Услыхав слова школьного учителя, маленький Аджиб побежал к своей матери Сетт эль-Госн, и рыдания так душили его, что он долгое время не мог произнести ни слова. И мать принялась утешать его, и при виде его печали сердце ее сжалось от тоски, и она сказала ему:
— Дитя мое, объясни твоей матери причину твоего горя! — И она осыпала его ласками и поцелуями.
Тогда маленький Аджиб сказал ей:
— Скажи мне, о мать моя, кто мой отец?
И Сетт эль-Госн, пораженная этим вопросом, отвечала:
— Как? Разве ты не знаешь, что отец твой визирь Египта?
Но Аджиб сказал ей со слезами:
— О нет, визирь не мой отец! Не скрывай правды от меня! Я знаю, визирь твой отец, а не мой! Нет, нет, ты должна сказать мне всю правду, или я сейчас же убью себя этим кинжалом!
И маленький Аджиб повторил матери слова школьного учителя. Тогда при этом напоминании о ее муже и двоюродном брате красавица Сетт эль-Госн вспомнила о своей свадебной ночи и об удивительной красоте и обо всех совершенствах прекрасного Гассана Бадреддина из Басры. И при этом воспоминании она заплакала от волнения и среди слез и со вздохом прошептала следующие стихи:
Во мне зажег он страстное желанье,
И сам ушел далёко от меня,
И удалился вовсе из жилища!
Мой бедный разум возвратится вновь
Лишь в светлый час, когда вернется милый!
А я все жду! Утрачен мирный сон,
И истощилось все мое терпенье!
Меня он бросил! Вместе с ним исчез
Весь мой покой, и счастье улетело!
Лишилась я покоя с той поры!
Меня он бросил. Слезы глаз моих
Его уход оплакивают вечно;
Они текут, и их ручьи давно бы
Наполнили глубокие моря!
Когда лишь день один мое желанье
Меня к нему всесильно не влечет
И не трепещет сердце страстной мукой,
Тотчас же образ милого встает
Передо мной, перед душой моею, —
И я вдвойне томлюсь и вспоминаю,
И я вдвойне желаю и люблю!
Всегда лишь он; его любимый образ
Меня встречает с утренней зарей!
И так всегда! В душе моей нет места
Другим мечтаньям и любви другой!
И после этих слов она заплакала, и Аджиб, видя, что мать плачет, начал плакать и сам. И вот в то время, как мать и сын отдавались слезам, визирь Шамзеддин услышал крики и плач и вошел к ним. И при виде своих плачущих детей он встревожился, и сердце его наполнилось горечью, и он сказал им:
— Дети мои, из-за чего это вы плачете?
Тогда Сетт эль-Госн рассказала ему все, что произошло у маленького Аджиба с другими детьми в школе. И визирь, слушая ее, вспомнил все минувшие несчастья, пронесшиеся над ним, и он подумал о своем брате Нуреддине, и о своем племяннике Гассане Бадреддине, и, наконец, о маленьком Аджибе, и при этих воспоминаниях он не мог удержаться от слез и горько заплакал. И вот в совершенном отчаянии он предстал перед султаном, и передал ему всю историю, и сказал ему, что такое положение нестерпимо для его имени и для имени его детей, и просил у него разрешения отправиться через страну Левант[83] в город Басру, где он надеялся найти своего племянника Гассана Бадреддина. И еще просил он султана написать ему грамоты, которые он мог бы взять с собою и по которым ему дозволено было бы во всех странах, через которые он будет проезжать, производить расследования, необходимые для отыскания и возвращения его племянника. И потом он горько заплакал. Султан же был растроган в сердце своем и написал необходимые грамоты для всех стран и областей. Тогда визирь очень обрадовался и послал султану множество благодарностей, восхваляя его великодушие, и он простерся перед ним и поцеловал землю между рук его, а затем взял отпуск и вышел. И тотчас же он сделал необходимые распоряжения для своего отъезда, а потом, взяв с собой свою дочь Сетт эль-Госн и маленького Аджиба, он отправился в путь.
И ехали они много дней не останавливаясь по направлению к Дамаску и наконец в полной безопасности прибыли в Дамаск. И они остановились у самых ворот, на Мейдане-эль-Гасба[84], и раскинули здесь свои палатки, чтобы отдохнуть два дня, прежде чем продолжить свой путь. И они нашли, что Дамаск — дивный город, изобилующий деревьями и проточной водой, и что это город, достойно воспетый поэтом в стихах:
Один я день и ночь провел в Дамаске.
Дамаск! Дал клятву тот, кем создан он,
Что не создаст такого чуда больше!
Любовно ночь его крылом укроет,
А утро дарит сладостную свежесть
Садов тенистых. Чистая роса,
Что осыпает листья и деревья,
То не роса, а жемчуг, что дробится
Под дуновеньем нежным ветерка!
Везде природы видно проявленье:
Щебечет птичка утреннюю песнь,
Ручей бегущий — чистая страничка,
Где под диктовку пташки ветерок
Капризно пишет, а из белых тучек
Капли дождевые летят, дробясь,
Как будто букв блестящие ряды!
И люди, сопровождавшие визиря, не преминули посетить город и его базары, чтобы купить кое-что из нужных вещей и продать кое-что привезенное ими из Египта; и они не преминули принять ванны в знаменитых хаммамах и сходить в мечеть Джамия-аль-Умейи[85], расположенную в самом центре города и не имеющую себе равных во всем мире.
Что же касается Аджиба, то и он, сопровождаемый добрым евнухом Саидом, пошел развлечься в город. И евнух шел несколько позади него и держал в руке дубину, которой можно было бы убить верблюда, ибо он знал репутацию обитателей Дамаска и желал при помощи этой дубины помешать им приближаться к хорошенькому Аджибу, его господину. И действительно, он не ошибся; ибо, лишь только в городе показался Аджиб, жители Дамаска тотчас же заметили, сколько в нем грации и очарования, и увидели, что он нежнее северного ветерка, слаще свежей воды во время жажды, приятнее здоровья во время избавления от болезни; и вот все люди из домов и из лавок начали сбегаться позади Аджиба и евнуха, и они все время следовали безотлучно за Аджибом, невзирая на огромную дубину евнуха. А иные бежали скорее других и опережали Аджиба и садились на землю на его пути, чтобы получше и подольше насмотреться на него. Наконец по воле рока Аджиб и евнух очутились перед лавкой пирожника и, желая избавиться от этой нескромной толпы, остановились.
И эта лавка была как раз лавка Гассана Бадреддина, отца Аджиба.
К тому времени старый пирожник, названый[86] отец Гассана, умер, и Гассан наследовал его лавку. И в этот день Гассан собирался готовить одно восхитительное блюдо из зерен граната и других сладких и вкусных вещей. И вот при виде входящих в его лавку Аджиба и его раба Гассан был очарован красотою маленького Аджиба, и не только очарован, но даже потрясен, и сердце его наполнилось каким-то божественным и необыкновенным чувством, и, охваченный любовью, он воскликнул:
— О юный господин мой, ты, который пришел покорить мое сердце и который овладел уже всем сокровенным моим существом, ты, к которому влекут все мои чувства до глубины моей внутренности, не сделаешь ли ты мне такую честь, не войдешь ли в мою лавку? И не можешь ли ты мне сделать удовольствие — отведать моих сластей хотя бы из сострадания ко мне?
И при этих словах глаза Гассана наполнились против его воли слезами, и он заплакал, вспомнив все свое прошлое и сравнивая прежнее свое положение с настоящим своим жребием.
Когда Аджиб услышал слова своего отца, сердце его смягчилось, и он повернулся к своему рабу и сказал ему:
— Саид! Этот пирожник тронул мое сердце, и мне кажется вероятным, что он оставил где-нибудь вдали своего ребенка и что я напоминаю ему этого ребенка. Войдем же к нему, чтобы сделать ему удовольствие, и отведаем того, что он предлагает нам. И если мы будем сострадательны к его несчастью, вероятно, и Аллах смилостивится над нами и пошлет нам успех в наших поисках.
Однако на эти слова Аджиба евнух воскликнул:
— Ради Аллаха, господин мой, это невозможно! О! Ни в коем случае! Неприлично сыну визиря входить в лавку пирожника на базаре и тем более есть, как хочешь ты, у всех на виду! Ах, нет! Впрочем, если ты боишься этих негодяев и этой толпы, которая следует за тобою, и ради этого желаешь войти в эту лавку, то я сам могу прогнать их всех и оградить тебя от них при помощи этой хорошей палки! Но входить в лавку! О нет, нет, никогда!
При этих словах евнуха пирожник Гассан Бадреддин очень рассердился, и он обратился к евнуху с полными слез глазами и с мокрыми щеками и сказал ему:
— Какой вельможа! Почему это ты не желаешь принять во мне участие и сделать мне удовольствие войти в мою лавку? О ты, черный, как каштан снаружи, и такой же белый, как и он, внутри! О ты, которого восхваляли все наши поэты в дивных стихах, я могу открыть тебе тайну, как сделаться тебе таким же белым снаружи, как и внутри!
Тогда честный евнух рассмеялся и вскричал:
— В самом деле? В самом деле? Ты можешь? И как же это? Ради Аллаха! Скажи же мне это поскорее!
И тогда Гассан Бадреддин произнес следующие удивительные стихи в честь евнухов:
Его манер приветливая мягкость,
И благородство всей его осанки,
И вежливость изящная его
Давно его превознесли над всеми
Хранителями во дворцах царей!
Какой примерный он слуга в гареме!
И так он мил, что ангелы с небес
К нему нисходят, чтоб служить покорно!
Эти стихи поистине были так прекрасны и так хорошо и кстати произнесены, что евнух был тронут и в то же время чрезвычайно польщен; и, взяв за руку Аджиба, он вошел вместе с ним в лавку пирожника.
Тогда Гассан Бадреддин обрадовался до высшего предела радости и совершил в честь их множество телодвижений. Потом он взял самую красивую из своих фарфоровых чаш и наполнил ее зернами граната, приправленными сахаром с очищенным миндалем и надушенными приятно и в самую меру; и потом он поднес им эту чашу на самом роскошном из своих медных подносов чеканной работы и с насечками. И, видя, что они едят со знаками удовольствия, он сказал им: