Тогда, о госпожа моя, у меня помутился рассудок от радости, что я избавился от смерти, и я стал умолять ифрита о помиловании.
Я сказал ему:
— О могучий ифрит, я не знаю, какое зло из всех зол мне следует выбрать, и предпочитаю не выбирать ни одного!
Тогда ифрит в гневе ударил ногою об землю и вскричал:
— Говорю тебе: выбирай! Какого животного предпочитаешь ты принять вид? Не хочешь ли ты, чтобы я превратил тебя в осла? Нет? Ну, тогда в собаку? Или, может быть, в мула? Или в ворона? Или лучше в обезьяну?
Но я на все отвечал отрицанием, обольщаясь надеждой, что он помилует меня, и сказал ему:
— Ради Аллаха, о повелитель мой Джорджирус, потомок могущественного Иблиса! Если ты помилуешь меня, и тебя помилует Аллах! Он наградит тебя за помилование доброго мусульманина, который не сделал тебе никакого зла! — И я продолжал умолять его, смиренно стоя перед ним, и наконец сказал ему: — Несправедливо осуждаешь ты меня!
Тогда он ответил:
— Довольно слов, иначе смерть тебе! Не злоупотребляй больше моей добротой, я должен околдовать тебя!
С этими словами он схватил меня и, рассекая своды и землю над нами, взлетел со мною на воздух и поднялся так высоко, что земля приняла вид чашки с водою. Потом он опустился на вершину горы, поставил меня на ноги, взял в руки горсть земли, произнес над ней какие-то непонятные для меня слова, потом, осыпав меня этой заколдованной землей, крикнул:
— Оставь свой человеческий образ и прими образ обезьяны!
И в тот же миг я превратился в обезьяну, в безобразнейшую обезьяну, которой было по меньшей мере сто лет! Когда я увидел себя в этом образе, я сначала почувствовал досаду и стал прыгать, да, я действительно прыгал, о госпожи мои! Но, видя, что это нисколько не помогает мне, я заплакал над своей судьбой и над всем, что случилось со мною. А ифрит засмеялся своим отвратительным смехом и исчез.
Тогда я предался размышлениям о несправедливости судьбы, так как я испытал на самом себе, что судьба не зависит от поступков человека.
Затем я начал спускаться вниз с вершины горы и спустился до ее подошвы. И я отправился в путь, проводя ночи под защитой деревьев, и шел я таким образом целый месяц, пока не добрался до берега Соленого моря. Тут я просидел около часу и наконец увидел вдали судно, которое мчалось к берегу, гонимое благоприятным ветром.
Тогда я спрятался за скалой и оставался там в ожидании. Но когда я увидел людей, которые бегали по судну взад и вперед, я ободрился и прыгнул в судно.
Тогда один из пассажиров крикнул:
— Прогоним скорее это безобразное существо, вид которого предвещает несчастье!
Другой сказал:
— Нет, лучше убьем его!
Тогда третий обнажил саблю и сказал:
— Вот я убью его этой саблей!
Тогда я заплакал и остановил рукой кончик сабли, и слезы лились градом из моих глаз.
И капитан сжалился надо мной и сказал:
— О купцы, эта обезьяна тронула меня своей мольбой, и я беру ее под свое покровительство! Прошу вас не гнать и не беспокоить ее. Потом он ласковым словом подозвал меня к себе, и я понимал все его слова. Тогда он сделал меня своим слугой, и я исполнял все его приказания и усердно служил ему.
Ветер благоприятствовал нам в течение пятидесяти дней, и мы пристали к большому городу, в котором было столько жителей, что один Всеведущий Аллах мог знать их число!
Как только мы пристали, к нашему судну приблизились мамелюки, посланные царем этого города. Они любезно поприветствовали купцов, пожелав им всякого благополучия, и сказали им:
— Наш царь шлет вам поздравление с благополучным прибытием, и он приказал нам передать вам этот свиток пергамента и сказал: «Пусть каждый из вас напишет на нем несколько строк наилучшим почерком!»
Тогда я в своем виде обезьяны подскочил к ним, вырвал у них из рук свиток пергамента и убежал с ним на другой конец судна. И все они испугались, полагая, что я хочу бросить его в море. И они начали кричать и хотели убить меня. Но я знаками показал, что я умею и хочу писать!
И капитан сказал им:
— Предоставьте ей писать! Если мы увидим, что она пишет только каракули, мы отнимем у нее свиток, если же окажется, что у нее красивый почерк, то я усыновлю ее. Клянусь Аллахом, никогда еще я не видел такой умной обезьяны!
И я взял калям[48], обмакнул его в чернила, стараясь, чтобы были смочены обе стороны пера, и начал писать следующие строчки четырьмя различными стилями, принятыми у арабов.
Деяние людей великодушных
Давно успело время указать,
Но перечислить все дела благие,
Что сделал ты, отчаялось оно!
Вслед за Аллахом только ты явился
Прибежищем для всех людей земли,
Воистину отцом благодеяний!
Я говорю вам о его пере:
Его перо!
Прекраснейшее в мире,
Родоначальник перьев на земле!
Могущество его неизъяснимо!
Оно его поставило в ряды
Прославившихся мудростью ученых!
С его пера, что пять сжимают пальцев,
Пять рек обильных по свету текут,
Пять рек поэзии и красноречья!
Я о его бессмертье вам скажу:
Нет на земле писателей бессмертных,
Но вечно все, что только пишет он!
Итак, пускай перо твое здесь пишет
Лишь то, чем мог бы возгордиться ты
В великий День восстания из мертвых!
Коль ты свою чернильницу откроешь,
Пускай то будет только для того,
Чтоб начертать целительные строки
Дарящего отрадные слова!
Но если ты дарить не в состоянье,
Открой ее лишь ради красоты,
Тогда причислен будешь ты к мудрейшим
Писателям, что были на земле!
Первую строфу я написал стилем рика, вторую — райхан, третью — сулюсом, а четвертую — стилем мухаккак.
Написав эти строки, я передал свиток мамелюкам, и они пришли в неописуемый восторг; потом все купцы стали выводить буквы на папирусе один за другим, и, когда они закончили, мамелюки отправились со свитком к царю. Царь рассмотрел все написанное, но его удовлетворили только мои строфы, написанные четырьмя различными способами. Почерк мой, о госпожа, славился во всем мире еще в то время, когда я был сыном царя.
И царь сказал всем своим приближенным и невольникам:
— Идите к тому, кто написал эти стихи, и дайте ему эту почетную одежду, чтобы он облекся в нее; и пусть он сядет на лучшего из моих мулов и прибудет в мой дворец под звуки музыки и в сопровождении почетной свиты!
При этом повелении царя все присутствующие улыбнулись. Заметив это, царь рассердился и закричал:
— Как, я отдаю вам приказание, а вы смеетесь над ним?!
Тогда они ответили:
— О царь веков, мы никогда не осмелились бы рассмеяться над твоими словами! Но ты должен знать, что тот, кто написал эти прекрасные стихи, не человек, а обезьяна, и она принадлежит капитану судна, прибывшего к нам!
Царь страшно изумился этому чуду и, вне себя от восторга, воскликнул:
— Я хочу непременно приобрести эту обезьяну!
Затем он приказал всем своим приближенным отправиться на судно за обезьяной и взять с собой почетное платье и мула, говоря:
— Вы должны надеть на нее почетное платье, усадить ее на мула и привезти сюда!
И они отправились на судно и купили меня, предложив большую сумму капитану, который сначала не соглашался на это. И я простился с моим хозяином, стараясь выразить ему знаками, насколько опечален необходимостью расстаться с ним. Потом меня облекли в почетную одежду, усадили на мула, и мы все двинулись под мелодичные звуки инструментов этого города. И все население города смотрело с любопытством на это удивительное зрелище.
Когда меня привели к царю и я увидел его, я трижды поцеловал землю между рук его и потом остановился в неподвижности. Тогда царь указал мне на место рядом с ним, но я опустился перед ним на колени. И все присутствующие были поражены моей благовоспитанностью и моими хорошими манерами, но более всех сам царь. И он приказал всем присутствующим удалиться из комнаты, и в зале с ним остались только начальник евнухов, маленький мальчик-невольник и я, о госпожа моя.
Тогда царь приказал, чтобы подали угощение, и слуги внесли стол, уставленный всеми яствами, которые составляют утеху души и глаз. И царь знаками приказал мне есть. И я поднялся и семь раз поцеловал землю между рук его и, усевшись за стол, стал есть, как самый благовоспитанный человек.
Когда слуги унесли стол, я встал и пошел вымыть руки, потом вернулся, взял чернильницу, перо и лист пергамента и написал стихи о превосходстве арабских сластей.
О чудные и сладкие печенья,
Закрученные пальцами так нежно!
Противоядие вы от всяких ядов!
Я, кроме вас, ничто любить не в силах!
Вы вся надежда, вы вся страсть моя!
О, как отрадно сердце замирает,
Когда гляжу я на накрытый стол,
Где аппетитно плавает кенафа[49]
На круглом блюде в масле и меду!
О ты, кенафа! Сетью нитей вкусных
Сплелась ты, как золото волос!
Как глубоко, как страстно то желанье,
Которое меня к тебе влечет!
Ни одного я дня прожить не в силах,
Коль нет кенафы на моем столе!
О ты, кенафа! О моя кенафа!
А ты, сироп! Ты чудный сладкий сок!
Я день и ночь готов тобой питаться
И снова в жизни будущей вкушать!
Написав эти строки, я положил на место калям и лист пергамента и уселся в почтительном отдалении от царя. И, прочитав мои стихи, царь пришел в неописуемый восторг и воскликнул:
— Неужели же простая обезьяна может обладать таким красноречием и таким прекрасным почерком? Клянусь Аллахом, это чудо из чудес!
В эту минуту царю подали шахматный столик, и он спросил меня знаками: «Умеешь ли ты играть?»