ебя, чтобы удовлетворить все твои прихоти!»
Затем дочь моего дяди встанет и наполнит мой кубок самым лучшим вином и протянет его мне, покорная и трепещущая. А я, беспечно развалившись на бархатных, вышитых золотом подушках дивана, заставлю ее стоять передо мною и, не глядя на нее, буду наслаждаться тем, что она, дочь великого визиря, стоит передо мною, бывшим продавцом стеклянной посуды, который, торгуя на углу улицы, выкрикивал перед прохожими: «О капли солнца! О алебастровые груди молодых девушек! О глаза моей кормилицы! О затвердевшее, холодное дыхание девственниц, о стекло! О мед окрашенный, о стекло!»
А она, видя с моей стороны такое благородство и величие, непременно сочтет меня за сына какого-нибудь знаменитого султана, наполняющего своей славой весь мир. И со слезами на глазах она скажет мне: «О господин мой! Будь милостив! Не отвергай этого кубка и прими его из рук рабы твоей! Ибо я последняя из рабынь твоих!»
Но я ничего не скажу в ответ на слова эти. А она, видя, что я молчу, сделается наконец немножко смелее и будет настаивать, чтобы я взял от нее кубок, и сама нежно поднесет его к губам моим. А я при виде такой нескромности рассвирепею, посмотрю на нее ужасающим взглядом и дам ей пощечину и изо всех сил ударю ее ногою прямо в живот, — вот так…»
— И с этими словами, — продолжал цирюльник, — брат мой сделал жест ногой, как будто нанося страшный удар в живот своей несуществующей жене, и угодил прямо в стоявшую перед ним корзину с хрупкой стеклянной посудой; и корзина со всем, что в ней было, покатилась! И от всего, что составляло богатство этого безумца, остались одни осколки. О эмир правоверных, если бы только я был при этом, я бы наказал его по заслугам, этого брата моего, полного нестерпимой заносчивости и ложного величия души!
И, видя это непоправимое несчастье, эль-Ашар начал бить себя по лицу, и разрывать от отчаяния одежды свои, и плакать, и не переставая ударять себя, жалуясь на свою судьбу. А так как день этот был как раз пятница и в мечетях начиналась полуденная молитва, то выходившие из дома люди увидели брата моего в этом состоянии, и одни остановились, выражая ему сожаление, другие, подробно узнав от одного соседа о сумасбродном поступке моего брата, продолжали свой путь, называя его сумасшедшим и громко смеясь.
Но в то время как брат мой жаловался на судьбу, оплакивая потерю всего своего капитала вместе с процентами, мимо него проехала одна знатная женщина, направляясь в мечеть к пятничной молитве. Красотой своей она превосходила самых прекрасных женщин; и во все стороны распространялся от нее живительный запах мускуса; она ехала на муле, который был покрыт чепраком[37] из бархата и золотой парчи, и ее сопровождали множество слуг и рабов. При виде этой разбитой посуды и моего брата, который продолжал жаловаться и плакать, в сердце ее проникло сострадание и жалость, и она осведомилась о причине такого отчаяния. Ей ответили, что у этого бедного человека была корзина со стеклянной посудой, продажа которой доставляла ему средства к жизни, что это все его состояние и что теперь он лишился всего, так как вследствие происшедшего случая все разбилось вдребезги. Тогда эта женщина подозвала одного из слуг своих и сказала ему:
— Отдай этому бедному человеку все деньги, какие ты имеешь при себе!
И слуга сейчас же отвязал шнурок, на котором висел у него на шее большой кошель, и вручил деньги моему брату. Эль-Ашар взял кошель, открыл его и нашел там, как он сосчитал, пятьсот динариев золотом. При виде этого он чуть не умер от волнения и охватившей его радости и начал призывать на свою благодетельницу все милости и благословения Аллаха.
Таким образом эль-Ашар сразу разбогател и, вздыхая полною грудью от удовольствия, пошел к себе домой, чтобы спрятать это свое богатство, и он уже готов был отправиться на поиски какого-нибудь прекрасного дома, который он мог бы нанять для себя, как вдруг кто-то тихо постучался в его двери. Он встал и побежал отворить и увидел старуху, совершенно незнакомую ему, которая сказала:
— О дитя мое! Ты должен знать, что время молитвы этого святого дня, пятницы, почти уже истекло, а я не успела совершить моего омовения перед молитвой. Поэтому, прошу тебя, дозволь мне войти на минуту к тебе и совершить мое омовение вдали от нескромных глаз.
И брат мой ответил ей:
— Слушаю и повинуюсь!
И он распахнул перед нею двери и впустил ее и повел в кухню, где оставил ее одну. Через несколько минут старуха вошла в комнату моего брата и, остановившись на лоскуте старой скатерти, который служил в комнате вместо ковра, сделала несколько поспешных коленопреклонений, потом закончила свою молитву, призывая на моего брата прекрасно выраженные и полные сердечного сочувствия благословения. И брат мой, который не помнил себя от счастья, горячо поблагодарил ее и, вынув из-за пояса два динария золотом, великодушно протянул их ей.
