а. Поэтому я не без основания советую тебе, о господин мой, точно следовать предписаниям гороскопа, который я только что составил для тебя при помощи моей науки и исследования звездных исчислений. Воздай же хвалу Аллаху, Который привел меня к тебе, и послушайся меня, ибо я советую тебе благое и говорю из участия к тебе. А впрочем, я ничего другого не желаю, как только служить тебе и быть в твоем распоряжении хотя бы целый год, и притом без всякого вознаграждения. Однако же нужно признать, что я человек не без некоторых достоинств, следует отдать мне эту справедливость.
При этих словах я сказал ему:
— Ты настоящий разбойник, и не подлежит сомнению, что ты решился свести меня с ума и заставить меня умереть от нетерпения!
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.
А когда наступила
она сказала:
Случилось так, о царь благословенный, что, когда молодой человек сказал цирюльнику: «Ты решился свести меня с ума и заставить умереть от нетерпения!» — цирюльник ответил:
— Знай, однако, о господин мой, что я тот самый человек, который известен под именем эль-Самет[25], вследствие того что я отнюдь не отличаюсь болтливостью. И ты совсем несправедлив ко мне, считая меня болтуном, особенно если ты на минуту дашь себе труд сравнить меня с моими братьями. Ибо ты должен знать, что у меня есть шесть братьев, которые действительно могут быть названы болтунами; а чтобы познакомить тебя с ними, я назову их тебе по именам: старший зовется эль-Бакбук, или «тот, который, болтая, булькает горлом, как кувшин»; второй — эль-Гаддар, или «тот, который мычит, подобно верблюду»; третий — Бакбак, или «кудахтающий толстяк»; четвертый — эль-Куз эль-Асуани, или «небьющийся кувшин Асуана»; пятый — эль-Ашар, или «беременная верблюдица», или «большой котел»; шестой — Шакалик, или «треснутый горшок». А седьмой — эль-Самет, или «молчаливый». Этот Молчаливый и есть я, слуга твой!
Выслушав все эти быстро льющиеся речи цирюльника, я почувствовал, что от нетерпения у меня воспаляется и уже готов лопнуть желчный пузырь мой, и я закричал, обращаясь к одному из молодых слуг моих:
— Дай скорее четверть динария этому человеку и заставь его убраться как можно дальше от меня во имя Аллаха! Ибо я решительно отказываюсь брить себе голову!
Услышав это приказание, цирюльник сказал:
— О господин мой! Какие жестокие слова я только что слышал! Ради Аллаха! Знай, что я готов служить тебе без всякого вознаграждения; я непременно должен служить тебе, ибо это есть долг мой — быть всецело к твоим услугам и исполнять все твои желания. И я счел бы себя навеки обесчещенным, если бы принял от тебя то, что ты великодушно захотел дать мне. Ибо если ты не имеешь понятия о моих достоинствах, то я, напротив, высоко ценю твои достоинства и вполне уверен, что ты достойный сын своего покойного отца (да смилуется над ним Аллах!), ибо отец твой был как бы заимодавцем моим — столько благодеяний оказал он мне; это был человек, исполненный великодушия и всяческого величия, и он весьма уважал меня — настолько, что однажды он послал за мной; а было это в такой благословенный день, как сегодня. И когда я пришел к нему, я нашел его окруженным многочисленными посетителями; и он немедленно оставил их всех, встал и пошел мне навстречу и сказал мне: «Пожалуйста, пусти мне немного крови!»
Тогда я взял мою астролябию, измерил высоту солнца, рассмотрел внимательно исчисления и открыл, что час был неблагоприятный и что пускать кровь в этот день весьма затруднительно. И я сейчас же изложил эти мои соображения твоему покойному отцу, который покорно принял слова мои и терпеливо ожидал, пока не наступил час, вполне благоприятный и подходящий для этой операции. Я пустил ему порядочную струю крови; и он покорно отдался в мои руки, а потом весьма горячо благодарил меня, и все присутствующие также благодарили меня. И чтобы вознаградить меня за кровопускание, которое я ему сделал, твой покойный отец дал мне сейчас же сто динариев золотом.
На эти слова я сказал цирюльнику:
— Да не смилуется Аллах над моим покойным отцом, который был до того слеп, что обратился к такому цирюльнику, как ты!
А цирюльник, услышав это, стал смеяться, покачивая головою, и сказал:
— Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — посланник Аллаха! Да будет благословенно имя Того, Кто все изменяет, Сам же пребывает неизменным! А я-то думал, что ты одарен разумом, о молодой человек! А теперь вижу, что болезнь, которая с тобой приключилась, совершенно помутила тебе рассудок и сделала тебя пустым болтуном. Но это не слишком удивляет меня, ибо я знаю священные слова, сказанные Аллахом в нашей священной и драгоценной книге, в стихе, который начинается следующими словами: «Те, которые подавляют гнев свой и милуют виновных…» Поэтому я предаю забвению все твои провинности передо мной и все твои прегрешения и все прощаю тебе! Но, право, я не могу понять твоего нетерпения и причины его! Разве ты не знаешь, что твой отец ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной, и что в этом отношении он следовал пословице, которая гласит: «Человек, принимающий совет, создает себе опору». А я, будь вполне уверен в этом, человек весьма драгоценный, и ты никогда не найдешь другого такого советчика, как я, и никого, кто мог бы лучше преподать наставления мудрости и умел бы искуснее и ловчее обделывать разные дела. И вот я стою перед тобою на обеих ногах моих, ожидая твоих приказаний и всецело готовый к твоим услугам. Однако скажи мне, почему это я нимало не раздражаюсь тобой, тогда как ты в такой степени раздражен и взбешен? Правда, что если я выказываю по отношению к тебе такое терпение, то единственно из уважения к памяти отца твоего, которому я обязан столькими благодеяниями.
Тогда я ответил ему:
— Ради Аллаха! Это уж, право, слишком! Ты просто губишь меня своей неудержимой болтливостью! Повторяю тебе, что я позвал тебя только для того, чтобы ты обрил мне голову и убрался отсюда как можно скорее.
И, говоря ему эти слова, я встал, сильно разгневанный, и хотел прогнать его и уйти, хотя он уже смочил и намылил мне голову.
Тогда он сказал мне самым спокойным тоном:
— В самом деле, я прекрасно вижу теперь, что нестерпимо надоел тебе. Но я нимало не обижаюсь на тебя за это, ибо отлично понимаю, что ты слаб рассудком и притом еще очень юн; ведь еще совсем недавно я таскал тебя ребенком на своем плече и таким образом относил в школу, куда ты не хотел ходить.
Я ответил ему:
— Да полно же, брат мой, заклинаю тебя Аллахом и святой истиной Его, уйди отсюда и предоставь меня моим занятиям, уходи ты подобру-поздорову!
Когда я произнес эти слова, меня охватил такой припадок нетерпения, что я разодрал платье свое и начал испускать нечленораздельные крики, как сумасшедший.
Увидев меня в таком состоянии, цирюльник решил взяться за свою бритву и стал править ее о кусок кожи, привязанный к его поясу.
Но он так долго правил ее об эту кожу, что у меня душа была готова расстаться с телом. Наконец он придвинулся к моей голове и начал брить меня с одной стороны и действительно сбрил несколько волосков. Затем он остановился, поднял руку и сказал:
— О молодой господин мой! Гнев есть искушение шайтана.
И он привел мне следующие строки:
Мудрец! Когда ты на земле людьми судьею избран,
Твой долг — обдумывать намеренья свои
И не спешить постановлять решенья.
Судья! Не будь жесток и строго не суди, —
Тогда и для себя найдешь ты милосердье.
Не забывай, что на земле нет силы,
Которую сломить Своей рукой не мог бы
Аллах Великий — мира Властелин.
Не забывай, что самый злой тиран
На злейшего еще наткнуться может в жизни
И пред его жестокосердьем пасть.
Потом он сказал мне:
— О господин мой! Я отлично вижу, что ты не имеешь никакого почтения к заслугам и талантам моим. А между тем та самая рука, которая теперь бреет тебя, трогает и ласкает также головы царей, эмиров, визирей, правителей и всех вообще благородных и славных людей. И это в мою честь или в честь кого-нибудь, кто сильно походил на меня, поэт изрек нижеследующее:
Как ожерелье из камней всех самоцветных,
Так знания людей я высоко ценю;
Но выше всех — цирюльника искусство.
Величием души и мудростью своей
Он мудрых и великих превосходит:
В своих руках он держит жизнь царей.
В ответ на все эти речи я сказал цирюльнику:
— Да будешь ли ты, наконец, заниматься своим делом или нет? В самом деле, ты вымотал мне всю душу и совершенно истерзал мозги!
Тогда он сказал:
— Я начинаю подозревать, что ты несколько торопишься покончить с этим.
Я закричал:
— Ну да, разумеется! Ну да, разумеется! Ну да, разумеется!
Он сказал:
— Внуши себе немножко терпения и умеренности, ибо поспешность есть наваждение искусителя и не может повести ни к чему, кроме раскаяния и всевозможных невзгод в жизни! К тому же владыка наш Мухаммед (да пребудет с ним молитва наша и мир!) сказал: «Самая прекрасная вещь в мире та, которая сделана медленно и вполне созрела!» Но то, что ты теперь сообщил мне, сильно заинтересовало меня, и я прошу тебя объяснить мне, почему ты так нетерпелив и так торопишься. Я надеюсь, что причиной этому является что-нибудь приятное для тебя, и я был бы очень огорчен, если бы это было не так. Но правду сказать, я должен теперь немножко приостановиться, ибо мне остается всего несколько часов благоприятного солнца.
Тут он отложил бритву, взял свою астролябию, вышел на солнце и довольно долго оставался на дворе, измеряя высоту солнца, но не упуская из виду и меня и обращая ко мне время от времени тот или другой вопрос. Потом он вернулся ко мне и сказал: