— Я осыпан твоими благодеяниями и утопаю в безмерной твоей доброте.
Тогда царь Даул Макан обратился к сыну своему Канмакану и сказал ему с полными слез глазами:
— О сын мой, знай, что после моей смерти старший придворный будет твоим опекуном и советником, но великий визирь Дандан заменит тебе отца. Я же чувствую, что начинаю переходить из этого тленного мира в вечное жилище. Но перед смертью, о сын мой, я хочу сказать тебе, что только одно земное желание есть у меня: отомстить той, которая была причиной смерти твоего деда Омара аль-Немана и дяди твоего Шаркана, зловещей и проклятой старухе, именуемой Зат ад-Давахи.
И молодой Канмакан ответил ему:
— Да будет мир в душе твоей, о отец мой! Аллах отомстит за всех через мое посредство!
Тогда царь Даул Макан почувствовал, что на душе у него прояснело и посвежело, и он спокойно потянулся на том ложе, с которого ему не суждено было встать.
Действительно, через некоторое время царь Даул Макан, как и всякое создание Бога, ушел и растворился в бездонной пучине неземной жизни, как будто его никогда не существовало. Ведь время косит всех и вся и не помнит ни о чем.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и по скромности своей ничего более не рассказала в эту ночь.
Но когда наступила
она сказала:
И он ушел, как будто его никогда и не существовало. Ведь время косит всех и вся и не помнит ни о чем. И это для того, чтобы тот, кто желает знать, какая участь постигнет его в будущем, научился узнавать судьбу тех, кто жил и умер до него!
Такова история царя Даул Макана, сына царя Омара аль-Немана и брата принца Шаркана, — да будет над ними бесконечное милосердие Аллаха!
Но с того дня в оправдание пословицы, гласящей: «Тот, кто оставил потомство, не умирает!» — начались
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЛОДОГО КАНМАКАНА, СЫНА ДАУЛ МАКАНА
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЛОДОГО КАНМАКАНА, СЫНА ДАУЛ МАКАНА
Действительно, что касается молодого Канмакана и двоюродной сестры его Кудаи Фаркан, то как стали они прекрасны! По мере того как они подрастали, гармоничность их черт становилась утонченнее, а совершенства их развернулись во всей своей полноте; и поистине, их можно было сравнить с двумя ветвями, отягченными плодами, или с двумя великолепными лунами. А если говорить о каждом из них в отдельности, то следует сказать, что Кудая Фаркан обладала всем, что может свести с ума: в своем царственном уединении, вдали от всех взоров она приобрела изумительную белизну, стан ее сделался настолько тонок, насколько следовало, а держалась она так же прямо, как буква «алеф»; бедра ее были божественны своею пышностью; а вкус слюны… О молоко! О вина! О сладости! Что вы в сравнении с нею?! А чтобы сказать слово о ее губках цвета гранатов, о вы, прелести спелых плодов, заговорите! Но что касается щек ее, — сами розы признали их превосходство.
А потому так справедливы слова о ней поэта:
Возрадуйся, о сердце, и танцуй!
Вы, очи, поглядите, — вот она!
Та самая, что создал сам Господь.
Ее зрачки бросают вызов ночи,
Пронзая сердце мне вернее, чем кинжал
Иль меч в руке эмира правоверных
На поле битвы. А эти губы!
Когда целую, в них капающий сок
Лозы, созревшей перед тяжким прессом.
А волосы ее! Колышутся плакучею листвой,
Подобно кроне пальм, подвластных ветру!
Такова была молодая принцесса Кудая Фаркан, дочь Нозхату. Что же касается ее двоюродного брата, молодого Канмакана, то это было совсем другое дело. Телесные упражнения, охота, верховая езда, бой на копьях и дротиках, метание стрел и скачки придали гибкость его телу и закалили его душу; и он сделался лучшим всадником мусульманских стран и самым храбрым из воинов городов и племен. И вместе с тем цвет кожи его остался таким же свежим, как у девушки, а лицо его было прекраснее роз и нарциссов; и как сказал о нем поэт:
Почти дитя он, но, как легкий шелк,
Пушок окутал нежный подбородок,
Чтобы с годами, словно черный бархат,
Его ланиты резко оттенить.
Перед глазами всех людей плененных
Он гарцевал, как молодой олень,
Что следует за матерью степенной.
Все, кто за ним внимательно следил,
Пленялися румянцем нежных щек,
Окрашенных столь благородной кровью,
Как благовонный мед его слюны.
Но я, что жизнь всю положил безмолвно
На обожанье прелестей его, —
Зеленым цветом его шальвар широких
Я восхищен был более всего!
Но следует сказать, что уже в течение некоторого времени старший придворный, опекун Канмакана, несмотря на все наставления супруги своей Нозхату и все благодеяния, которыми он был осыпан отцом Канмакана, закончил тем, что захватил всю власть в свои руки и даже велел части народа и войска провозгласить себя преемником Даул Макана. Что же касается другой части народа и войска, то она осталась верна потомку Омара аль-Немана и руководилась в том старым визирем Данданом. Но под угрозами старшего придворного визирь Дандан удалился наконец из Багдада и поселился в соседнем городе в ожидании поворота судьбы в пользу сироты, права которого были нарушены.
Поэтому старший придворный, не боясь уже никого, заставил Канмакана и его мать запереться в их покоях и запретил даже дочери своей Кудае Фаркан видеться отныне с сыном Даул Макана. И таким образом, мать и сын жили вдали от людей в ожидании того времени, когда Аллаху будет угодно возвратить кому следует законные права.
Однако, несмотря на бдительность старшего придворного, Канмакану удавалось порой видеть двоюродную сестру свою Ку-даю Фаркан и говорить с нею, но только украдкой. И вот однажды, когда видеться с нею было невозможно, а любовь терзала его сердце сильнее, чем обыкновенно, он взял лист бумаги и написал своей подруге такие страстные стихи:
Среди служанок шла ты, дорогая,
Вся залита своею красотой!
Все розы вяли на твоем пути
От зависти, увидев, как теряют
Они в сравненье с цветом их сестер —
Твоих ланит; все лилии мигали,
Ослеплены твоею белизной;
Ромашки же пленялися улыбкой
Жемчужных зубок. О, когда ж настанет
Конец изгнанью моему и сердце
Излечится от горечи разлуки?
Когда мои счастливые уста
Сольются вновь с возлюбленной устами?
Узнаю ль я, возможен ли союз
Для нас с тобой хотя бы ночь одну?
Поймешь ли ты, разделишь ли то счастье,
Что наполняет существо мое?
О, да дарует мне Аллах с терпеньем
Сносить разлуку, как больной выносит
С терпеньем боль горячего железа,
Чтобы скорей поправиться потом!
Телесные упражнения, охота, верховая езда, бой на копьях и дротиках, метание стрел и скачки придали гибкость его телу и закалили его душу.
И, запечатав письмо, он передал его дежурному евнуху, который тотчас же вручил его старшему придворному. При чтении этого объяснения в любви старший придворный пришел в бешенство и поклялся наказать молодого человека за такую дерзость. Однако вскоре он решил, что лучше всего не давать делу огласки и сообщить о нем одной только супруге своей Нозхату. Поэтому он отправился в ее покои и, отослав молодую девушку Кудаю Фаркан в сад подышать свежим воздухом, сказал своей супруге…
Но в эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Когда же наступила
она сказала:
Старший придворный сказал супруге своей Нозхату: — Тебе известно, что молодой Канмакан давно уже достиг зрелости и имеет влечение к дочери твоей Кудае Фаркан. Поэтому следует навеки разлучить их, так как весьма опасно приближать огонь к дереву. Отныне дочь твоя не должна выходить из женского отделения и открывать лицо свое, потому что она уже не в том возрасте, когда девушка может выходить с открытым лицом. А главное, не допускай никакого общения между ними, так как я намерен при малейшем поводе лишить навсегда этого молодого человека возможности следовать внушениям похоти.
При этих словах Нозхату не могла сдержать слез и, как только супруг ее вышел, поспешила предупредить племянника своего Канмакана о гневе старшего придворного. А потом сказала:
— Знай, однако, о сын брата моего, что я сумею устроить тебе тайные свидания с Кудаей Фаркан, но только из-за двери! Имей же терпение до той поры, когда Аллах сжалится над тобою!
Но Канмакан почувствовал, как вся душа его возмущается при таком известии, и воскликнул:
— Я не останусь ни одной минуты в этом дворце, где один я должен бы властвовать! Отныне я не потерплю, чтобы его камни были свидетелями моего унижения!
Потом он немедленно сбросил с себя одежду, надел на голову головной убор бедняков, накинул на плечи старый плащ, какой носят кочевники, и, не прощаясь с матерью и теткой, поспешно направился к городским воротам, имея в мешке вместо всяких дорогих запасов один только хлеб, испеченный три дня назад. И как только отворились городские ворота, он первым вышел из города; и пошел он большими шагами и стал читать стихи, в которых прощался со всем, что покидал:
Тебя я больше не боюсь, о сердце!
В моей груди ты можешь разорваться,
И все ж глаза мои не прослезятся,
И состраданье душу не смягчит.
О сердце, отягченное любовью,
Мою сломить ты волю не сумеешь,
И не унижусь я перед тобой,
Хотя б все тело таяло от муки!
Прости меня! Но, пожалев тебя,
Свою всю бодрость я утрачу, сердце!
Тот, кто идет за жгучими очами,
Потом не должен жаловаться горько,
Хотя б он насмерть ранен ими был!
По всей земле промчусь я вихрем диким,
По всей широкой матери-земле,
Всегда родной для путников бездомных, —
Чтобы спасти свою живую душу
Ото всего, что сил ее лишает!
Разить я буду племена, героев,
Обогащусь добычею врагов,
И, упоен могуществом и славой,
Вернусь назад — и предо мной широко
Ворота все раскроются тогда!
Наивное, неопытное сердце!
Ведь для того, чтоб ценные рога
Себе достать, сперва должны поймать мы
Или убить оленя самого!
И в то время как молодой Канмакан бежал из города и от родных, мать его, не видевшая его в течение целого дня, повсюду напрасно искала его. А потом села и заплакала и стала ждать его возвращения, предаваясь самым мучительным мыслям. Но прошел второй, третий, четвертый день, а между тем никто ничего не слышал о Канмакане. Тогда мать его заперлась в своем покое, плакала, жаловалась и говорила с глубокою скорбью:
— О дитя мое, где искать тебя? В какой край бежать за тобою? И что могут сделать слезы, которые проливаю над тобою, дитя мое? Где ты? Где ты, Канмакан?
Потом бедная мать отказалась от пищи и питья; и весь город узнал о ее печали, и все жители разделяли эту печаль, так как все любили молодого человека и его покойного отца. И все восклицали:
— Где ты, бедный Даул Макан, о царь, который был так добр и справедлив к твоему народу? Теперь пропал и сын твой, и никто из осыпанных твоими благодеяниями не умеет найти его следа! Ах, несчастное потомство Омара аль-Немана, что сталось с тобой?
Что же касается Канмакана, то он шел целый день и отдохнул лишь с наступлением глубокой ночи. И на другой день, и в следующие дни он продолжал свое странствие, питаясь корнями растений и запивая водою источников и ручьев. И через четыре дня он пришел в долину, поросшую лесом, по которой протекали ручьи и в которой пели птицы.
Тогда он остановился, совершил омовение по обычаю, а потом и молитву и, совершив предписанные обязанности, с наступлением вечера лег под большим деревом и заснул. И спал он до полуночи. Тогда среди безмолвия долины из соседних скал раздался голос, который и разбудил его. Голос пел:
Людская жизнь! Какая бы цена
Тебе была без ласковой улыбки
Любимых уст, без нежного бальзама
Прекрасных черт спокойного лица?
О смерть, тебя желал бы я как друга,
Когда бы дни влачилися мои
Вдали от милой, — ведь забыть ее
Меня ничто на свете не заставит!
О счастие собравшихся друзей,
Что на лугу душистом отдыхают
И тешат душу сладостным вином!
Весна, весна! Цветов твоих гирлянда
На платье милой мне врачует душу
От всех былых жестокостей судьбы!
Весна, весна! Цветы твоих полей!..
А ты, о друг, что пьешь напиток сладкий
И золотистый, посмотри вокруг:
Цветет земля, пышна и плодородна,
Пестреют красок нежных переливы,
Свежо журчат кристальные ручьи!
При звуках этого дивного пения, раздававшегося среди ночной тишины, Канмакан поднялся в восхищении и пытался разглядеть что-нибудь в темноте с той стороны, с которой слышался голос;
но там ничего не было видно, кроме смутных очертаний стволов деревьев за рекой, протекавшей в глубине долины. Тогда он сделал несколько шагов в том же направлении и дошел до самого берега реки. Голос послышался отчетливее, и пел он среди ночи:
Любовная нас связывает клятва, —
Вот почему так безопасно мог
Я в племени родном ее оставить!
Богаче всех мое родное племя
Красавицами с черными очами
И быстрыми конями. Это племя —
Бану Тамим![110] Теплый ветерок
Летит оттуда, душу опьяняя
И мир вливая в существо мое.
Скажи же мне, невольница Саада,
На чьей ноге сребристый колокольчик
Звенит так нежно, помнит ли она
Всю силу клятв, что говорит она?
О мякоть сердца, ядовитым жалом
Тебя пронзает скорпион тоски!
Приди, мой друг! Противоядьем нежным
Душистых уст и сладостной слюны
И свежестью твоею излечусь я!
Когда Канмакан вторично услышал эту песнь невидимого певца, он еще раз попытался разглядеть что-нибудь в темноте; но так как и на этот раз он ничего не увидел, то взобрался на верхушку одной из скал и закричал всеми силами своего голоса…
Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Вторично услышав эту песнь невидимого певца, Канмакан еще раз попытался разглядеть что-нибудь в темноте; но так как и на этот раз он ничего не увидел, то взобрался на верхушку одной из скал и закричал всеми силами своего голоса:
— О прохожий, поющий во тьме ночи! Подойди ко мне, сделай милость, расскажи мне о себе, твоя судьба, наверное, похожа на мою! И мы попытаемся развлечь друг друга!
Потом он умолк.
Несколько секунд спустя голос певшего ответил:
— О ты, зовущий меня, кто же ты такой? Человек ли ты или дух подземный? Если ты дух, иди своим путем! Но если ты человек, жди здесь рассвета! Потому что ночь полна ловушек и предательства!
Услышав такие слова, Канмакан сказал себе: «Наверное, это человеческий голос, и судьба этого человека по какой-то непонятной случайности должна быть сходна с моею».
И продолжал он стоять неподвижно до наступления утра. И тогда увидел он между деревьями человека в одежде бедуина пустынь, высокого ростом и вооруженного мечом и щитом; он встал и поклонился ему; бедуин ответил поклоном на его поклон и после обычного обмена приветствиями спросил, удивляясь его молодым летам:
— О незнакомец, кто же ты? Какому племени принадлежишь ты? И кто из арабов твои родственники? Поистине, ты так молод, что в этом возрасте не странствуют без провожатых ночью и в таком крае, где кишат вооруженные шайки. Расскажи же мне о себе.
Канмакан сказал на это:
— Моим дедом был царь Омар аль-Неман, отцом — царь Даул Макан, сам же я Канмакан, сгорающий любовью к благородной сестре своей Кудае Фаркан.
Тогда бедуин сказал ему:
— Но почему же, будучи царем и сыном царей, ты одет как бедняк и путешествуешь без достойного твоего звания конвоя?
Он же ответил:
— Отныне я сам служу себе конвоем и начну с того, что тебя первого попрошу присоединиться к нему!
При этих словах бедуин рассмеялся и сказал ему:
— Ты говоришь, о юноша, как будто ты уже настоящий воин или герой, прославившийся в двадцати битвах. Но чтобы доказать тебе, как недостаточны твои силы, я сейчас же схвачу тебя и обращу в своего слугу и раба. И тогда, если действительно родные твои — цари, у них хватит богатства, для того чтобы тебя выкупить.
При этих словах Канмакан преисполнился гнева и сказал бедуину:
— Клянусь Аллахом, никто, кроме меня, не будет платить за меня выкупа! Берегись, о бедуин! Слыша твои стихи, я думал, что ты человек благовоспитанный.
И Канмакан бросился на бедуина, который стоял улыбаясь и полагал, что ему ничего не будет стоить справиться с этим ребенком.
Но как он ошибался! В схватке с бедуином Канмакан уперся в землю ногами, которые были более тверды, чем горы, и более прямы, чем минареты. Потом, утвердившись, он сжал бедуина руками так, что у того затрещали кости и сжались внутренности. И вдруг поднял его и большими шагами пошел к реке. Тогда бедуин, еще не оправившийся от изумления при виде такой силы у этого ребенка, закричал:
— Что же ты хочешь сделать, неся меня к воде потока?
А Канмакан отвечал:
— Я брошу тебя в реку, и она унесет тебя в Тигр, Тигр унесет тебя до Нахр-Исы[111], Нахр-Иса понесет тебя до Евфрата, а Евфрат донесет тебя до твоего племени! И тогда твои соплеменники будут судить о твой доблести и о твоем геройстве, о бедуин!
Тогда ввиду неминуемой опасности в ту минуту, как Канмакан поднял его повыше в воздухе, чтобы швырнуть в реку, бедуин воскликнул:
— О юный герой, заклинаю тебя глазами возлюбленной твоей Кудаи Фаркан, пощади мою жизнь! И отныне я буду покорнейшим из твоих рабов!
И тотчас же Канмакан быстро отступил и осторожно положил его на землю, говоря:
— Ты обезоружил меня этим заклинанием!
И сели они оба рядом на берегу реки, и бедуин вынул из своего мешка ячменный хлеб, который разломил, и отдал половину Канмакану, прибавив немного соли; и с той минуты закрепилась между ними искренняя дружба.
Тогда Канмакан спросил его:
— Товарищ, теперь, когда тебе известно, кто я такой, не скажешь ли ты мне и сам твое имя и имя твоих родных?
А бедуин отвечал:
— Я Сабах ибн Ремах бен-Гемам из племени Бану Тамим в пустыне Шам. И вот в кратких словах моя история.
Я был еще маленьким ребенком, когда умер мой отец. Меня взял к себе дядя и воспитал вместе с дочерью своею Нехмой. Я полюбил Нехму, а она полюбила меня. И когда я достиг брачного возраста, я пожелал взять ее себе в жены; но отец ее, зная, что я беден и не имею никаких средств, не соглашался на наш брак. Однако вследствие увещеваний главных шейхов нашего племени дядя обещал отдать за меня Нехму, но при условии, что я добуду для нее приданое, состоящие из пятидесяти коней, пятидесяти чистокровных верблюдиц, десяти невольниц, пятидесяти грузов разного зерна и пятидесяти грузов ячменя, и скорее больше, чем меньше этого. Тогда я рассудил, что единственный способ добыть такое приданое для Нехмы — это покинуть мое племя отправиться в далекие края, чтобы нападать на купцов и грабить караваны. И вот по какой причине я находился сегодня ночью в том месте, откуда и слышалось тебе мое пение. Но, о товарищ, что это пение в сравнении с красотою Нехмы! Потому что если кто один только раз увидит Нехму, то душа его наполнится благословениями и счастьем на всю оставшуюся жизнь!
И, произнеся эти слова, бедуин умолк.
Тогда Канмакан сказал:
— Я знал, товарищ, что твоя судьба должна быть сходна с моей! Поэтому мы будем биться рядом и завоюем наших возлюбленных при помощи плодов наших подвигов!
И не успел он сказать это, как вдали появилось облако пыли, которое быстро приблизилось к ним, а когда оно рассеялось, они увидели перед собою всадника, лицо которого было желто, как лицо умирающего, а одежда пропитана кровью; и вскричал он:
— О правоверные, дайте немного воды, чтобы омыть мою рану! И поддержите меня, я умираю! Помогите мне, а если умру, моя лошадь достанется вам!
Лошадь же его не имела себе равных среди лошадей всех племен, и красота ее смущала всех глядевших на нее, так как это было совершенство, соединение всех лучших качеств коня пустыни. И бедуин, знавший толк в лошадях, как и все арабы, воскликнул:
— Поистине, о всадник, конь твой один из тех, которых редко можно видеть в наше время!
А Канмакан сказал:
— Но, всадник, дай мне руку, и я помогу тебе слезть! — И взял он умиравшего всадника и тихонько положил его на траву, и сказал ему: — Но что с тобою, брат, и какая у тебя рана?
Бедуин же приоткрыл одежду свою и показал свою спину, представлявшую одну сплошную рану, из которой кровь лилась рекой.
Тогда Канмакан присел на корточки около раненого и старательно омыл рану и осторожно прикрыл ее свежей травой; потом он подал пить умирающему и сказал ему:
— Но кто же так изранил тебя, несчастный брат мой?
А человек ответил:
— Знай, о ты, чья рука оказала мне помощь, что прекрасный конь, которого ты видишь, был причиной моего несчастья. Этот конь принадлежал самому царю Афридонию, властителю Константинии; и мы все, арабы пустыни, знали его качества. Но такого рода конь не должен оставаться в конюшнях царя неверных; и вот меня-то и назначили для похищения коня из рук денно и нощно стороживших его и ходивших за ним людей. И я немедленно отправился, ночью подъехал к палатке, где стоял конь, и завязал знакомство с его сторожами, потом я воспользовался минутой, когда они спрашивали моего мнения о его совершенствах и просили попробовать сесть на него, вскочил на него и пустил в галоп. Когда сторожа опомнились, они кинулись в погоню за мной на лошадях, пуская в меня стрелы и копья, из которых некоторые, как видишь, попали мне в спину. Но конь мчал меня быстрее падучей звезды, и им не удалось догнать меня. И вот три дня скачу я без остановки. Но кровь моя истекла, и сил у меня нет; и я чувствую, что смерть смыкает мне веки. А так как ты оказал мне помощь, то после моей смерти конь должен быть твой. Его зовут Катуль эль-Мажнун, и это лучший образец из породы кохейлан Аджуз![112]
Но прежде всего, о молодой человек, одежда которого так бедна, а лицо так благородно, окажи мне услугу, возьми меня на лошадь с собою и отвези к моим соплеменникам, чтобы я мог умереть в палатке, в которой родился!
При этих словах Канмакан сказал:
— О брат пустыни, я также принадлежу к роду, в котором привычны красота и доброта сердца! Я готов исполнить твою просьбу, хотя бы и не достался мне этот конь!
И подошел он к арабу, чтобы поддержать его, но араб глубоко вздохнул и сказал:
— Подожди еще немного! Быть может, душа моя улетит сейчас! Я исповедую свою веру! — Он закрыл глаза наполовину, простер руку, обратив ее ладонью к небу, и сказал: — Исповедую, что нет иного Бога, кроме Аллаха! Исповедую, что господин наш Мухаммед — посланник Аллаха!
Потом, приготовившись таким образом к смерти, он запел свою последнюю песнь:
По свету я промчался на коне,
Повсюду сея ужас и несчастья.
Потоки, горы — всё мне не преграда
Для воровства, разврата, грабежей!
Я умираю, как и жил: один
И на дороге; раненный врагами,
Которых сам я грозно победил!
Плоды трудов своих я оставляю
На берегу мне чуждого потока
И так далёко от родных небес!
И все же знай, о путник, ты, что ныне
Сокровище получишь бедуина,
Что я б о смерти сожалеть не стал,
Когда бы знал, что мой Катуль любимый,
Мой верный конь, найдет в тебе, о путник,
Наездника, достойного себя!
И, едва успев окончить эту песнь, араб судорожно открыл рот, захрипел и навеки закрыл глаза.
Тогда Канмакан и его товарищ, вырыв яму, в которой схоронили мертвеца, и помолившись по обычаю, пустились вместе по предназначенному им Аллахом пути.
На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и отложила его продолжение до следующей ночи.
А когда наступила
она сказала:
Они вместе пустились по предназначенному Аллахом пути. Канмакан сел на своего нового коня Катуля, а бедуин Сабах довольствовался тем, что смиренно шел за ним пешком, так как поклялся ему в дружбе и покорности и признал его навеки своим господином, причем клялся святым храмом Кааба, домом Аллаха.
И началась для них тогда жизнь, полная подвигов и приключений, борьбы с хищными зверями и разбойниками, охоты и странствий, ночей, проводимых в выслеживании зверей, и дней — в битвах с разными племенами и в накоплении добычи. И таким путем, ценою многих опасностей накопили они несметное количество скота, и с пастухами, коней и невольников, палаток и ковров. И Канмакан поручил товарищу своему Сабаху надзор за всем накопленным имуществом их, которое следовало за ними во всех их беспрестанных набегах. А когда оба они отдыхали, то всегда сообщали друг другу о своих огорчениях и надеждах, причем один говорил о двоюродной сестре своей Кудае Фаркан, а другой — о двоюродной сестре своей Нехме. И такую жизнь вели они два года.
И вот один из тысячи подвигов молодого Канмакана.
Однажды Канмакан верхом на коне своем Катуле ехал наудачу, предшествуемый своим верным Сабахом. Сабах держал в руке меч наголо и по временам испускал дикие крики, таращил глаза, хотя в пустыне не было ни души, вопил:
— Гей! Дорогу! Правей! Левей!
Они только что закончили свою трапезу, съев вдвоем целую газель, зажаренную на вертеле, и запив ее свежею и легкою водою из источника. Через некоторое время подъехали они к горе, у подошвы которой паслись верблюды, бараны, коровы и лошади; а поодаль, под палаткою, спокойно сидели на земле вооруженные невольники. Увидев это, Канмакан сказал Сабаху:
— Оставайся здесь! Я один захвачу все стадо вместе со всеми невольниками!
И, сказав это, он помчался галопом с высоты холма, подобно внезапному удару грома из разверзшейся тучи, и бросился на людей и скот с воинственной песнью:
Из рода мы Омара аль-Немана,
Из племени великих и героев.
Владыки мы, что властною рукою
Племен враждебных поражаем мощь,
Когда день битвы грозной наступает.
Мы защищаем слабых против сильных
И украшаем копья боевые
Мы головой сраженного врага.
Эй, берегите головы свои!
Сюда идут великие герои
Из племени Омара аль-Немана!
Охваченные ужасом невольники громко кричали, призывая к себе на помощь и думая, что все арабы пустыни внезапно напали на них. Тогда из палаток вышло трое воинов, которым и принадлежали стада; они вскочили на своих коней и бросились навстречу Канмакану, крича:
— Это вор, укравший Катуля! Вот он, наконец! Держите вора!
На это Канмакан отвечал:
— Это действительно Катуль, но воры вы сами, о сыны блудницы!
Через некоторое время подъехали они к горе, у подошвы которой паслись верблюды, бараны, коровы и лошади.
И наклонился он к ушам Катуля и стал говорить ему слова одобрения; и Катуль ринулся, как людоед, на добычу, а Канмакан со своим копьем шутя одержал победу, так как с первого же удара вонзил свое оружие в живот первому встретившемуся всаднику и вынул это оружие с почкой на конце. То же сделал он и с двумя остальными всадниками — и за их спинами торчало пронзающее копье с почкой на конце. Потом он обратился к невольникам. Но когда они увидели, какая участь постигла их господ, то все бросились лицом на землю и молили о пощаде. А Канмакан сказал им:
— Ступайте! И, не теряя времени, гоните эти стада в такое-то место, где находится моя палатка и мои невольники!
И, предшествуемый стадами и рабами, он продолжал свой путь, и скоро догнал его и товарищ его Сабах, который, исполняя его приказание, не двигался с места во время битвы.
Между тем как они ехали шагом, гоня перед собою невольников и стада, вдруг поднялось облако пыли, и, когда оно рассеялось, они увидели сто всадников, вооруженных по обычаю румов из Константинии.
Тогда Канмакан сказал Сабаху:
— Присмотри за стадом и за невольниками и оставь меня одного справляться с этими неверными!
И бедуин отдалился тотчас же за холм, чтобы исполнить приказание, и Канмакан один поскакал навстречу румским всадникам, которые и окружили его со всех сторон; тогда начальник их, подъехав к нему, сказал:
— Кто же ты, прелестная молодая девушка, так хорошо управляющая боевым конем, между тем как глаза твои так нежны, а щеки так сладки и румяны? Приблизься ко мне, и я поцелую тебя в губы; а потом посмотрим! Приди! Я сделаю тебя царицей всех земель, по которым бродят арабские племена!
Услышав такие речи, Канмакан почувствовал, как краска стыда бросилась ему в лицо, и он закричал:
— За кого же ты принимаешь меня, собака, собачий сын? Если щеки мои не обросли волосами, то рука моя, которую ты почувствуешь, докажет тебе твою ошибку, о слепой рум, не умеющий отличать воинов от молодых девушек!
Тогда начальник сотни воинов приблизился к Канмакану и удостоверился, что, несмотря на белизну его кожи и бархатистость щек, лишенных жестких волос, это, судя по огню глаз, воин, осилить которого было нелегко.
И начальник сотни закричал Канмакану:
— Чье же это стадо и куда едешь ты сам с такою дерзостью и задором? Отдайся в наше распоряжение, или смерть тебе!
Потом он приказал одному из своих всадников подъехать к молодому человеку и взять его в плен. Но не успел подъехать всадник, как тот одним ударом меча перерубил ему пополам тюрбан, голову, тело, а также седло и живот лошади. Затем второй, третий, четвертый всадники подверглись той же участи, когда приблизились к Канмакану.
Увидев это, начальник сотни приказал своим людям отступить, сам же подъехал к Канмакану и закричал ему:
— Ты хорош собой, воин, и доблесть твоя равняется красоте! Я же, Кахрудаш, геройство которого славится во всей Румской стране, я именно за твою храбрость желаю даровать тебе жизнь! Ступай же с миром, потому что ради твоей красоты я прощаю тебе смерть моих людей!
Но Канмакан закричал ему:
— Что ты Кахрудаш, это меня не интересует! Важно только одно: чтобы ты оставил все эти речи и испытал силу моего копья! И знай также, что если ты Кахрудаш, то я — Канмакан ибн Даул Макан бен-Омар аль-Неман!
Тогда христианин сказал ему:
— О сын Даул Макана, я узнал в битвах доблесть твоего отца! Но ты, ты сумел соединить доблесть отца с совершенным изяществом! Уходи же и уводи всю свою добычу! Таково мое желание!
Канмакан же закричал ему:
— Не в моем обычае, о христианин, поворачивать лошадь обратно! Берегись!
И, сказав это, он погладил коня своего Катуля, который понял желание своего господина и, опустив уши и подняв хвост, бросился вперед.
И тогда начался бой между двумя воинами, и кони их сталкивались лбами, как бодаются два барана или как дерутся рассвирепевшие быки. Несколько страшных схваток осталось без последствий. Потом вдруг Кахрудаш изо всех сил метнул копье свое в грудь Канмакану, но Канмакан ловко повернул коня и, вовремя избежав удара, внезапно повернулся и вытянул руку с копьем. И сразу проколол он насквозь живот христианину, так что сверкающее железо вышло из его спины. И навеки исчез Кахрудаш из рядов воинов неверных!
Увидав это, всадники Кахрудаша вверили себя быстроте бега коней своих и исчезли вдали в закрывшем их облаке пыли.
Тогда Канмакан, вытерев копье свое о распростертые на земле тела, продолжал путь свой, сделав знак Сабаху, чтобы он гнал вперед стада и невольников.
И как раз после этого подвига Канмакан встретил негритянку, бродившую по пустыне и переходившую от племени к племени, рассказывая были в палатках и сказки при свете звезд. Канмакан, так много слышавший о ней раньше, попросил ее зайти отдохнуть в палатку и рассказать что-нибудь веселящее ум и радующее сердце. И старуха-бродяга ответила:
— Расскажу в знак дружбы и уважения!
Потом она села рядом с ним на циновку и рассказала
ПОВЕСТЬ О ЛЮБИТЕЛЕ ГАШИША
Знай, молодой господин мой, что ни один рассказ не пленил так мой слух, как эта история, которую я узнала от любителя из любителей гашиша!
Жил-был человек, имевший большое пристрастие к телу молодых девственниц…
Но в эту минуту Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Жил-был человек, имевший большое пристрастие к телу молодых девственниц, и ни о чем другом он не заботился. А так как этот товар в цене, в особенности когда он отборный и заказной, и так как никакое богатство не будет достаточно, если у его обладателя такие разорительные вкусы, а человек, о котором мы говорим, не знал никакой меры и никакого удержу в своих желаниях, — известно же, что во всем предосудителен именно излишек, — то в конце концов он и разорился.
И вот как-то раз, когда шел он босой и в грязной одежде по базару, выпрашивая себе хлеб насущный, наткнулся он подошвой на гвоздь, и кровь полила ручьем у него из ноги. Он сел на землю, попробовал остановить кровь и наконец обвязал себе ногу тряпкой. А так как кровь не переставала лить, то он сказал себе: «Пойду в хаммам, обмою ногу и опущу ее в воду — это поможет мне». И пошел он в хаммам и вошел в общую залу, в которую ходят бедняки, но которая все-таки была безукоризненно опрятна и сияла чистотой, и присел он у края бассейна посредине залы и стал обмывать себе ногу.
Случилось, что рядом с ним сидел человек, только что выспавшийся и что-то жевавший. Нашему раненому бросилось это в глаза, и сильно захотелось ему самому пожевать. И спросил он у того:
— Что ты жуешь, сосед?
А тот ответил ему шепотом, чтобы никто не услышал:
— Молчи, это гашиш! Если хочешь, я дам тебе кусочек.
Тот сказал:
— Хочу попробовать.
Тогда жевавший вынул кусочек изо рта и подал его раненому, говоря:
— Пусть облегчит это твои заботы!
И он взял кусочек, пожевал и проглотил целиком. А так как он не привык к гашишу, то зелье и подействовало быстро, и стал он смеяться во все горло и на всю залу. Потом он скоро опустился на мраморный пол, и овладели им разные видения, из которых пленительнейшим было следующее.
Привиделось ему сперва, что он лежит нагой и что растиральщик и двое дюжих негров овладели им; и перекидывают они его, как игрушку; поворачивают, мнут, впиваются крепкими пальцами в его тело, но с необыкновенным уменьем; и стонал он, когда они прижимали коленями его живот, чтобы растереть с великим искусством. После этого они обильно поливали его водой из медных тазов и терли мочалками. Затем растиральщик захотел обмыть некоторые деликатные части его тела, но, так как ему стало щекотно, он сказал:
— Я сделаю это сам!
Когда же все это было закончено, растиральщик обвил ему голову, плечи и бедра тремя шелковыми белыми, как жасмин, тканями и сказал:
— Теперь, господин, время идти к ожидающей тебя супруге.
Но он воскликнул:
— Какая же супруга, о растиральщик? Я холостой! Не покурил ли ты гашиша, а потому и завираешься?
Но растиральщик сказал:
— Не шути! Идем к твоей супруге, ожидающей тебя с нетерпением!
И накинул он ему на плечи длинное черное шелковое покрывало и пошел сам впереди, между тем как двое негров поддерживали его за плечи, щекоча ему по временам спину ради шутки. А он смеялся чрезвычайно.
И вот пришли они с ним в полутемную залу, где было тепло и пахло ладаном; на самой середине залы стоял большой поднос с фруктами, печеньями, шербетом и вазами, украшенными цветами; и, посадив его на скамеечку из черного дерева, растиральщик и двое негров попросили позволения удалиться и исчезли.
Тогда вошел молодой мальчик и стал перед ним, ожидая приказаний, и сказал:
— О царь времен, я раб твой!
Но, не обратив никакого внимания на миловидность отрока[113], он расхохотался на всю залу и воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Здесь все объелись гашиша! И вот теперь они зовут меня царем!
Потом, обратившись к мальчику, он сказал:
— Подойди сюда и отрежь мне половину арбуза, самого красного и сочного! Это я больше всего люблю. Ничто так не освежает, как арбуз.
И мальчик подал ему искуснейшим образом нарезанные ломти арбуза.
Потом он сказал мальчику:
— Ступай прочь! Ты мне не нужен! Беги скорей и доставь сюда то, чем я всего более люблю закусывать хороший арбуз, — девичью плоть первого сорта!
И мальчик исчез. И скоро в зале появилась отроковица, подходившая к нему, покачивая едва обрисовавшимися и еще детскими бедрами. А он при виде ее засопел от радости; и взял он девочку в свои объятия, прижал ее к себе между бедер и стал горячо целовать ее, и взял свой зебб рукой и начал делать, что полагается, но тут вдруг почувствовал сильный холод и проснулся.
И в ту самую минуту, как он поразмыслил, что все это только действие гашиша на его мозг, его окружили все бывшие в хаммаме купальщики, они со смехом указывали друг другу на его наготу, разевая рты, и они толкали друг друга, указывая на его обнаженный зебб, который застыл на пределе своей твердости и казался огромным, как у слона или осла. И они лили на него холодную воду целыми ведрами и обменивались шутками, как это водится в хаммамах.
Тогда он очень смутился, прикрылся и жалобно спросил у насмешников:
— Зачем же вы отняли у меня девушку?
При этих словах они задрожали от смеха, и били в ладоши, и кричали ему:
— Не стыдно ли тебе, о поедатель гашиша, говорить так после того, как ты насладился всем, наевшись этого зелья?
Выслушав это, Канмакан не мог удержаться от смеха и смеялся до упаду. А потом сказал негритянке:
— Какой прелестный рассказ! И продолжение его, наверное, будет чаровать слух и пленять ум, и потому прошу тебя, продолжай!
А негритянка сказала:
— Без сомнения, о господин мой, продолжение так дивно, что ты забудешь все, что до сих пор слышал; и оно так удивительно и так увлекательно, что даже глухой задрожал бы от радости!
А Канмакан сказал:
— Так продолжай же! Я восхищен до крайности!
Но в ту самую минуту, как негритянка собиралась продолжить свой рассказ, Канмакан заметил, что у его палатки остановился какой-то всадник, который спешился и пожелал ему мира. Канмакан же ответил ему тем же. Тогда всадник сказал ему:
— Господин, я один из ста посланных визирем Данданом гонцов, которым приказано найти след молодого принца Канмакана, уже три года тому назад уехавшего из Багдада. Великий визирь Дандан успел возмутить все войско и весь народ против узурпатора престола Омара аль-Немана и заключил этого изменника в самую глубокую из подземных темниц. Теперь голод, жажда и стыд уже наверняка замучили его! Но скажи мне, о господин, не встретил ли ты случайно принца Канмакана, которому по праву должен принадлежать престол отца его?
Когда принц Канмакан…
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Когда принц Канмакан услышал это столь неожиданное известие, он обратился к своему верному Сабаху и совершенно спокойно сказал ему:
— Ты видишь, о Сабах, что все случается в назначенное время. Вставай же! И идем в Багдад!
