожными, фруктами и цветами. И как только запах цветов и всех этих яств усладил мои ноздри, я не мог уже сдерживать порыва души моей; и я подчинился ее желанию, и ел до насыщения с каждого блюда, и потом утолил жажду из большого глиняного горшка; и так как его содержимое услаждало мою душу, то я пил из него до полного расширения моего желудка. Тогда только я почувствовал довольство. Но скоро веки мои отяжелели, и, чтобы успешнее бороться со сном, я старался приподнимать их моими пальцами, но напрасно. Тогда я сказал себе: «Я не буду спать, но я прилягу на минутку. О, не более минуты голова моя будет покоиться на подушке, не более! Но спать я не буду, о нет!»
И я взял подушку и подложил ее себе под голову. Но проснулся я лишь на другой день и увидал себя лежащим не в великолепной зале, но в жалком сарае, в котором, вероятно, помещались конюхи; и я нашел на животе моем кость от бараньей ноги, и круглый мячик, и косточки фиников, и зерна сладких рожков, а рядом лежали две серебряные драхмы и нож. Тогда, охваченный смущением, я вскочил и сбросил с себя все эти отбросы, и, взбешенный тем, что случилось со мною, схватил нож и побежал домой; и я застал бедную Азизу, жалобно произносившую следующие стихи:
О слезы глаз! Вы растопили сердце
И размягчили тело все мое,
Мой друг ко мне все более жесток!
Но мне лишь сладко пострадать за друга,
Когда он так прекрасен и могуч!
О мой кузен, о мой Азиз прекрасный!
Ты душу мне наполнил пылкой страстью,
И бездны скорби в ней ты углубил!
Тогда я, вне себя от бешенства, вывел ее из задумчивости несколькими бранными словами. Но она с удивительной кротостью отерла глаза и подошла ко мне, обвила мою шею своими руками и крепко прижала меня к своей груди, несмотря на то что я пытался оттолкнуть ее; и она сказала мне:
— О мой бедный Азиз, я вижу, что ты и в эту ночь дозволил сну одолеть тебя!
Тогда, будучи не в состоянии долее сдерживать себя, я опустился на ковры, задыхаясь от злости, и далеко отбросил от себя нож, который я поднял. А дочь моего дяди взяла веер и села рядом со мною; и она стала обмахивать меня веером и говорить ободряющие слова, уверяя, что все устроится. И по ее просьбе я перечислил ей все те предметы, которые я нашел на животе при моем пробуждении. Потом я сказал ей:
— Ради Аллаха, поспеши объяснить мне все это!
Она отвечала мне:
— Ах, мой Азиз, не внушала ли я тебе, что ты должен воздерживаться от пищи, чтобы не поддаваться искушению сна?
Но я воскликнул:
— Поспеши же объяснить мне все это!
Она сказала:
— Знай же, что круглый мяч означает…
Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и, скромная, как всегда, остановила свое повествование.
А когда наступила
она сказала:
Знай, что круглый мяч означает, что твое сердце, несмотря на то что ты находился в доме твоей возлюбленной, склонно витать в воздухе; и это доказывает твое равнодушие. Финиковые косточки означают, что ты, подобно им, лишен сладости, ибо страсть, составляющая основу сердца, вполне отсутствует у тебя; зерна сладких рожков, плодов дерева Айюба[101], отца терпения, должны напомнить тебе об этой добродетели, столь драгоценной для влюбленных; что касается кости от бараньей ноги, то поистине она не подлежит объяснению!
Тогда я воскликнул:
— Но ты забываешь, о Азиза, о ноже и о двух серебряных драхмах!
При этих словах Азиза задрожала всем телом и сказала мне:
— О Азиз, мне страшно за тебя! Две серебряные драхмы означают ее глаза. И она хочет этим сказать тебе: «Клянусь обоими моими глазами: если ты вернешься сюда еще раз, чтобы заснуть здесь, я зарежу тебя ножом!» О сын моего дяди, страшно мне за тебя! Но я боюсь нагнать на тебя тоску и потому стараюсь подавить в себе страх и плачу в одиночестве в этом пустом доме. И нет у меня иного утешения, кроме моих рыданий!
Тогда сердце мое прониклось ее печалью, и я сказал ей:
— Если тебе дорога жизнь моя, о дочь моего дяди, скажи, как найти выход из этого? О, помоги мне избавиться от этого непредотвратимого несчастья!
Она же сказала:
— С любовью и должным почтением готова я сделать это, о сын моего дяди! Но ты должен внять словам моим, иначе все погибло!
Я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь! И клянусь тебе в этом головою моего отца!
Тогда, обрадовавшись моему обещанию, Азиза повеселела и поцеловала меня, говоря:
— Вот что я скажу тебе, о Азиз моего сердца! Ты должен спать здесь до вечера; тогда ты в состоянии будешь противостоять ночью искушению сна. И когда ты проснешься, я сама дам тебе есть и пить, и тогда тебе бояться нечего.
И вот дочь моего дяди заставила меня улечься и затем нежными движениями стала растирать мои члены, и под влиянием этого чудесного массажа я не замедлил уснуть; и вечером при моем пробуждении я увидел ее сидящей по-прежнему у моего ложа и обмахивающей меня веером. Вероятно, она много плакала, потому что я увидел на ее платье следы слез; и она поспешила дать мне поесть; и она сама клала мне куски в рот, и мне оставалось только проглотить их; и это повторялось до тех пор, пока я совершенно не насытился. Потом она дала мне выпить отвара ююбы[102] в подслащенной розовой воде, и этот напиток вполне освежил меня. Потом она вымыла мне руки и отерла их полотенцем, надушенным мускусом, и окропила меня душистой водой. После этого она принесла очень красивое платье и облачила меня в него; и она сказала мне:
— Если Аллаху будет угодно, эта ночь будет для тебя ночью твоих желаний! — Потом, проводив меня до самой двери, она прибавила: — Но особенно не забывай моей просьбы!
Я спросил:
— Какой?
Она сказала:
— О Азиз! Прочти ей то стихотворение, которое я заставила тебя заучить.
И вот я прибыл в сад и, как и в предыдущие ночи, вошел в залу с большим куполом и опустился на богатые ковры. И поскольку я был сыт, то смотрел равнодушно на подносы; и так просидел я до половины ночи. И я не видел никого и не слышал ни малейшего звука, и мне казалось, что эта ночь длиннее целого года, но я вооружился терпением и ждал дальнейшего. Однако прошло три четверти ночи, и послышалось уже пение петухов, встречавших зарю. И вот голод опять заговорил во мне, и мало-помалу он так усилился, что душа моя снова воспылала желанием отведать расставленных на подносах блюд; и я не мог противостоять влечению моей души; и я поднялся и приподнял большие шелковые платки, и наелся досыта, и выпил стакан вина, потом другой, и так до десяти. Тогда голова моя отяжелела, но я мужественно боролся и крепился и вертел головой во все стороны.
Но в ту минуту, когда я уже готов был поддаться сну, я услышал легкий смех и шелест шелковых материй. И я едва успел вскочить и вымыть руки и рот, как увидел, что занавес в глубине залы поднялся. И, улыбающаяся, окруженная десятью молодыми рабынями, прекрасными, как звезды, вошла она! И была она точно сама луна! И на ней было платье из зеленого атласа, все шитое красным золотом. И чтобы дать тебе понятие о ней, о господин мой, я прочту тебе стихи поэта:
О, вот она! С высокомерным взглядом,
Роскошная, пленительная дева!
Сияет грудь под легкою одеждой,
Рассыпалися кудри по плечам…
И если я, невольно ослепленный,
Ее спрошу об имени ее,
Она в ответ: «Я та, что зажигает
Огнем любви влюбленные сердца!»