Но старуха с достоинством отстранила их и воскликнула:
— О дитя мое! Слава Аллаху, создавшему тебя столь щедрым! Теперь я не удивляюсь более, что ты умеешь так скоро внушить симпатию людям, даже тем, которые, как я, видели тебя всего один раз. Что же касается этих денег, которые ты хотел предложить мне, то спрячь их обратно в свой кушак, ибо, судя по виду, ты должен быть бедняком, и эти деньги более нужны тебе самому, чем мне, вовсе не нуждающейся в них. А если ты действительно можешь обойтись без них, то лучше возврати их той благородной женщине, которая дала их тебе, увидев твою разбитую вдребезги посуду.
Брат мой ответил:
— Как, добрая моя тетушка, разве ты знаешь эту женщину? В таком случае я прошу тебя оказать мне услугу и указать мне способ увидеть ее.
Старуха ответила:
— Сын мой! Эта молодая женщина, которая столь прекрасна, поступила относительно тебя так великодушно, только чтобы выказать свою склонность к тебе, ибо ты молод, красив и полон сил, в то время как муж ее, лежа с ней в постели, совершенно беспомощен, поскольку яйца его холодны и достойны сожаления. Встань же, спрячь все свое золото в пояс, чтобы его не украли из этого дома, не запирающегося на замок, и пойдем со мной. Ибо я должна сказать тебе, что я давно уже состою в услужении у этой молодой особы и исполняю все ее секретные поручения. Когда же я приведу тебя к ней, поспеши выказать ей свои чувства, сказать ей всевозможные нежные слова и сделать все, на что ты только способен; и чем горячее ты будешь, тем более привяжешь ее к себе, ибо она, со своей стороны, не пощадит ничего, чтобы доставить тебе все наслаждения, и ты будешь безусловным господином ее красот и всех ее богатств!
Услышав эти слова старухи, брат мой поднялся, послушался ее наставлений и поспешил вслед за ней и шел за ней до тех пор, пока они не подошли к большой входной двери, в которую старуха постучала особенным образом. И брат мой был в величайшем волнении и не помнил себя от счастья.
В ответ на сигнал старухи появилась молодая рабыня, очень хорошенькая гречанка, и, любезно открывая дверь, обратилась к нам с приветствием и улыбнулась многообещающей улыбкой. Старуха вошла, и брат мой последовал за ней; и маленькая гречанка ввела его в большую великолепную залу, расположенную посреди этого обширного жилища и убранную большими занавесями из расшитого золотом шелка и роскошными коврами. А брат мой, оставшись один, сел на диван, снял свою чалму и, положив ее к себе на колени, отер лоб. Но едва он сделал это, как занавесь раздвинулась и появилась молодая женщина такой дивной красоты, что никто не мог бы сравниться с ней в глазах восхищенных мужчин; и на ней было надето все, что только может быть самого прекрасного из одеяний. И брат мой встал и остановился перед ней.
А молодая женщина, увидев его, бросила улыбающийся взор и поспешила запереть дверь, которая оставалась еще открытой.
Тогда она подошла к моему брату, взяла его за руку и привлекла его к себе на бархатный, расшитый золотом диван. Было бы бесполезно, однако, подробно рассказывать о том, что делали тут в течение целого часа мой брат и молодая женщина, — об этих совокуплениях, объятиях, поцелуях, укусах, ударах зебба, ласках всех видов, повторяемых и раз, и два, и три, и более того.
После всего этого молодая женщина поднялась и сказала моему брату:
— Глазок мой! Не трогайся отсюда прежде, чем я не возвращусь!
Затем она проворно вышла и исчезла.
Но вот на пороге быстро распахнувшейся двери появился вдруг огромный страшный негр с горящими глазами, с обнаженным мечом в руке, с мечом, который сверкал ослепительным блеском.
И негр этот закричал пораженному ужасом эль-Ашару:
— Горе тебе, несчастный! Как осмелился ты проникнуть сюда, о сын блудницы, сын прелюбодеяния, порожденный протухшими яйцами многих негодяев!
Услышав эти грозные слова, брат мой решительно не знал, что ответить: язык его был словно скован, а мускулы оцепенели, и он пожелтел в лице и ослабел телом. Тогда негр схватил его, раздел донага и, чтобы продлить мучения его, стал ударять его плоской стороною своего меча и отсчитал ему таким образом более восьмидесяти ударов; затем он стал вонзать свой меч в разные места его тела, пока брат мой не упал на землю и негр не счел его мертвым. Тогда он испустил страшный крик, и в комнате сейчас же появилась негритянка с подносом, наполненным солью. Она поставила поднос на пол и принялась набивать солью все раны моего брата, который, несмотря на эти ужасные страдания, боялся пикнуть из опасения, чтобы его не добили до смерти. Затем она посыпала солью все его тело и удалилась. Тогда негр опять испустил крик, столь же ужасный, как первый, и появилась старуха, которая с помощью негра обшарила все платья и пояс моего брата и вытащила оттуда все золото. Затем она взяла моего брата за ноги и поволокла его через все комнаты на двор, где она бросила его через отверстие в глубину черной ямы, куда она обыкновенно бросала трупы всех тех, кого она заманивала сюда разными хитростями для услаждения госпожи своей, а затем обирала и спускала в это подземелье, посыпав предварительно тела их солью, чтобы они не испускали дурного запаха.