При этих словах гонец понял, что находится пред лицом своего нового царя, и тотчас же распростерся и поцеловал землю между рук его; то же сделали Сабах и негритянка. А Канмакан сказал негритянке:
— Ты также последуешь за мною в Багдад, где и доскажешь мне эту сказку пустыни!
А Сабах сказал:
— Так позволь мне, о царь, бежать вперед и известить о твоем приезде визиря Дандана и жителей Багдада!
И Канмакан позволил ему это. Потом, чтобы вознаградить гонца за счастливую весть, он отдал ему в качестве подарка все палатки, весь скот и всех невольников, которых брал в боях в течение трех лет. А затем, предшествуемый бедуином Сабахом и в сопровождении сидевшей на верблюде негритянки, отправился в Багдад крупною рысью на коне своем Катуле.
Поскольку по приказанию принца Канмакана верный Сабах прибыл в Багдад на целый день ранее своего господина, то в несколько часов взволновал он весь город. И все жители, и все войско с визирем Данданом во главе и с тремя военачальниками, Рустемом, Тюркашем и Вахраманом, вышли за городские ворота в ожидании Канмакана, которого любили и которого еще недавно не надеялись когда-либо увидеть; и все выражали пожелания славы и благоденствия роду Омара аль-Немана.
Поэтому, как только показался принц Канмакан, скакавший во всю прыть на коне своем Катуле, радостные крики и благословения раздались отовсюду, и тысячи мужчин и женщин приветствовали его как своего царя. И визирь Дандан, несмотря на преклонные лета свои, бойко соскочил с коня, и приветствовал, и клялся в верности потомку стольких царей. Потом все вместе вошли в Багдад, а негритянка, сидя на верблюде, окруженном значительною толпою, рассказывала удивительнейшие вещи.
По приезде во дворец Канмакан прежде всего обнял великого визиря Дандана, вернейшего памяти царей своих, а затем и военачальников, Рустема, Тюркаша и Вахрамана; потом он пошел поцеловать руки у своей матери, которая рыдала от радости; после этого он спросил у матери:
— О мать моя, скажи, здорова ли двоюродная сестра моя Кудая Фаркан?
А мать отвечала:
— О дитя мое, ничего не могу сказать тебе об этом, ведь с той поры, как потеряла тебя, я ни о чем другом не думала, как только о твоем отсутствии!
А Канмакан сказал ей:
— Умоляю тебя, мать моя, узнай сама о ней и о тетке моей Нозхату!
Тогда мать пошла в покои, где жили теперь Нозхату и дочь ее Кудая Фаркан, и вместе с ними вернулась в залу, где ждал их Канмакан. Тогда-то и засияла истинная радость и произнесены были прекраснейшие стихи, и вот одни из тысячи:
Улыбка уст и жемчуг зубок милой!
Я пью ее на жемчуге своем!
Ланиты милой! Сколько поцелуев
Вас осыпали, сколько ласк любовных!
Волна кудрей, рассыпавшихся утром,
Когда их пальцы трепетно ласкают
И утопают в прядях золотых!..
И ты, мой верный меч, орудие ночное!
Мой беспокойный меч, всегда готов ты к бою!
И поскольку блаженство их было безгранично, то милостью Аллаха ничего больше нельзя сказать о нем. С тех пор несчастье бежало дома, в котором жило потомство Омара аль-Немана, и навеки обрушилось на всех, кто был ему врагом.
Действительно, после того как Канмакан провел долгие счастливые месяцы в объятиях молодой Кудаи Фаркан, сделавшейся его супругою, он созвал однажды к себе великого визиря Дандана, всех своих эмиров, военачальников и именитых людей своего царства и сказал им:
— Кровь предков моих еще не отомщена, и это время настало! Я узнал, что Афридоний умер, умер и Гардобий, царь Кайсарии. Но старуха Зат ад-Давахи еще жива, и, по рассказам наших гонцов, она-то и правит делами во всех Румских землях. А нового кайсарийского царя зовут Румзаном, и там не знают ни отца его, ни матери. Поэтому с завтрашнего же дня, о воины мои, начнется война против неверных. И клянусь жизнью Мухаммеда (да будет с ним мир и молитва!), что в город наш Багдад возвращусь только после гибели зловещей старухи и после отмщения братьев наших, погибших в боях!
И все присутствующие выразили одобрение. И на другой же день пошло войско на Кайсарию.
Когда же подступили они к стенам и собирались взять город приступом и огнем и мечом уничтожить все в этом нечестивом гнезде, они увидели вдруг, что к палатке царя подходит молодой человек такой прекрасной наружности, что он мог быть только царским сыном, а позади него шла почтенного вида женщина с непокрытым лицом. В это время в палатке царя находились визирь Дандан и тетка Канмакана, Нозхату, пожелавшая сопровождать войско правоверных, так как не боялась дорожной усталости.
Молодой человек и женщина попросили аудиенции, которую им тотчас же и разрешили. Но не успели они войти, как Нозхату громко вскрикнула и лишилась чувств, а женщина тоже вскрикнула и тоже лишилась чувств, а когда они пришли в себя, то бросились друг к другу в объятия и стали целоваться; и женщина эта была не кто иная, как бывшая невольница царицы Абризы, верная Марджана!
Потом Марджана обратилась к царю Канмакану и сказала ему:
— О царь, я вижу, что ты носишь на шее драгоценный камень, белый и округлый; а у принцессы Нозхату такой же. Тебе же известно, что третий камень был у царицы Абризы. И вот этот третий камень! — И верная Марджана обратилась к молодому человеку, вошедшему вместе с ней, и показала у него на шее третий самоцветный камень; потом с засиявшим от радости глазами она воскликнула: — О царь, и ты, госпожа моя Нозхату, этот молодой человек — сын моей бедной госпожи Абризы! И я сама воспитывала его с самого его рождения! И о вы все, меня слушающие, знайте, что он в настоящее время царь Кайсарии — Румзан, сын Омара аль-Немана. Итак, это брат твой, о госпожа моя Нозхату, и он дядя тебе, о царь Канмакан!
При этих словах Марджаны царь Канмакан и Нозхату встали и обняли молодого царя Румзана, плача от радости; и визирь Дандан также обнял сына своего господина, царя Омара аль-Немана (да будет милостив к нему Аллах!). Потом царь Канмакан спросил царя Румзана, властителя Кайсарии:
— Скажи мне, о брат отца моего, ты царь христианской страны и живешь среди христиан! Неужели и ты назарянин?
На это царь Румзан простер руку и, подняв указательный палец, воскликнул:
— Ля иляха илля Ллах уа Мухаммеду расулю Ллах![114]
Тогда радость Канмакана, Нозхату и визиря Дандана была беспредельна, и они воскликнули:
— Слава Аллаху, избирающему Своих и соединяющему их!
Потом Нозхату спросила:
— Но каким же образом мог ты быть направлен на истинный путь, о брат мой, живя среди всех этих неверных, не знающих Аллаха и не ведающих его пророка?
Он же ответил:
— Это добрая Марджана внушила мне простые и дивные основы нашей веры! Потому что она сама стала мусульманкой одновременно с матерью моею Абризой, в то время как обе они находились в Багдаде, во дворце отца моего Омара аль-Немана. Марджана не только воспитывала меня от самого рождения моего, заменяла мне отца и мать во всем, но она же и сделала меня правоверным, судьба которого в руках Аллаха, Царя царей!
При этих словах Нозхату усадила Марджану рядом с собою на ковер и отныне пожелала считать ее своею сестрою.
Канмакан же сказал дяде своему Румзану:
— О дядя мой, тебе принадлежит по праву старшинства престол мусульманского царства. И с этой минуты я смотрю на себя как на твоего верноподданного.
Но царь Кайсарии сказал:
— О племянник мой, что сделано Аллахом, то сделано хорошо! Могу ли я расстраивать порядок, установленный Устроителем!
В эту минуту вмешался великий визирь Дандан и сказал им:
— О царь, справедливее всего будет, если вы будете царствовать по очереди, оставаясь оба царями!
И они ответили:
— Мысль твоя превосходна, о почтенный визирь нашего отца!
В это время Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И ответили они:
— Твоя мысль превосходна, о почтенный визирь нашего отца!
И они согласились между собою. Тогда, чтобы отпраздновать такое счастливое событие, царь Румзан вернулся в город и велел отворить ворота мусульманскому войску. Потом он велел глашатаям кричать, что отныне ислам будет верой жителей, но что христиане, если желают, могут оставаться при своем заблуждении. Впрочем, никто из жителей не пожелал оставаться неверным; в один день исповедание веры было произнесено тысячами тысяч новых правоверных! Да будет так! Да будет навеки прославлен Тот, Кто послал пророка своего для того, чтобы он был символом мира среди всех людей Востока и Запада!
По этому случаю оба царя задавали большие празднества и царствовали поочередно, каждый в свой день. И так оставались они некоторое время в Кайсарии среди беспредельного счастья и радости.
Тогда же задумали они отомстить Зат ад-Давахи. С этою целью царь Румзан по соглашению с царем Канмаканом поспешил отправить в Константинию гонца с письмом к Зат ад-Давахи, ничего не знавшей о новом порядке вещей и полагавшей, что царь Кайсарии — христианин, подобно деду своему с материнской стороны, покойному Гардобию, отцу Абризы. И в письме этом было следующее: «Славной и почтенной госпоже Шауахи Зат ад-Давахи, опасной, ужасной, бичу тяжких бедствий над вражескими головами; глазу, бдящему над христианским государством, благоухающей добродетелями и мудростью, источающей высшее благоухание святого и истинного ладана великого патриарха, столпу церкви Христа среди Константинии.
От властителя Кайсарии Румзана из рода Гардобия Великого, слава которого распространяется на всю вселенную.
Извещаем тебя, мать наша, что Царь земли и неба даровал нам победу над мусульманами, и мы уничтожили их войско, и взяли в плен их царя в Кайсарии, и взяли также в плен визиря Дандана и принцессу Нозхату, дочь Омара аль-Немана и царицы Сафии, дочери покойного царя Константинии, Афридония.
Поэтому мы ждем твоего прибытия среди нас, чтобы вместе отпраздновать победу и на глазах у тебя отрубить голову царю Канмакану, визирю Дандану и всем мусульманским военачальникам. Ты можешь прибыть в Кайсарию без многочисленного конвоя, так как отныне все дороги и все области умиротворены: от Ирана до Судана и от Мосула и Дамаска до крайних пределов Востока и Запада.
И не забудь привезти с собою из Константинии царицу Сафию, мать Нозхату, для доставления ей радости свидания с дочерью, которая пользуется всеми доступными женщине почестями в нашем дворце. И да хранит тебя Христос, сын Мариам, и да сохранит тебя, как чистое драгоценное благовоние в золотом сосуде!»
Потом Румзан подписал свое имя, запечатал письмо своею царскою печатью и отдал гонцу, который немедленно поскакал в Константинию.
До прибытия зловещей старухи, которую ждала неминуемая гибель, оставалось несколько дней, в течение которых оба царя имели удовольствие свести старые счеты с кем следовало.
Однажды, когда оба царя, визирь Дандан и кроткая Нозхату, никогда не закрывавшая лица в присутствии визиря Дандана, на которого смотрела как на отца, сидели все вместе и беседовали о вероятностях прибытия зловещей старухи и о предназначавшейся ей участи, вошел один из придворных и доложил царям, что на дворе стоит старый купец, на которого напали разбойники, и что тут же находятся и разбойники, закованные в цепи. И придворный сказал:
— О цари, этот купец просит, чтобы его милостиво допустили на аудиенцию, так как у него два письма, которые он должен вручить вам.
И оба царя сказали:
— Вели ему войти.
Тогда вошел старик, лицо которого носило отпечаток благости; он плакал, и, поцеловав землю между рук царей, он сказал:
— О цари времен, возможно ли, что мусульманин уважаем у неверных и что его грабят и дурно обращаются с ним у правоверных, в краях, где царит согласие и правосудие?
А цари спросили его:
— Но что же случилось с тобою, уважаемый купец?
Он ответил:
— О господа мои, знайте, что при мне два письма, благодаря которым я всегда пользовался уважением в мусульманских странах; эти письма служат мне пропуском и освобождают от пошлин мои товары. А одно из этих писем, сверх того, служит мне утешением в одиночестве и товарищем во время путешествий; и это потому, что оно написано такими прекрасными, дивными стихами, что я предпочел бы лишиться жизни, чем расстаться с ним!
Тогда оба царя сказали ему:
— Но, о купец, ты бы мог, по крайней мере, показать нам это письмо или хоть прочитать его содержание?
И старый купец, дрожа всем телом, подал оба письма царям, а они передали их Нозхату, говоря:
— Ты, которая умеешь читать самые сложные писания и так хорошо читаешь стихи, просим тебя, дай насладиться ими, и не медля ни минуты!
Но не успела Нозхату развернуть свиток и взглянуть на письма, как из груди ее вырвался громкий крик, она пожелтела, как шафран, и упала в обморок. Тотчас же стали опрыскивать ее розовою водою, а когда она пришла в себя, то быстро встала и с глазами, полными слез, подбежала к купцу, взяла его руку и поцеловала ее. Все присутствующие изумились до крайности, остолбенели при виде поступка, столь противного всем обычаям царей и мусульман; а старый купец был так взволнован, что зашатался и едва не упал навзничь. Но Нозхату поддержала его и сама подвела к ковру, к тому самому, на котором сама сидела, и сказала ему:
— Неужели ты не узнаешь меня, отец мой? Или я уже так постарела с той поры?
При этих словах старому купцу показалось, что он грезит, и он воскликнул:
— Я узнаю голос! Но, о госпожа моя, глаза мои стары и ничего уже не могут различить!
А царица сказала:
— О отец мой, я та, которая написала тебе письмо в стихах, я Нозхату Заман!
На этот раз старый купец совершенно лишился чувств. Тогда, между тем как визирь Дандан опрыскивал лицо старого купца, Нозхату обратилась к брату своему Румзану и племяннику Канмакану и сказала им:
— Этот тот самый добрый купец, что спас меня, когда я была невольницей грубого бедуина, похитившего меня на улице святого города!
Узнав об этом, оба царя встали в честь купца и обняли его; а он, в свою очередь, поцеловал руки у царицы Нозхату и у старого визиря Дандана; и все радовались этому событию и благодарили Аллаха, всех их соединившего; купец же поднял руки к небу и воскликнул:
— Да будет благословен и прославлен Тот, Кто создал незабывчивые сердца и овевает их дивным фимиамом благодарности!
После этого оба царя назначили старого купца шейхом всех ханов и базаров в Кайсарии и Багдаде и дали ему свободный пропуск во дворец и днем и ночью. Потом они спросили:
— Но каким же образом подвергся нападению твой караван?
Он же ответил:
— Это случилось в пустыне. Разбойники, арабы самого плохого разбора, внезапно напали на меня. Их было более ста человек. А начальников у них было трое: один — страшного вида негр, другой — ужасный курд, а третий — необыкновенно сильный бедуин! Они привязали меня к верблюду и тащили за собою, когда по воле Аллаха сами подверглись нападению воинов, взявших их плен и меня вместе с ними.
Услышав это, цари сказали одному из придворных:
— Введи сюда прежде всего негра!
И негр вошел. И был он безобразнее обезьяны, и глаза у него были злее тигровых глаз. Визирь Дандан спросил у него:
— Как тебя зовут и почему ты сделался разбойником?
Но не успел негр ответить, как бывшая служанка царицы Абризы, Марджана, вошла, чтобы позвать свою госпожу Нозхату; глаза ее случайно встретились с глазами негра, и тотчас же ужасающий крик вырвался из груди ее, и, как львица, бросилась она на негра и впилась пальцами в его глаза и разом вырвала их у него, закричав при этом:
— Это тот ужасный Гадбан, который убил мою бедную госпожу Абризу! — При этом она бросила на землю два окровавленных глаза, которые только что вырвала у него, словно ядра из скорлупы ореха, и добавила: — Хвала Всевышнему, Который наконец-то позволяет мне собственноручно отомстить за свою хозяйку!
Затем по знаку короля Румзана к негру подошел меченосец и одним ударом разрубил его надвое. А потом евнухи поволокли его тело за ноги и отнесли за город, где бросили на свалке отбросов собакам на съедение.
После чего цари сказали:
— Теперь приведите курда!
И вошел курд, и был он желтее лимона, и паршивее мельничного осла, и более отвратительным, чем буйвол, который целый год не погружался в воду.
И визирь Дандан спросил его:
— Как твое имя и как ты стал разбойником?
И курд ответил:
— Я был погонщиком верблюда в священном городе. И однажды мне поручили перевезти одного больного молодого человека в больницу в Дамаске…
При этих словах царь Канмакан и Нозхату, а также визирь Дандан, не давая ему времени продолжить, воскликнули:
— Это был тот самый коварный погонщик верблюда, который оставил царя Даул Макана в куче отбросов у дверей хаммама!
И вдруг царь Канмакан встал и сказал:
— Мы должны отплатить за это зло сторицей, иначе число преступников и безбожников, попирающих законы, увеличится! И пусть не будет жалости у мстящих нечестивым, потому что жалость, как ее понимают христиане, является добродетелью лишь евнухов, немощных и бессильных!
И своей собственной рукой царь Канмакан одним ударом своего меча сделал двух погонщиков верблюдов из одного! Но затем он приказал рабам похоронить его тело согласно религиозным обрядам.
И после этого оба царя приказали:
— Теперь приведите бедуина!
В это время Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
И после этого оба царя приказали привести бедуина.
И бедуин предстал пред ними. Но едва голова этого разбойника появилась в проеме двери, как Нозхату воскликнула:
— Именно этот бедуин и продал меня тому добропорядочному торговцу!
При этих словах бедуин сказал:
— Меня зовут Хамад! И я тебя не знаю!
Тогда Нозхату засмеялась в ответ и воскликнула:
— Это именно он! Потому что другого такого безумца нет на свете! Посмотри на меня, бедуин Хамад! Я та, кого ты похитил с улицы священного города и с кем ты так плохо обращался!
Услыхав эти слова, бедуин воскликнул:
— О Аллах! Это действительно она! Пришло, видно, время моей голове навсегда расстаться с телом!
А Нозхату повернулась при этом к торговцу, который сидел рядом, и спросила его:
— Ты узнаешь его, мой добрый отец?
И купец ответил:
— Это именно он, проклятый! И он более безумен, чем все безумцы на свете!
Тогда Нозхату сказала:
— Но этот бедуин, несмотря на всю свою жестокость, обладал одним хорошим качеством: ему нравились красивые стихи и красивые истории.
Тогда бедуин воскликнул:
— О Аллах! Это правда, о моя госпожа! И я также знаю совершенно удивительную историю, которая произошла со мной. И теперь, если я расскажу вам ее и она доставит удовольствие всем здесь присутствующим, вы помилуете меня и не станете проливать мою кровь?
На это Нозхату мягко улыбнулась и сказала:
— Да будет так! Расскажи нам свою историю, бедуин!
И тогда бедуин Хамад начал так:
ИСТОРИЯ БЕДУИНА ХАМАДА
По правде говоря, я великий разбойник, венец всех разбойников на свете! Но, по правде говоря, самое удивительное приключение в моей жизни, проведенной в городах и в пустыне, было следующим.
Однажды ночью, когда я в одиночестве лежал на песке возле моей лошади, я почувствовал, что душе моей тесно от тяжести злых заклинаний моих врагов. И это была ужаснейшая ночь из всех моих ночей, ибо порой во сне я лаял, словно шакал, а иногда ревел, как лев, а иногда стенал и пускал слюни, словно верблюд! О какая это была ночь! С каким трепетом я ожидал ее окончания и рассвета! И вот наконец небо осветилось, и душа моя успокоилась; а затем, чтобы изгнать последние воспоминания о преследовавших меня ночных кошмарах, я быстро встал, прицепил меч, схватил копье и вскочил на своего коня, которого бросил в галоп, и конь мой помчался вперед быстрее, чем газель.
И вот в то время как я несся вскачь, я вдруг увидел прямо перед собой страуса, который стоял и смотрел на меня. И он стоял очень близко и все же, казалось, не замечал меня. И я решил проверить, не фантом ли он. Однако в тот самый момент, когда я собирался дотронуться до страуса своим копьем, он резко вздрогнул, повернулся ко мне спиной, расправил свои большие пушистые крылья и пронесся стрелой через пустыню. Я же начал его преследовать и мчался за ним безостановочно до тех пор, пока не очутился в пустынной, жуткой местности, где ощущалось только присутствие Аллаха и где были одни голые камни. И я слышал только шипение змей, завывание духов воздуха и земли да вой гулей[115], рыскающих в поисках добычи! Страус же исчез, словно сквозь землю провалился, или пропал в каком-то месте, незримом для моих глаз. И дрожь пронзила все мое тело, а моя лошадь вставала на дыбы и ржала, отказываясь идти вперед.
Так что я был в растерянности и в ужасе, и я хотел повернуть назад по своим следам. Но далеко ли я мог зайти теперь, когда пот стекал с боков моей лошади, а полуденная жара была неумолима? Кроме того, мучительная жажда терзала мое горло, и она же заставляла мою лошадь задыхаться; живот ее ходил, как мехи кузнеца. И я подумал в душе своей: «О Хамад! Это место, где ты умрешь! И плоть твоя станет кормом молодых гулей! Смерть здесь тебе, о бедуин!»
И вот когда я уже готовился произнести слова веры и умереть, я увидел вдалеке полоску живой зелени с возвышающимися там и сям пальмами; и лошадь моя воспрянула, тряхнула головой и, потянув уздечку, вскочила и двинулась вперед. И я пустил ее в галоп, спасаясь от голого и жгучего ужаса каменистой пустыни. И вскоре моему взору открылся источник, вода которого текла под пальмами, а рядом была установлена великолепная палатка, возле которой на влажной и дивной траве паслись две великолепные стреноженные кобылы.
Тогда я поспешил сойти и напоить свою лошадь, чьи ноздри, казалось, изрыгали пламя, и она избавилась от смерти, напившись прозрачной и сладкой родниковой воды. Затем я достал из переметной сумы длинную веревку и привязал к ней лошадь, чтобы она могла свободно отдохнуть на зеленом лугу. После чего любопытство заставило меня направиться к палатке, чтобы посмотреть, что в ней находится. И вот что я увидел.
На прелестном ковре спокойно сидел отрок, чьи щеки еще не покрыл пушок волос; и лицо его было так же прекрасно, как полумесяц новой луны; а справа от него покойно лежала во всем великолепии своей красоты восхитительная молодая девушка с тонкой талией, нежной и гибкой, словно молодая веточка ивы.
И в тот же миг меня охватила до границ страсти влюбленность, хотя я и не мог точно сказать, в него или в нее, ибо что прекраснее: полная луна или полумесяц?
И, находясь в состоянии некоего оцепенения, я услышал свой голос:
— Мир вам!
И тут же девушка закрыла свое лицо, а молодой человек повернулся ко мне, встал и ответил:
— Мир тебе!
Я же сказал:
— Я Хамад бен-Фезари из главного племени Евфрата! И я прославленный знаменитый воин, грозный всадник, тот, кто своим мужеством и безрассудством равен среди арабов пятистам всадникам! Когда я гонялся за страусом, судьбе было угодно привести меня сюда; и я хочу попросить у тебя глоток воды!
При этих словах молодой человек повернулся к девушке и сказал ей:
— Принеси ему воды и еды.
И девушка встала. И она пошла. И каждый ее шаг был отмечен гармоничным звуком золотых колокольчиков на ее лодыжках; и ее распущенные волосы, закрывавшие всю ее спину, покачивались в такт ее движениям. А я, несмотря на присутствие молодого человека, уставился на нее и не в силах был оторвать от нее глаз. И она вернулась, неся в правой руке кувшин с пресной водой, а на ладони левой руки — поднос с финиками, творогом и кусочками приготовленного мяса газели.
Однако страсть так сильно охватила меня, что я не мог ни к чему притронуться из того, что она принесла. И я лишь мог взирать в изумлении на эту юную девушку и отрока и прочесть стихи, которые в тот самый момент пришли мне в голову:
О дева юная, белее снега
Кожа рук твоих; узоры хны
Черны и свежи на перстах! И — ах! —
В них изумленным взором вижу я
Той птицы дивной сладостный полет,
Что в райских кущах обитает…
Когда молодой человек услышал эти строки и заметил огонь в моих глазах, он рассмеялся так сильно, что чуть не потерял сознание. Затем он сказал мне:
— И впрямь, теперь я вижу, что ты доблестный воин и необыкновенный наездник!
Я же ответил:
— Таковой я и есть! Но кто же ты?
И я при этом возвысил свой голос, чтобы напугать его и заставить отнестись ко мне с уважением.
И молодой человек сказал мне:
— Я Эбад бен-Тамим бен-Талаба из племени Бану Талаба, а эта девушка — моя сестра.
Тогда я немедля воскликнул:
— Поспеши же отдать мне твою сестру в жены, потому что я страстно влюблен в нее и я благородного рода!
Но он ответил:
— Знай же, что ни моя сестра, ни я никогда не наденем на себя узы брака. Потому-то мы и выбрали эту плодородную землю посреди пустыни, чтобы мирно жить вдали от всех забот!
На это я ответил ему:
— Мне необходимо взять твою сестру в жены, в противном случае в одно мгновение благодаря лезвию моего меча ты окажешься среди мертвых!
При этих словах молодой человек прыгнул в центр своего шатра и воскликнул:
— Прочь, о негодяй, для которого нет законов гостеприимства! Пусть поединок между нами решит нашу судьбу!
При этих словах он схватил свой меч и щит, висевший на центральном шесте шатра, а я бросился туда, где паслась моя лошадь, и я вскочил в седло и приготовился к битве. А молодой человек, вооружившись, вышел из шатра и также и сел на своего коня, и он уже собирался пустить его вскачь, когда молодая девушка, сестра его, выбежала из шатра с глазами, полными слез, она приникла к его коленям, поцеловала их и произнесла следующие строки:
О брат мой нежный, для защиты
Своей сестрицы ты готов к сраженью
И к битве яростной с врагом,
Которого совсем почти не знаешь!
Чем я могу от горя сохранить
Тебя, мой милый? Лишь молитвой
Горячего и любящего сердца.
И если суждено судьбе нас разлучить,
Не думай, что оно утешиться способно
Подарками со всех краев земли.
Меня живой узреть не суждено
На этом свете больше никому!
И пусть одна нас общая могила
В покое вечном вместе сохранит!
Когда молодой человек услышал эти печальные строки, произнесенные его сестрой, его глаза наполнились слезами, он наклонился над девушкой и слегка приподнял вуаль, которая скрывала ее лицо, и поцеловал ее между глаз; и это позволило мне впервые увидеть черты ее. И она была так же прекрасна, как солнце, которое внезапно появляется из облаков! Затем молодой человек ненадолго наклонился к голове лошади, на ту сторону, где стояла девушка, и произнес такие стихи:
Остановись, сестра, и посмотри
На подвиги, которые тотчас
Моя рука исполнит в ратный миг!
Ведь если не борюсь я за тебя,
К чему кобыла, меч мой или щит?
Ведь если отступлю, то девичья краса
На поруганье будет брошена врагу.
А что ж до мужества и наглой похвальбы,
Которой хвастает нам прибывший чужак,
То вскоре он почувствует удар,
Которым я его до сердца поражу!
Затем он повернулся ко мне и крикнул:
— О ты, так страстно желающий блаженства после битвы, знай, что благодаря твоей смерти о моем ратном подвиге будет записано в книге судеб! Ибо я, сложивший эти стихи, заберу твою душу прежде, чем ты усомнишься в такой возможности!
И с этими словами он бросился на меня на своем коне и взмахнул своим мечом; и, не давая мне времени ответить ударом и ускакать в пустыню, схватил меня за руку и сбросил с седла, как сбрасывают пустой мешок; и он подбросил меня, как мяч, в воздух, и схватил меня еще в полете левой рукой и так поддерживал меня, вытянув руку, словно держал на кулаке прирученную птиц.
Что же касается меня, то я уже не знал, было ли все это кошмарным сном, или этот молодой человек с шелковистыми розоватыми щеками был джинном, обитавшим в этом шатре с гурией. И кстати, то, что произошло после, заставило меня предположить, что так оно и было. Ведь когда девушка увидела триумф своего брата, она подбежала к нему, поцеловала его в лоб и радостно повисла на шее его коня, которого повела за узду к шатру. Там юноша спешился, по-прежнему держа меня в руке, словно сверток, затем он поставил меня на землю и, взяв меня за руку, заставил войти в шатер и, вместо того чтобы попрать мою голову своей ногой, сказал своей сестре:
— Теперь он находится под нашей защитой, поэтому давай отнесемся к нему с должной благосклонностью.
И он усадил меня на циновку, а девушка положила мне под спину подушку, чтобы я смог лучше отдохнуть, а потом она занялась тем, что повесила обратно оружие брата, принесла ему душистую воду и омыла ему лицо и руки; потом она надела на него белые одежды и сказала:
— О брат мой! Пусть Аллах доведет твою честь до крайнего предела совершенства и пусть Он вознесет тебя как зерно красоты на славный лик наших племен!
И юноша ответил ей такими строчками:
Моя сестра породы безупречной
Бану Талаба! Что ж, видала ты,
Как бился я на поле бранном
За честь твою?
Она же ответила:
Твои власы, как молнии, вились
Вокруг чела подобьем обрамленья,
И ты сиял от света их, мой брат!
А он продолжил:
О львы пустыни, стражи одиночества!
Я не позволю им прилечь к твоим стопам,
Сестра моя! И пыль позора не заставит
Тебя кусать до крови губы никогда!
Она на это ответила:
О вы, враги! Смотрите: вот мой брат Эбад!
Он доблестью своею знаменит
И благородством предков, — так бегите!
А ты, несчастный бедуин Хамад,
Хотел бороться с ним, но брат мой показал,
Как смерть ползет к тебе, подобная змее,
Что жертву вмиг готова заглотить.
И тогда, увидав все это и услышав эти строки, я был в большом недоумении; и я посмотрел на себя внутренним взором и увидел, насколько маленьким я стал в своих глазах и как велико мое безобразие по сравнению с красотой этих двух молодых людей. Но вскоре я увидел, как молодая девушка принесла своему брату поднос, уставленный едой и фруктами. При этом она не бросила на меня ни единого, даже презрительного, взгляда, словно я был какой-то собакой, присутствие которой для всех должно оставаться незамеченным. И все же, несмотря на это, я продолжал находить ее еще более замечательной, особенно когда она начала предлагать еду своему брату, стараясь угодить ему и совершенно не думая о себе, словно бы и не хотела ничего. Однако в конце концов молодой человек повернулся ко мне и пригласил меня разделить с ним трапезу, и я вздохнул с облегчением, поскольку теперь я был уверен, что моя жизнь будет спасена. И он предложил мне творог на фарфоровом блюде и в чаше — финики в ароматизированной воде. И я ел и пил с опущенной головой и дал ему тысячу пятьсот клятв, что отныне я буду самым верным из его рабов и самым преданным его слугой. Но он улыбнулся и сделал знак своей сестре, которая немедленно встала, открыла большой сундук и вытащила одно за другим десять замечательных платьев, при этом каждое последующее было красивее, чем предыдущее; и она упаковала девять из них и заставила меня принять их; а затем она заставила меня нарядится в десятое. И именно это десятое платье, такое роскошное, вы и видите на мне в данный момент. После этого молодой человек сделал второй знак — и девушка вышла на мгновение, чтобы немедленно вернуться; и я был приглашен пойти за ними двумя и принять в подарок верблюда, нагруженного всевозможными съестными припасами, а также дарами, которые я хранил как драгоценность до сегодняшнего дня.
И они предложили мне пользоваться их гостеприимством столько времени, сколько мне будет угодно. Однако я, не желая больше ничем злоупотреблять, отказался, семь раз поцеловав землю между рук их и оседлав своего скакуна, взял верблюда за недоуздок и поспешил обратно пустынной дорогой, которой пришел.
И вот тогда, став самым богатым человеком своего племени, я и сделался предводителем шайки грабителей, разбойничающих на дорогах. И случилось то, что случилось.
Такова история, которую я вам обещал рассказать и которая, несомненно, заслуживает отпущения всех моих грехов, которые, по правде говоря, не такие уж и тяжкие.
И когда бедуин Хамад закончил свой рассказ, Нозхату сказал обоим царям и визирю Дандану:
— Надо с уважением относиться к безумцам, но не допускать, чтобы они причиняли вред. Так вот у этого бедуина безвозвратно съехала голова, поэтому следует простить его проступки, учитывая его склонность к прекрасным стихам и способность в точности их запоминать.
При этих словах бедуин почувствовал такое облегчение, что опустился на ковер. И тогда пришли евнухи и увели его.
Но едва бедуин скрылся из вида, как вбежал гонец; задыхаясь, он поцеловал землю между рук царей и сказал:
— Мать Бедствий у ворот города, и от нее отдаляет нас только один парасанг!
При этих долгожданных новостях оба царя и визирь содрогнулись от радости и повелели гонцу рассказать все подробности; и он сказал им:
— Когда старуха получила письмо от царя нашего Румзана, она прочитала его и, узнав почерк царя Румзана, сильно обрадовалась, и в тот же час и в ту же минуту она отправилась в путь вместе с царицей Сафией, матерью Нозхату, и теми, кто им сопутствовал, и так они ехали, пока не достигли Багдада. И она теперь послала меня выехать вперед и сообщить об их прибытии.
И, узнав о скором прибытии Зат ад-Давахи, Румзан сказал:
— Наше дело требует, чтобы мы нарядились в одежды христиан и так встретили старуху; тогда мы будем в безопасности от ее хитростей и обманов.
И все ответили:
— Слушаем и повинуемся!
И они надели платье, которое носят христиане Кайсарии. И когда Кудая Фаркан увидела это, она воскликнула:
— Клянусь Создателем, Которому я поклоняюсь, не знай я вас, я бы наверное приняла вас за неверных!
А потом они вышли навстречу старухе вместе с тысячей всадников, и, когда они увидели ее, Румзан быстро спешился, а старуха, узнав его, тоже спустилась на землю и бросилась к нему на шею. Тогда царь Румзан взял ее за руки, заглянул ей в глаза и очень крепко сжал ее, а старуха при этом так громко пукнула, что все лошади взвились на дыбы и посбрасывали своих всадников на дорогу.
И в тот же миг тысяча воинов на полном скаку сомкнули круг и крикнули сотне христиан, чтобы они сложили оружие; и в мгновение ока они захватили их всех до последнего человека, а визирь Дандан подошел к царице Сафие и, поцеловав землю между рук ее, в нескольких словах рассказал ей о случившемся, в то время как старая Мать Бедствий была надежно связана, и, поняв наконец свою гибель, она обмочила свою одежду от страха.
Затем все вернулись в Кайсарию, а оттуда немедленно отправились в Багдад, куда прибыли без происшествий и со всей поспешностью. И городские глашатаи пригласил всех жителей собраться перед дворцом. И когда площадь и все улицы были заполнены толпой народа — мужчин, женщин и детей, — из большой двери вышел орущий осел, а на его спине задом наперед была привязана Мать Бедствий; а на голове у не была красная тиара[116], измазанная навозом. И перед ней медленно шел главный глашатай, который громогласно рассказывал о главных проступках проклятой старой клячи, которые стали главной причиной стольких бедствий на Востоке и на Западе. И тогда все женщины и все дети плевали ей в глаза, и ее повесили за ноги у главных ворот Багдада.
Вот так и погибла, отдавая Иблису свою грязную черную душу через зад, ужасная пердунья, злокозненная старуха, интриганка с извращенными вкусами Шауахи Зат ад-Давахи. К такой судьбе привели ее предательства, и ее гибель стала предзнаменованием взятия Константинии правоверными и окончательной победы мирного ислама на Востоке, на всей распростертой во все концы земле Аллаха. И когда неверные увидели, что случилось с Матерью Бедствий, они все приняли ислам. А сто христианских воинов больше не захотели возвращаться в свою страну и тоже предпочли принять истинную веру мусульман.
И Канмакан, его дядя Румзан, Нозхату и визирь Дандан удивились этой диковинной истории и велели писцам занести ее в книги, дабы ее смогли прочесть те, кто будут после них, и провели они остаток дней своей сладчайшей и приятнейшей жизни, пока не пришла к ним разрушительница судеб.
И это конец дошедшей до нас истории о превратностях судьбы, постигшей царя Омара аль-Немана, его сыновей, Шаркана и Даул Макана, и сына его Канмакана, и дочь его Нозхату, и ее дочь Кудаю Фаркан.
При этих словах Шахерезада замолкла, а царь Шахрияр впервые с нежностью посмотрел на нее и сказал:
— О Шахерезада! Клянусь Аллахом, твоя сестра, эта юная слушательница твоих историй, права, говоря, что твои слова восхитительны на вкус и исполнены необыкновенной свежести! По правде говоря, ты начинаешь заставлять меня сожалеть о стольких убитых юных девушках, и, возможно, в конце концов ты заставишь меня совсем позабыть о своем обещании казнить тебя, как прочих!
А маленькая Доньязада поднялась с ковра, на котором лежала, и воскликнула:
— О сестра моя! Как восхитительна эта история! И я так полюбила Нозхату и слово, которое она произносила, и слово молодых девушек! И как я рада смерти Матери Бедствий! Как же все это удивительно!
Тогда Шахерезада посмотрел на свою сестру с улыбкой и сказала ей:
— Интересно, что бы ты сказала, услышав истории о животных и птицах?
И Доньязада воскликнул:
— Ах! Сестрица моя, расскажи, пожалуйста, несколько историй о животных и птицах! Они должны быть восхитительны, особенно в твоем повествовании!
Но Шахерезада ответила:
— С удовольствием, мой дружок, но, конечно, не раньше, чем мой повелитель разрешит мне это, если он все еще страдает от бессонницы!
И царь Шахрияр был крайне озадачен и сказал:
— А разве кто-либо слышал, что животные и птицы умеют говорить? И на каком языке они говорят?
А Шахерезада ответила:
— В прозе и в стихах, и на чистейшем арабском!
Тогда царь Шахрияр воскликнул:
— Воистину, о Шахерезада, я не хочу решать твою судьбу, пока не услышу то, что мне неизвестно! До сих пор я слышал только человеческие речи, и я не успокоюсь, пока не узнаю, что говорят прочие, речь которых большинству людей непонятна.
И тогда Шахерезада, увидав, как проходит эта ночь, попросила царя подождать до следующей ночи. И Шахрияр, несмотря на охватившее его нетерпение, согласился с этим. И он заключил прекрасную Шахерезаду в свои объятия, и они обнимали друг друга до утра.