А если я пожалуюсь на муки
Своей любви, она ответит:
«О, как ты прост! Ведь я — скала немая,
Лазурь без эха! Можно ль огорчаться
Безмолвием лазури и скалы?»
Но я сказал: «О женщина, коль сердце
Твое из камня, знай: рукой своею
Я, как Муса, сумею из скалы
Извлечь источник чистоты кристальной!»
И поистине, когда я произнес перед нею эти стихи, она улыбнулась мне и сказала:
— Это очень мило! Но как же удалось тебе на этот раз побороть сон?
И я ответил:
— Предчувствие твоего появления освежило мне душу!
Тогда она повернулась к своим рабыням и подмигнула; и они тотчас же удалились и оставили нас одних в зале. И она подошла ко мне и села рядом со мной, прижалась ко мне своей грудью и обвила мою шею своими руками. И я прильнул к ее губам, я сосал ее верхнюю губу, в то время как она сосала мою нижнюю губу; потом я обнял ее талию и привлек ее к себе; и мы вместе опустились на ковры. И я развязал шнурки ее одежд; и мы стали забавляться, и мы обнимались, и целовались, и ласкали, щипали и кусали друг друга, и бегали по всей зале; и в конце концов она упала в изнеможении в мои объятия, задыхаясь от желания. И эта ночь была сладостной ночью для моего сердца и праздником для моих чувств, как сказал поэт:
И ночь моя была полна восторгов,
Из всех ночей прекраснейшая ночь!
Был полон кубок влагою пурпурной!
О ночь любви! Я сну сказал: «Уйди!
Ужель тебя мои желают веки?..»
И я молил у серебристых членов:
«Придите вновь в объятия мои!»
Но когда наступило утро и я хотел проститься с моей подругой, она остановила меня и сказала мне:
— Подожди еще немного! Мне нужно передать тебе одну вещь…
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И молодой Азиз продолжал свое повествование в таких выражениях:
— Она остановила меня и сказала мне: «Подожди еще немного! Мне нужно передать тебе одну вещь и дать тебе добрый совет!»
Услыхав эти слова, я очень удивился и присел рядом с нею; и она развернула шелковый платок и вынула из него четырехугольный кусок парчи, на котором была вышита первая газель, та самая, которую ты видишь здесь, о молодой господин мой!
И она передала ее мне со словами:
— Береги хорошенько эту вещь! Это работа одной молодой девушки, моей приятельницы, принцессы Камфорных и Хрустальных островов. И знай, что этот предмет будет иметь невероятное значение в твоей жизни. И к тому же он всегда будет напоминать тебе ту, которая преподнесла тебе его в дар.
Тогда, о господин мой, охваченный изумлением, я стал горячо благодарить ее и, прощаясь с нею, совершенно забыл — до того я был ошеломлен всем тем, что произошло со мною, — прочесть ей те стихи, о которых говорила дочь моего дяди.
Когда я пришел домой, я застал мою бедную Азизу в ужасном состоянии: она лежала на постели, и черты ее носили печать серьезного страдания; но, увидев меня, она сделала усилие над собой и поднялась; и с глазами, полными слез, подошла она ко мне и поцеловала меня в грудь и долго прижимала меня к своему сердцу; и наконец она спросила меня:
— Сказал ли ты ей те стихи, о Азиз?
Тогда я смутился и отвечал:
— Ах, я совершенно забыл о них! И виноват в этом этот кусок шелковой материи!
И я развернул перед нею материю и показал ей эту газель. Тогда Азиза не могла более сдерживать себя и разразилась громкими рыданиями и произнесла следующие стихи:
О сердце, помни, что вослед любви
Всегда идет на смену утомленье,
Что всякой дружбе настает конец!
Потом она добавила:
— О сын моего дяди, умоляю тебя, не забудь в следующий раз, когда ты будешь у нее, прочесть ей эти строки!
Я отвечал:
— Повтори мне их еще раз, ибо я уже забыл их.
Тогда она повторила мне эти стихи, и я хорошо запомнил их; потом, когда наступил вечер, она сказала мне:
— Вот близится твой час, о Азиз! Да приведет тебя Аллах невредимым к желанной цели!
Придя в сад, я вошел в залу, где нашел уже мою возлюбленную, которая давно ждала меня; и она тотчас же привлекла меня к себе и поцеловала меня и усадила рядом с собою; потом, когда мы насытились яствами и напитками, мы овладели друг другом во всей полноте. И бесполезно описывать наши забавы, продолжавшиеся до самого утра. И на сей раз я не забыл произнести стихи Азизы:
Влюбленные! Аллахом вас молю я,
Скажите мне, когда б без перерыва
Пылала в сердце страстная любовь,
Где б нам тогда искать освобожденья?
Не могу передать тебе, о господин мой, какое действие произвели эти стихи на мою подругу; волнение ее было так велико, что ее сердце, бывшее тверже камня, как она говорила мне, смягчилось, и она залилась слезами и произнесла:
Хвала и честь душе великодушной
Соперницы! Она все знает тайны
И их хранит безмолвно. И, страдая
От дележа, безропотно молчит.
Известно ей достоинство терпенья.
И я постарался удержать в памяти эти строки, чтобы передать их Азизе. И когда я вернулся домой, я нашел Азизу, лежавшую на тюфяках, и возле нее сидела моя мать, ухаживая за нею. И лицо бедной Азизы было покрыто страшной бледностью, и она была так слаба, как будто была в обмороке; она печально взглянула на меня, но не могла сделать ни малейшего движения. Тогда мать моя окинула меня строгим взглядом и сказала мне:
— О Азиз, каким позором ты покрыл себя! Разве так обращаются с невестой?
Но Азиза взяла руку моей матери и поцеловала ее и сказала мне едва слышным голосом:
— О сын моего дяди, разве ты забыл мою просьбу?
Тогда я сказал ей:
— Будь спокойна, о Азиза! Я передал ей твои стихи, и она взволновалась до крайних пределов и произнесла следующие стихи.
И я повторил стихи, произнесенные моей возлюбленной. И, слушая их, Азиза тихо плакала и потом прошептала следующие слова поэта:
Кто не способен умолчать о тайне
Иль вынести с терпеньем испытанье,
Себе лишь смерти может ждать в удел.
И что ж, — увы! — всю жизнь лишь в отреченье
Я провожу, и все ж я умираю,
Лишенная речей желанных друга!
Когда умру я, мой привет пошлите
Вы той, кем жизнь загублена моя!
Потом она добавила:
— О сын моего дяди, прошу тебя, когда ты будешь у твоей возлюбленной, передай ей эти стихи! И да будет жизнь твоя легка и сладка, о Азиз!
И вот когда спустилась ночь, я вернулся в сад, по обыкновению, и нашел мою подругу, ожидавшую меня в зале; и мы уселись рядом, и ели, пили и всячески забавлялись, и наконец легли спать и спали обнявшись до самого утра. И я вспомнил обещание, данное мною Азизе, и передал моей подруге ее стихи.
Но едва только она услышала их, как испустила громкий крик и отстранилась от меня в ужасе и воскликнула:
— Клянусь Аллахом! Особа, которая произнесла эти стихи, в эту минуту уже не числится в списке живых! — Потом она добавила: Надеюсь ради тебя, что эта особа не родственница тебе, не сестра и не двоюродная сестра! Ибо, повторяю, она принадлежит теперь миру усопших!
Тогда я сказал ей:
— Это моя невеста, дочь моего дяди.
Но она воскликнула:
— Что говоришь ты, несчастный?! И зачем же прибегаешь ты ко лжи?! Это неправда! Если бы она действительно была твоей невестой, ты не так любил бы ее!
Я повторил:
— Это моя невеста Азиза, дочь моего дяди.
Тогда она сказала:
— Почему же ты скрыл это от меня? Клянусь Аллахом, я никогда не позволила бы себе похитить у нее жениха, если бы знала об этих узах! О, горе! Но скажи мне, знала ли она о наших свиданьях?
Я сказал:
— Разумеется! И она сама толковала мне знаки, которыми ты объяснялась со мною! И без нее я никогда не проник бы к тебе: только благодаря ее добрым советам и наставлениям я добился своей цели.
Тогда она воскликнула:
— Значит, ты причина ее смерти! Да пощадит тебя Аллах и не даст твоей юности разбиться так же, как ты разбил юность твоей бедной невесты! Поспеши же к ней и узнай, что случилось!
И я поспешно удалился, озабоченный этим печальным предсказанием. И когда я подходил к углу того переулка, где стоял наш дом, я услышал зловещие крики женщин, предававшихся печали. И я осведомился у соседок, входивших в наш дом и выходивших из него, и одна из них сказала мне:
— Азизу нашли распростертой на полу за дверью ее комнаты и без признаков жизни.
Тогда я бросился в дом; и первая, увидевшая меня, была моя мать, и она закричала мне:
— Ты ответишь перед Аллахом за ее смерть! И вся тяжесть ее крови будет отягчать твою шею! О сын мой, каким недостойным женихом ты был!
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И моя мать собиралась осыпать меня бранью, когда вошел мой отец; тогда она умолкла, не желая бранить меня в его присутствии. И отец мой приступил к исполнению похоронных обрядов, и, когда собрались все друзья и все близкие и окончены были приготовления, мы отпраздновали похороны и исполнили все обряды, предписываемые при самых пышных погребениях; и мы провели три дня в палатках, на ее могиле, читая священную книгу.
И я вернулся домой к матери, и сердце мое было объято жалостью к несчастной покойнице. И вот мать моя подошла ко мне и сказала:
— Сын мой, я желаю наконец узнать, чем мог ты так огорчить нашу бедную Азизу, что у нее сделался разрыв печени? И знай, о сын мой, что я напрасно обращалась к ней с просьбой разъяснить мне причину ее болезни, — она ничего не хотела раскрыть мне, и я не слышала от нее ни одного горького слова по отношению к тебе; напротив, она до конца благословляла тебя. Итак, ради Аллаха, о Азиз! Расскажи мне, чем ты так поразил эту несчастную, что она умерла от горя?
Я отвечал:
— Я? Да ничем!
Но мать моя продолжала настаивать, и она сказала мне:
— О Азиз, когда Азиза собиралась покинуть землю, я сидела у ее изголовья; она повернулась ко мне, открыла на минуту глаза и сказала мне: «О жена моего дяди, молю нашего Господа не требовать ни от кого отчета в моей крови и простить тех, которые истерзали мое сердце! И вот я действительно покидаю этот бренный мир для другого — вечного — мира».
И я сказала ей: «О дочь моя, не говори о смерти! Да восстановит Аллах твои силы!»
Но она печально улыбнулась мне и сказала: «О жена моего дяди, прошу тебя, передай Азизу, твоему сыну, мое последнее наставление, умоляя его не забывать его! Когда он отправится в то место, где он обыкновенно бывает, пусть произнесет перед уходом следующие слова:
Как смерть сладка в сравнении с изменой!»
Потом она добавила: «Таким образом я буду охранять его и после моей смерти, как охраняла его, пока была жива!»
После этого она приподняла подушку и достала из-под нее вещь, которую она поручила передать тебе; но при этом она заставила меня поклясться в том, что я вручу тебе эту вещь лишь тогда, когда ты возвратишься к лучшим чувствам и будешь оплакивать ее смерть и искренно скорбеть о ней. И вот я буду хранить для тебя эту вещь, о сын мой, но вручу я ее тебе лишь тогда, когда увижу, что ты возвратился к лучшим чувствам.
Тогда я сказал моей матери:
— Пусть будет так! Но ты все-таки можешь показать мне эту вещь?
Однако мать моя отклонила мою просьбу и после этого оставила меня одного.
Ты видишь, о господин мой, насколько я в ту пору был предан легкомыслию и как неразумен; и я не хотел слушаться голоса моего сердца; и вместо того чтобы оплакивать бедную мою Азизу и носить в душе траур по ней, я думал лишь о том, как бы позабавиться и развлечься. И не было для меня в то время ничего более привлекательного, как свидания с моей возлюбленной. И как только спустились сумерки, я поспешил в ее дом; и я нашел ее охваченной желанием увидеться со мною и поджидавшей меня с таким нетерпением, как будто она сидела на горячих углях. И как только я вошел, она подбежала ко мне и повисла на моей шее и стала расспрашивать меня о моей двоюродной сестре Азизе; и когда я рассказал ей подробности ее смерти и ее похорон, ею овладела безмерная жалость, и она сказала мне:
— О почему не знала я раньше, при ее жизни, об услугах, оказанных ею тебе, и о ее удивительном самоотвержении! Я сумела бы поблагодарить ее и вознаградить ее разными способами.
Тогда я сказал ей:
— И особенно горячо просила она мою мать передать мне — для того чтобы я, в свою очередь, передал их тебе — последние слова, произнесенные ею:
Как смерть сладка в сравнении с изменой!
Когда молодая девушка услышала эти слова, она воскликнула:
— Да будет над нею милость Аллаха! Вот она даже после смерти охраняет тебя, о Азиз! Ибо знай, что этими простыми словами она спасает тебя от коварного замысла, которым я хотела погубить тебя, и от сетей, в которые я решила завлечь тебя.
При этих странных словах я изумился свыше меры и воскликнул:
— Что я слышу?! Как?! Мы были связаны такой пылкой любовью, а между тем ты решила погубить меня?!
Она отвечала:
— О дитя! О наивный! Вижу, что ты не догадываешься, на какие предательства способны мы, женщины! Но я не буду настаивать. Знай только, что ты обязан твоей двоюродной сестре освобождением из рук моих. И я должна покориться; но только под условием, что ты никогда не взглянешь ни на одну женщину, кроме меня, и не заговоришь ни с одной женщиной, будь она молода или стара. Не то — горе тебе! О да, горе тебе! И тогда некому будет вырвать тебя из моих рук, потому что та, которая поддерживала тебя своими советами, умерла. Смотри же не забывай этого условия! А теперь я хочу обратиться к тебе с одной просьбой.
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.
А когда наступила
она сказала:
А теперь я хочу обратиться к тебе с одной просьбой. Я сказал:
— Говори!
Она сказала:
— Проведи меня к гробнице бедной Азизы, я хочу посетить ее и написать на камне несколько сочувственных слов.
Я отвечал:
— Мы сделаем это завтра, если на то будет воля Аллаха!
Потом я лег с нею и провел с нею всю ночь до утра; но она каждый час просыпалась, и расспрашивала меня об Азизе, и говорила мне:
— Ах, почему не предупредил ты меня, что она была дочерью твоего дяди?
И я в свою очередь говорил ей:
— Кстати, я забыл спросить у тебя о значении этих слов:
Как смерть сладка в сравнении с изменой!
Но она ни слова не хотела сказать мне об этом.
Утром, на рассвете, она поднялась и взяла большой кошелек, наполненный динариями, и сказала мне:
— Ну, теперь вставай и проводи меня к ее могиле, ибо я хочу выстроить над ней купол.
И я отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И я вышел и шел впереди ее; и она следовала за мною, раздавая нищим деньги, которые она черпала из кошелька; и каждый раз она говорила:
— Это за упокой души Азизы!
И таким образом мы дошли до могилы; и она бросилась на мраморную плиту и залилась слезами. Потом она вынула из шелкового мешочка стальные ножницы и золотой молоточек и красивыми буквами начертала на гладком мраморе следующие стихи:
Однажды я остановился грустно
Перед могилой, зеленью сокрытой;
Семь анемонов плакали над ней.
И я спросил: «Кто спит в могиле этой?»
И из земли мне голос отвечал:
«О человек, склони чело с почтеньем!
Здесь в мире спит влюбленная жена!»
И я вскричал: «О женщина, что здесь
В молчанье спишь, убитая любовью!
Пускай Аллах вознаградит тебя
За все страданья и тебя поставит
На высшую вершину Он в раю!»
Несчастные влюбленные, забыты
Вы даже в смерти; не придет никто
Развеять сор с могил забытых ваших!
Я уберу их розами, цветами
Влюбленных, и, чтоб еще пышней
Они цвели, их орошу слезами.
Потом она поднялась, бросила прощальный взгляд на гробницу Азизы и направилась со мною в обратный путь. И вдруг с нею произошла странная перемена, и она сделалась очень нежна ко мне и несколько раз повторила:
— Ради Аллаха, не оставляй меня никогда!
И я поспешил выразить ей мое послушание и повиновение. И я продолжал проводить с нею ночи, и она всегда встречала меня с радостным восторгом и не жалела ничего, чтобы доставить мне удовольствие. И таким образом, я не переставал есть и пить, и целовать мою подругу, и совокупляться с нею; и я носил великолепные платья, одно лучше другого, и тончайшие рубашки, одна тоньше другой; и я достиг пределов тучности и не знал ни горестей, ни забот; и я лишился даже воспоминания о бедной дочери моего дяди. И в этом состоянии блаженства я пробыл целый год.
И вот в начале второго года отправился я однажды в хаммам и облачился в самое роскошное из моих платьев, и, выходя из хамма-ма, выпил чашку шербета и с наслаждением вдыхал тонкий аромат, распространявшийся от моего платья, пропитанного благовониями; и был я в самом блаженном настроении и видел все в самом радужном свете; и ощущение бытия было особенно сладостно для меня в этот день, и настолько, что я был точно опьянен, не чувствовал тяжести собственного тела и бежал, точно человек, охваченный винными парами. И вот в этом-то состоянии мною овладело желание излить душу на груди моей подруги.
И я направился к ее дому и, переходя через глухой переулок Флейты, увидел старуху, которая шла навстречу мне, держа в руке фонарь, освещавший дорогу перед ней, и какое-то письмо в свертке. И я остановился; тогда она, пожелав мне мира, сказала…
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.
А когда наступила
она сказала:
Тогда она, пожелав мне мира, сказала:
— Сын мой, умеешь ли ты читать?
Я отвечал:
— Да, добрая женщина.
Она сказала мне:
— В таком случае прошу тебя, возьми это письмо и прочитай мне его!
И она протянула мне письмо; и я взял, развернул его и прочитал. И в нем говорилось, что отправитель письма находится в добром здравии и шлет поклоны и всякие пожелания сестре и родителям. И, услыхав это, старуха подняла руки к небу и пожелала мне всякого благополучия за добрую весть; и она сказала мне:
— Да избавит тебя Аллах от всех страданий, как ты избавил от тревоги мое сердце!
Потом она взяла письмо из моих рук и пошла своей дорогой. В эту минуту меня охватила срочная потребность помочиться, я подошел к стене по своей нужде, и, когда я закончил, и привел в порядок свое платье, и собирался уже удалиться, я увидел ту же старуху, которая возвращалась ко мне; и, подойдя ко мне, она взяла мою руку и поднесла ее к своим губам и сказала:
— Извини меня, господин мой! Я хочу попросить тебя об одной милости, и если ты соблаговолишь исполнить ее и завершишь свои благодеяния, то Всемилостивый Аллах вознаградит тебя за все! Прошу тебя, благоволи последовать за мной до дверей нашего дома, близехонько отсюда, чтобы прочитать еще раз, стоя за дверью, это письмо; ибо женщины, живущие в нашем доме, отнесутся с недоверием к моим словам, в особенности же дочь моя, которая очень привязана к своему брату, отправителю этого письма; и вот уже десять лет прошло с тех пор, как он отправился путешествовать, и это первая весточка от него, которого мы уже оплакивали как умершего. Прошу же тебя, не отказывай мне в этом! И тебе не нужно даже входить в дом, так как ты можешь читать письмо, стоя перед дверью. Впрочем, ведь ты знаешь слова пророка (да будет с ним мир и молитва!) относительно тех, кто помогает своим ближним: «Того, кто избавит мусульманина от какой-нибудь беды из бед этого мира, Аллах избавит от семидесяти двух бед будущего мира!»
Тогда я поспешил исполнить просьбу старухи и сказал ей:
— Иди вперед и посвети мне!
И старуха пошла вперед, и, пройдя несколько шагов, мы пришли к дверям какого-то дворца.
Это была монументальная дверь, вся покрытая украшениями из чеканной бронзы и красной меди. И я подошел вплотную к двери; и старуха закричала что-то на персидском языке. И тотчас же — раньше чем я успел опомниться, до того быстро все это произошло, — передо мною появилась за полуотворенной дверью стройная улыбающаяся молодая девушка с босыми ногами. Мраморный пол, очевидно, только что помыли, и он еще не просох; и она приподнимала руками складки своих шальвар, чтобы не замочить их, до самого верха бедер; и рукава ее также были приподняты до самых плеч и обнажали руки ослепительной белизны. И я не знал, чем мне больше восхищаться — ее бедрами, этими колоннами из алебастра, или ее дивными руками, точно выточенными из хрусталя. Изящные лодыжки ее были украшены золотыми бубенчиками, усеянными драгоценными камнями, а на руках блестели тяжелые браслеты, переливавшиеся огнями всех цветов; в ушах сверкали серьги с подвесками из чудесного жемчуга, а на шее — тройное ожерелье из бесподобных драгоценных камней; на голове красовался платочек из тончайшей ткани, усеянной алмазами.
Однако была одна деталь, которая заставила меня предположить, что она, должно быть, прежде чем открыть нам, занималась некоторыми довольно приятными упражнениями, ведь я заметил, что ее незастегнутая рубашка выскочила из ее шальвар, шнурки которых были развязаны. И красота этой молодой девушки, и в особенности ее дивные бедра, навела меня на глубокие размышления; и я невольно вспомнил слова поэта:
О девушка, чтоб угадать я мог
Сокровища красы твоей бесценной,
Открой ее моим влюбленным взорам!
Дай мне упиться чашей наслаждений!
Увидев меня, молодая девушка прикинулась чрезвычайно изумленной, и, повернув ко мне свое кроткое лицо с большими глазами, она спросила нежным голосом, который показался мне восхитительнее всего, что я слышал во всей моей жизни:
— О мать моя, так это он будет читать нам письмо?
И когда старуха ответила: «Да!» — молодая девушка протянула руку, чтобы передать мне письмо, которое она взяла из рук матери. Но в ту минуту, как я наклонился к ней, чтобы взять из ее рук это письмо, я неожиданно почувствовал толчок в спину, которым старуха втолкнула меня в прихожую, между тем как сама она быстрее молнии вошла вслед за мною, захлопнув за собой дверь. И вот я очутился пленником среди этих двух женщин, не зная даже, что они собираются сделать со мною. Но я недолго оставался в неведении. Действительно, не успел я…
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Действительно, не успел я дойти до середины коридора, как молодая девушка искусным толчком повалила меня на землю и, растянувшись на мне во весь свой рост, стала с неистовством душить меня в своих объятиях. И мне казалось, что настал последний час мой. Но это было совсем не то! После разных странных движений молодая девушка приподнялась, села на мой живот и рукой стала растирать меня с такой яростью и так долго, что я дошел до потери сознания и закрыл глаза как идиот. Тогда молодая девушка встала и помогла встать и мне; потом она взяла меня за руку и в сопровождении матери ввела меня, минуя семь коридоров и семь галерей, в свои покои. И я шел за нею как опьяненный, а опьянел я от действия ее пальцев, необыкновенно искусных в массаже. И вот она остановилась, приказала мне сесть и сказала:
— Открой глаза!
И я открыл глаза и увидел себя в обширной зале, освещенной четырьмя большими просветами со множеством стекол; и была она таких невероятных размеров, что могла служить скаковым полем для всевозможных упражнений всадников; и вся она была вымощена мрамором, и стены были покрыты накладными фигурами самых ярких цветов и тончайшей работы. И была она уставлена мебелью приятной формы, обитой парчой и бархатом, как и диваны и подушки. И в глубине этой залы был обширный альков, в котором виднелась большая кровать из золота с инкрустациями из жемчуга и драгоценных камней, вполне достойная служить ложем царя, подобного тебе, о принц Диадем!
И молодая девушка, к моему великому изумлению, назвала меня по имени и сказала мне:
— О Азиз, скажи, что ты предпочитаешь: жизнь или смерть?
Я сказал ей:
— Жизнь!
Она продолжала:
— В таком случае ты должен сделаться моим мужем!
Но я воскликнул:
— Нет, клянусь Аллахом! Уж лучше смерть, чем брак с такой развратницей!
Она сказала:
— О Азиз, послушайся меня! Женись на мне, и ты избавишься от дочери Далилы Пройдохи!
Я сказал:
— Кто же это дочь Далилы Пройдохи? Я никогда не слыхал о ней.
Тогда она засмеялась и сказала мне:
— Как, Азиз?! Ты не знаешь дочери Далилы Пройдохи? Но ведь она твоя любовница, и вот уже год и четыре месяца, как ты живешь с нею! Бедный Азиз, берегись, о, берегись козней этой проклятой — да сразит ее Аллах! Поистине, нет на земле более развращенной души! Сколько жертв погибло от ее руки! Сколько преступлений совершено ею над ее любовниками! И я крайне изумляюсь тому, что вижу тебя еще целым и невредимым!
При этих словах молодой девушки я дошел до пределов удивления, и я сказал ей:
— О госпожа моя, не можешь ли ты объяснить мне, как ты узнала эту особу и все эти подробности, совершенно неизвестные мне?
Она же отвечала:
— Я знаю ее так же хорошо, как знает рок свои собственные решения и бедствия, скрывающиеся в нем! Но прежде чем объяснить тебе все это, я желаю узнать из твоих уст историю твоих приключений с нею. Ибо, повторяю, я крайне удивляюсь тому, что ты мог выйти живым из ее рук.
Тогда я рассказал молодой девушке все, что было между мною и моей возлюбленной в саду ее дома, и все, что было с Азизой, дочерью моего дяди; и, услышав имя Азизы, она предалась искренней скорби и залилась горючими слезами; и в знак безнадежной скорби она несколько раз поднимала руки, ударяя одну о другую; и наконец она сказала мне:
— Да воздаст тебе Аллах Своими благодеяниями, о Азиз! Для меня не подлежит сомнению, что ты обязан своим спасением из рук этой дочери Далилы Пройдохи только вмешательству бедной Азизы! А теперь, когда ты лишился ее, берегись сетей этой коварной девушки… Но я не вправе открыть тебе больше этого, ибо нас связывает страшная тайна!
Я сказал:
— О да, все это было между мною и Азизой!
Она сказала:
— Ах, поистине, нет больше таких чудных женщин, какой была Азиза!
А я сказал:
— И знай еще, что перед смертью она повелела мне сказать моей возлюбленной — той, которую ты называешь дочерью Далилы Пройдохи, — эти простые слова:
Как смерть сладка в сравнении с изменой!
Не успел я произнести эти слова, как она воскликнула:
— О Азиз, вот именно эти слова и спасли тебя от верной смерти! Живая или мертвая, Азиза продолжает охранять тебя! Но оставим мертвых: да покоятся они в мире и милости Аллаха! Займемся теперь действительностью. Знай же, что я давно уже возгорела желанием овладеть тобою, и желание это терзало меня все дни и все ночи, и только сегодня мне удалось наконец завлечь тебя, как видишь!
Я отвечал:
— Да, клянусь Аллахом!
Она продолжала:
— Но ты молод, о Азиз, и не предполагаешь даже, на какие хитрости способна такая старуха, как моя мать!
Я сказал:
— Нет, клянусь Аллахом!
Она продолжала:
— Покорись же судьбе твоей и предоставь себя ее воле, и ты не нахвалишься своей женой! Ибо, повторяю, я хочу соединиться с тобой законным браком перед Аллахом и Его пророком (да будет с ним молитва и мир!). И все желания твои будут тотчас же исполнены свыше ожидания; и у тебя будут богатства, и великолепные ткани для платьев, и легкие тюрбаны, и все это без всяких затрат с твоей стороны; и никогда я не позволю тебе развязывать кошелек твой, ибо у меня ты всегда найдешь свежий хлеб и полный кубок. И в уплату за это я потребую у тебя только одного, о Азиз!
Я спросил:
— Чего же?
Она сказала:
— Чтобы ты делал со мной то же, что делает петух!
Я сказал с изумлением:
— Что же делает петух?
При этих словах молодая девушка залилась громким смехом, и смеялась она так долго, что повалилась на пол; и она стала топать ногами от восторга и захлопала в ладоши. Потом она сказала мне:
— Как?! Ты не знаешь, о Азиз, в чем заключается ремесло петуха?!
Я сказал:
— Нет, клянусь Аллахом! Я не знаю такого ремесла! И в чем же состоит оно?
Она сказала:
— Ремесло петуха, о Азиз, состоит в следующем: есть, пить и совокупляться.
Услыхав эти слова, я несказанно смутился и сказал:
— Клянусь Аллахом, я не знал, что это можно назвать ремеслом!
Она ответила:
— Это прекраснейшее ремесло, о мой Азиз, смелее! Встань, воспользуйся своим кнутом, сделай его твердым и длинным и займись делом! — И она закричала матери: — О мать моя, иди скорее!
И вот в комнату вошла ее мать в сопровождении четырех свидетелей; и каждый из них держал в руке зажженный факел; и после обычных приветствий они приблизились и уселись в круг.
Тогда молодая девушка поспешила, следуя обычаю своей страны, опустить вуаль на лицо и завернулась в изар[103]. И свидетели поспешили написать брачный договор; и она великодушно признала в этом договоре, что получила от меня десять тысяч динариев для покрытия всех сделанных и предстоящих расходов; и она заявила себя моей должницей перед Аллахом и своей совестью. Потом она раздала обычное вознаграждение свидетелям, и после установленных поклонов они направились в ту же дверь, откуда вошли к нам. И вслед за ними исчезла и старуха мать. И тогда мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.
Тогда молодая девушка поднялась и стала раздеваться, и она приблизилась ко мне в одной рубашке из тончайшей ткани. И какая это была рубашка! О бесподобные вышивки! И были на ней еще тонкие шальвары, но она поспешила сбросить их и, взяв меня за руку, повела меня в глубину алькова, и тут бросилась со мною на большую кровать из чистого золота и сказала мне, задыхаясь:
— Теперь это разрешено законом! И нет ничего постыдного в том, что законно!
И она растянулась рядом со мною, гибкая и стройная, и прижала меня к себе. Затем она горячо задышала и кокетливо-томно застонала, а потом задрала свою рубашку до шеи. Я едва уже мог сдерживать свои желания, и, в то время как она вытягивалась и моргала, я невольно проник в нее. И при этом я вспомнил, как очаровательно и точно об этом сказал поэт:
Когда прелестница рубашки край подняла,
Мой взгляд узрел ее террасы лоно.
О дивный сад! Для путника отрада!
Но вход в него был узок и непрост,
Как жизнь моя, превратностей полна.
Однако все ж с трудом я смог в него войти,
В то время как она вздохнула тяжело.
И я спросил ее: «О чем вздыхаешь ты?»
Она ж в ответ: «О сладостной утрате,
Любимый мой, отрада глаз моих!»
И в самом деле, как только я это сделал первым, она сказала мне:
— О, поступай со мной, как считаешь нужным, я твоя покорная рабыня! Давай, давай! Возьми меня! Еще! Еще! Так или иначе, да побыстрей! Ради жизни моей и собственного удовольствия, чтобы я могла успокоить и унять мою внутреннюю жажду!
И я не мог более противостоять ее желанию, и она заставляла меня делать то, отчего она посреди поцелуев издавала вздохи, и стоны, и вопли, и звуки наших ласк среди страстных движений и совокуплений наполнили весь дом и взволновали всю улицу.
А после этого мы уснули обнявшись, и спали мы так до утра.
И вот утром, когда я собирался удалиться, она подошла ко мне с хитрой улыбкой и сказала:
— Куда ты, Азиз? Неужели же ты думаешь, что выйти из этого дома так же легко, как легко было войти в него? Азиз, наивный Азиз, разочаруйся! И в особенности не смешивай меня с дочерью Далилы.
Пройдохи! Да, Азиз выбрось из головы это оскорбительное сравнение! Неужели же ты забываешь, что ты сочетался со мною законным браком, освященным Сунною? Если ты пьян, Азиз, протрезвись! И образумься! Смотри! Дверь этого дома открывается только один раз в год и на один только день! Впрочем, ты можешь и сам проверить мои слова.
Тогда, ошеломленный ее словами, я вскочил и бросился к входной двери; и, осмотрев ее, я убедился, что она заперта на запор, заколочена и забита наглухо. И я вернулся к молодой девушке и сказал ей, что действительно дело обстоит так, как она сказала. И она улыбнулась, счастливая и довольная, и сказала мне:
— О Азиз, знай, что у нас здесь имеется обильный запас муки, круп, свежих и сушеных плодов, гранатов с засохшей коркой, масла, сахару, варенья, баранов, цыплят и других подобных продуктов, которых хватит нам на несколько лет. И я теперь так же уверена в том, что ты останешься здесь целый год со мною, как уверена в том, что все это действительно существует. Покорись же твоей судьбе и прогони с лица это выражение досады и тоски!
Тогда я со вздохом сказал:
— Нет спасения и могущества без Аллаха!
Она же сказала:
— Но на что жалуешься ты, безумный?! И о чем вздыхаешь ты, раз ты уже представил несомненные доказательства твоего искусства в ремесле петуха, о котором мы вчера говорили?!
И она засмеялась, говоря это. И я тоже засмеялся. И мне не оставалось другого выхода, как повиноваться ей и подчиниться ее желаниям.
И остался я в этом доме, совершенствуясь в ремесле петуха; и я ел, пил и упражнялся в любви в течение целого года. И я так искусно справлялся со своей задачей, что жена моя скоро забеременела и в конце года благополучно родила ребенка. И только тогда я впервые услышал скрип входной двери; и в глубине души я воскликнул: «Йа Аллах!» — и возрадовался освобождению.
И когда дверь отворилась, я увидел множество слуг и носильщиков, нагруженных свежими припасами для будущего года: новыми запасами пирожных, муки, сахару и других припасов такого рода. И я вскочил с места и собирался поскорее выбежать на улицу и подышать на свободе. Но она удержала меня за полу моего платья и сказала мне:
— О Азиз, неблагодарный Азиз, подожди по крайней мере до вечера, до того самого часа, когда ты вошел ко мне год тому назад!
И я согласился ждать до вечера. Но как только надвинулись сумерки, я направился к двери. Тогда она встала и проводила меня до порога и не хотела отпустить меня, пока я не поклялся ей вернуться к ней раньше наступления утра, когда дверь снова запиралась. И мне не оставалось иного выбора, как покориться ей, ибо я поклялся мечом пророка (да будет с ним мир и молитва!), и священной книгой, и разводом!
Наконец я вышел на улицу и поспешно направился к дому моих родителей, но, проходя мимо сада моей возлюбленной, той, которую новая жена моя называла дочерью Далилы Пройдохи, я увидел, к своему крайнему изумлению, что сад по-прежнему открыт, а в глубине его светится огонь фонаря.
Тогда я почувствовал волнение и даже гнев; и я сказал в душе своей…
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что близится утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила
она сказала:
Я почувствовал волнение и даже гнев; и я сказал в душе своей: «Вот я отсутствовал целый год, и теперь я неожиданно прихожу сюда и нахожу все в прежнем виде! Нет, Азиз, прежде чем ты отправишься к своей матери, которая, вероятно, оплакивает тебя как давно умершего, ты должен узнать, что сталось с твоей прежней возлюбленной. Кто знает, что могло произойти тут с того времени!»
И я пошел быстрее, и, дойдя до залы с куполом из черного дерева и слоновой кости, я быстро вошел в нее. И я нашел мою подругу, сидевшую в печальной позе, наклонив голову вниз и подперев рукою одну щеку. И как изменился цвет ее лица! Глаза ее были влажны от слез, и лицо необыкновенно печально. И вдруг она увидела меня стоящим перед нею. Тогда она подскочила, потом попробовала встать, но снова опустилась от волнения. Наконец к ней вернулся дар речи, и она сказала мне с чувством:
— Хвала Аллаху, Который привел тебя сюда, о Азиз!
И вот, увидев это радостное волнение, не омраченное подозрением в моей неверности, я чрезвычайно смутился и опустил голову; но я тотчас же подошел к моей подруге и, обнимая ее, сказал:
— Как узнала ты, что я приду к тебе сегодня вечером?
Она отвечала:
— Клянусь Аллахом! Я ничего не знала о твоем приходе. Но в течение целого года я ждала тебя здесь каждую ночь; и я плачу в одиночестве и предаюсь отчаянию и тоске. Смотри, как изменили меня эти бессонные ночи и это долгое ожидание! И поджидаю я тебя здесь с того самого дня, когда я дала тебе новое шелковое платье и взяла с тебя обещание, что ты вернешься. Ах, скажи мне, Азиз, что удерживало тебя так долго вдали от меня?
Тогда я, о принц Диадем, рассказал ей все подробности моего приключения и о моей женитьбе на молодой девушке с пышными бедрами. Потом я сказал ей:
— Впрочем, я должен предупредить тебя, что могу провести только часть этой ночи с тобою, ибо, как только займется заря, я должен вернуться к моей жене, которая заставила меня принести клятву во имя трех святых вещей.
Когда молодая женщина услышала, что я женат, она смертельно побледнела; потом она точно остолбенела от негодования и наконец, придя в себя, воскликнула:
— О презренный! Я первая принадлежала тебе, и ты не хочешь уделить мне даже одну ночь! И ты не думаешь о родной матери! Неужели же ты воображаешь, что я одарена таким же терпением, как несравненная Азиза, — да смилуется над нею Аллах! И не думаешь ли ты, что я так же, как и она, сделаюсь жертвой твоей измены? Ах, гнусный изменник! Теперь никто не спасет тебя от моих рук! И теперь мне незачем щадить тебя, потому что теперь ты не можешь служить мне, раз у тебя есть жена и ребенок! И знай, что я питаю отвращение к женатым людям; и забавляюсь я только с холостыми мужчинами! Клянусь Аллахом! Теперь ты больше не нужен мне; и ты не можешь принадлежать мне, но все-таки я не допущу, чтобы ты достался другой! Вот погоди немного!
При этих словах, сказанных страшным голосом, между тем как глаза молодой девушки пронизывали меня насквозь, мною внезапно овладело предчувствие того, что должно было случиться. И вдруг, прежде чем я успел опомниться, десять молодых рабынь, более сильных, чем самые сильные негры, бросились на меня и повалили на землю. И молодая девушка поднялась, взяла острый нож и сказала мне:
— Мы зарежем тебя, как похотливого козла! И таким образом я отомщу за себя и за бедную Азизу, которую ты свел в могилу! А теперь готовься к смерти!
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что близится утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И я не сомневался в моей смерти, особенно когда увидел, что проделывают со мною молодые рабыни. Действительно, две из них сидели на моем животе, две другие держали мои ноги, и еще две прижимали всей своей тяжестью мои колени. И вот сама она встала и с помощью двух свободных рабынь принялась бить меня палкой по пяткам, и от боли я лишился чувств. Тогда им пришлось остановиться, и в это время я пришел в себя и воскликнул:
— Я тысячу раз предпочитаю смерть таким пыткам!
И тогда она, точно внимая моим словам, снова взяла в руки страшный нож, отточила его о свою туфлю и сказала своим рабыням:
— Натяните кожу на его шее!
В эту ужасную минуту Аллах в Своей бесконечной милости навел меня на последние слова Азизы, и я воскликнул:
Как смерть сладка в сравнении с изменой!
Услыхав эти слова, она испустила страшный крик и потом воскликнула:
— Да помилует Аллах твою душу, о Азиза! Ты только что спасла от неминуемой смерти сына твоего дяди! — После этого она посмотрела на меня и сказала: — Но ты, Азиз, обязанный своим спасением этим словам несравненной Азизы, не думай только, что ты отделался этим; ибо я непременно должна отомстить тебе и этой беспутнице, которая так долго не пускала тебя ко мне; и для этой двойной цели я прибегну к настоящему и единственному средству. Эй вы, девушки! Налягте хорошенько на него, чтобы он не мог двигаться, и свяжите ему покрепче ноги!
И это приказание было немедленно исполнено.
Тогда она поднялась и поставила на очаг кастрюлю из красной меди, в которую она положила масла и мягкого сыру; и она подождала, пока сыр разойдется в кипящем масле, и тогда вернулась ко мне, неподвижно распростертому на полу. И она наклонилась ко мне и развязала мои шальвары, и при этом прикосновении я задрожал всем телом от ужаса и стыда, ибо я догадался о ее намерении.
И она обнажила мой живот, схватила мои яйца и с помощью вощеного шнура связала их вместе с моим зеббом; затем она дала два конца шнура двум ее рабыням и приказала им тянуть его в стороны, а в это время сама она, схватив в руку бритву, одним ударом лезвия скосила мое мужское достоинство, на которое она была так сердита.
Тогда, о принц Диадем, я от отчаяния и боли лишился чувств, а когда пришел в себя, я увидел, что рабыни накладывают мне на рану кипящее масло с мягким сыром, и это сразу остановило кровотечение. После этого молодая девушка подошла ко мне и дала мне стакан сиропу, чтобы утолить мою жажду, и сказала с презрением:
— Теперь возвращайся туда, откуда пришел! Ты больше не нужен мне, и мне нечего делать с тобой, так как я взяла у тебя единственную вещь, которая могла служить мне. И желание мое теперь удовлетворено! — И она толкнула меня ногой и прогнала из своего дома, говоря: — Благодари Аллаха и за то, что голова еще держится на твоих плечах!
Тогда я, с отчаянием в душе и едва передвигая ноги, дотащился до дома моей молодой жены. И, дойдя до него и найдя дверь отворенной, я бесшумно скользнул в дом и грузно опустился на подушки в большой зале. И в ту же минуту прибежала моя жена, и, увидав бледность моего лица, она внимательно осмотрела меня и заставила рассказать обо всем, что приключилось со мной, и показать ей мою рану. Но я не мог перенести вида этой раны и опять лишился чувств.
Когда же очнулся, я увидел себя лежащим на улице, перед входной дверью, потому что и жена моя, увидев, кем я стал, выбросила меня из своего дома.
Тогда, полный отчаяния, я собрал остаток своих сил и направился к нашему дому; и я бросился в объятия моей матери, которая давно оплакивала меня, не зная, что сталось со мною. И, увидав меня таким бледным и обессиленным, она громко зарыдала…
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И увидав меня таким бледным и обессиленным, она громко зарыдала. И тогда я вспомнил о моей бедной, кроткой Азизе, которая умерла от огорчения, не проронив ни одного слова упрека; и в первый раз я пожалел о ней и залился слезами раскаяния и безнадежного горя. Потом, когда я на минуту успокоился, мать сказала мне со слезами на глазах:
— Бедное дитя, несчастья преследуют дом наш; я должна сообщить тебе печальную весть: отец твой умер.
При этом известии рыдания сдавили мне горло и я точно остолбенел; потом я упал ниц и в этом состоянии оставался всю ночь.
Утром мать заставила меня подняться и села рядом со мною, но я был точно прикован к месту и не отводил глаз от того угла, где обыкновенно присаживалась моя бедная Азиза, и слезы тихо текли по моим щекам; и мать моя сказала мне:
— Ах, сын мой, вот уже десять дней прошло с тех пор, как я осталась одна в опустевшем доме: десять дней тому назад отец твой умер в милосердии Аллаха!
Я сказал:
— О мать моя, не говори пока об этом! Теперь вся душа моя полна мыслью о бедной Азизе; и я не могу посвятить мою скорбь другим воспоминаниям. Ах, бедная Азиза, покинутая мною, ты, любившая меня искреннею любовью, прости негодному, истерзавшему твое сердце, теперь, когда его постигло наказание свыше меры за все его прегрешения и его жестокую измену!
Мать моя замечала искренность и глубину моей печали, но она пока хранила молчание и старалась только облегчить мои страдания и восстановить мои силы. И она продолжала окружать меня нежной заботливостью и сидела у моего изголовья, повторяя:
— Да будет благословен Аллах, дитя мое, за то, что Он спас тебя от худших бед и сохранил тебе жизнь!
И так шли дни, пока я не поправился окончательно, хотя душою я не переставал страдать.
И вот однажды после обеда мать моя села рядом со мною и сказала мне проникновенным голосом:
— Сын мой, теперь, полагаю, наступило время вручить тебе ту вещь, которую передала мне для тебя перед смертью бедная Азиза; и она просила меня не отдавать тебе этой вещи, пока я не замечу, что ты искренно оплакиваешь ее смерть, и не приду к убеждению, что ты окончательно разорвал незаконные цепи, в которые ты попал.
Потом она открыла сундучок, вынула оттуда сверток и, развязав его, развернула кусок драгоценной парчи, на которой была вышита вот эта вторая газель, которую ты видишь, о принц Диадем. И ты видишь эти стихи, образующие тут чудесную кайму:
Ты сердце мне желанием наполнил,
Чтобы его безжалостно разбить;
Мои глаза ты бодрствовать заставил,
Пока ты сам так безмятежно спал.
И под удары сердца моего
И на глазах моих влюбленно грезил
Ты о другой, пока мои глаза
И сердце всё желанием томились.
Аллахом вас, о сестры, заклинаю,
Когда умру я, на моей гробнице
Вы напишите: «Ты, что здесь проходишь
Стезей Аллаха, пред тобой могила,
Где от любви раба любви почила!»
Тогда, о господин мой, при чтении этих стихов, я залился обильными слезами и бил себя по лицу от боли и, развернув материю, выронил листочек бумаги, на котором были начертаны рукою самой Азизы…
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Я развернул сверток и выронил листочек бумаги, на котором были начертаны рукой самой Азизы следующие строки: «О возлюбленный сын моего дяди, знай, что ты был мне дороже моей собственной крови и моей жизни. И даже после смерти я буду молить Аллаха ниспослать тебе благополучие и успех у всех избранниц твоего сердца. И знаю я, что тебе не миновать несчастий, которые готовит тебе дочь Далилы Пройдохи. Пусть они послужат тебе уроком! И пусть вырвут они из твоего сердца злосчастную любовь к коварным женщинам и научат тебя не привязываться к ним в будущем! И да будет благословен Аллах, дозволивший мне уйти раньше из этого мира и не видеть твоих будущих страданий!
Береги, прошу тебя именем Аллаха, это подарок — кусок парчи, на которой вышита газель! Она утешала меня в моем одиночестве, когда ты был далеко от меня. Прислана она мне царской дочерью, Сетт Донией, принцессой Камфорных и Хрустальных островов.
Когда ты будешь удручен несчастьями, ты отправишься разыскивать принцессу Донию в царстве отца ее на Камфорных и Хрустальных островах. Но знай, о Азиз, что красота и несравненные прелести этой принцессы не предназначаются тебе. Не вздумай же воспламениться любовью к ней, ибо для тебя встреча с нею будет просто спасением от всяких дальнейших бед, и тогда кончатся все терзания души твоей.
Уассалам[104], о Азиз!».
При чтении этого письма Азизы, о принц Диадем, я был еще глубже потрясен любовью к ней и выплакал все слезы моих глаз; и мать моя плакала и печалилась вместе со мною, и так до наступления ночи. И в таком состоянии безнадежной печали я пробыл в течение целого года, будучи не в состоянии исцелиться от моей скорби.
И вот по истечении года я стал подумывать об отъезде, желая разыскать принцессу Сетт Донию на Камфорных и Хрустальных островах. И мать моя поощряла меня в этом намерении, говоря:
— Путешествие, дитя мое, развлечет тебя и рассеет твои печали. И кстати, в нашем городе стоит купеческий караван; и он готовится к отъезду; накупи здесь товаров и присоединись к нему. А через три года ты вернешься сюда с тем же караваном. И ты забудешь обо всем, что отягчает теперь твою душу. Я же буду счастлива, когда увижу, что грудь твоя снова расширится и ты вернешься к жизни.
Я последовал совету матери и, накупив ценных товаров, присоединился к купцам и всюду следовал за ними; но у меня не хватало духу расстилать, подобно им, мои товары. Напротив, каждый день я садился в уединенный уголок, брал эту материю — память бедной Азизы! — и расстилал ее перед собою и проливал слезы, глядя на нее. И это состояние длилось до тех пор, пока мы после целого года странствований не достигли наконец границы тех земель, где царствовал отец принцессы Донии. Это были семь Камфорных и Хрустальных островов.
Царя этих земель, о принц Диадем, зовут Шахраман. И он действительно отец той принцессы Сетт Донии, которая с таким искусством вышивает газелей на парче для своих подруг.
Но, прибыв в это царство, я подумал: «О Азиз, бедный калека, чем могут быть теперь для тебя все принцессы и все молодые девушки на свете, для тебя, у которого внизу живота гладкое место, как у женщины, о Азиз!»
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и остановилась, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.
А когда наступила
она сказала:
Чем могут быть теперь для тебя все принцессы и все молодые девушки на свете, для тебя, у которого внизу живота гладкое место, как у женщины, о Азиз!
Однако, припоминая слова бедной Азизы, я решился навести необходимые справки и стал обдумывать, каким путем добиться свидания с царской дочерью, Сетт Донией. Но все мои старания ни к чему не привели, и я начинал уже отчаиваться, когда однажды, гуляя в садах, окружавших город, и переходя из одного в другой, я подошел к калитке одного сада, усаженного такими прекрасными деревьями, что один вид их мог успокоить изболевшуюся душу. У самого входа сидел сторож, почтенный шейх с добродушным лицом, на котором лежала печать благословения Аллаха. И я приблизился к нему и после обычных приветствий сказал ему:
— О шейх, кому принадлежит этот сад?
Он сказал:
— Дочери царя, Сетт Донии! И ты можешь, прекрасный юноша, войти и погулять в нем и насладиться ароматом цветов и растений.
Я сказал:
— Как благодарен я тебе! Но не разрешишь ли ты мне, о шейх, подождать здесь, за цветущими кустами, прихода царской дочери, Сетт Донии, чтобы я мог насладиться ее видом?
Он сказал:
— Клянусь Аллахом, это невозможно!
Тогда я тяжело вздохнул; и старик взглянул на меня с любовью и вошел со мною в сад.
И мы пошли рядом по аллеям сада, и он привел меня в восхитительное местечко, осененное влажной листвой; и он сорвал самые спелые и самые душистые плоды и сказал, подавая их мне:
— Услади себя ими, сын мой! Их вкус известен одной принцессе Донии! — Потом он сказал мне: — Садись, я же сейчас вернусь!
И он оставил меня на минуту и вернулся, неся жареного ягненка; и он пригласил меня разделить его трапезу, и подавал мне самые отборные куски, и угощал меня с видимым удовольствием. И я был чрезвычайно смущен его вниманием и не знал, как мне благодарить его.
И вот в то время, когда мы ели и дружно беседовали, мы услышали, что скрипнула калитка сада. Тогда шейх сказал мне шепотом:
— Скорее! Встань и спрячься в этих кустах! И смотри не двигайся!
И я исполнил его приказание. И как только я успел укрыться в кустах, я увидел у калитки сада голову черного евнуха, который спросил громким голосом:
— О шейх, есть ли кто-нибудь в саду? Принцесса Дония идет сюда.
Тот ответил:
— О начальник дворца, в саду нет никого! — И он поспешил к выходу и отворил настежь двери.
Тогда, о господин мой, я увидел принцессу Сетт Донию и подумал, что сама луна спустилась на землю! И красота ее такова, что я остался точно пригвожденный к месту, обезумев, неподвижный, полумертвый! И я следил за нею взглядом, но не мог даже вздохнуть от овладевшего мною волнения, несмотря на все мое желание поговорить с нею; и я оставался неподвижен во все время прогулки принцессы, напоминая собой изнуренного жаждой путника, который падает в изнеможении на самом берегу озера, не имея силы дотащиться до прозрачной воды.
И понял я тогда, о господин мой, что ни принцесса Дония, никакая другая женщина на свете не подвергнется ни малейшей опасности со стороны такого женоподобного существа, в какое превратила меня судьба.
И когда принцесса Дония удалилась из сада, я простился со старым сторожем и поспешил присоединиться к купцам каравана, говоря себе: «О Азиз, что сталось с тобой, Азиз! Женоподобное существо, неспособное покорять влюбленных красавиц! Иди же, вернись к твоей бедной матери и доживай в мире твои дни в доме, покинутом хозяином! И для тебя жизнь потеряла всякий смысл!»
И, несмотря на все жертвы, принесенные мной, чтобы прибыть в это царство, отчаяние мое было так велико, что я решил не думать больше о словах Азизы, уверившей меня, что принцесса Дония будет для меня источником счастья.
И я уехал с караваном, чтобы вернуться с ним на родину.
И вот я прибыл в эти земли, принадлежащие царю Сулейман-шаху, твоему отцу, о принц Диадем.
Тогда, о господин мой, я увидел принцессу Сетт Донию и подумал, что сама луна спустилась на землю!
Такова моя история.
Когда принц Диадем услышал эту чудесную историю и…
Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Я слышала, о царь благословенный, что великий визирь, излагавший эту историю перед царем Даул Маканом во время осады Константинии, закончив рассказ о приключениях молодого Азиза, сообщил и продолжение этой истории, в которой Азиз играет немаловажную роль, участвуя во всех удивительных происшествиях, о которых я сейчас расскажу вам.