И визирь Шамзеддин отправился к султану Басры, чтобы проститься с ним. И султан одарил его гостинцами и послал множество подарков его повелителю, египетскому султану. Потом Шамзеддин двинулся в путь с обеими дамами и Аджибом в сопровождении многочисленной свиты.
И они ехали не останавливаясь, пока не вернулись в Дамаск.
И тут, на площади Канун, они разбили свои палатки.
И визирь сказал:
— Мы пробудем в Дамаске целую неделю, чтобы иметь время накупить гостинцев и подарков, достойных египетского султана.
И вот в то время, когда визирь всецело был занят переговорами с богатыми купцами, которые явились к палаткам, предлагая свои товары, Аджиб сказал евнуху:
— Баба[87] Саид, мне хотелось бы развлечься немного. Пойдем в город на базар и узнаем там все новости, а также, что сталось с тем пирожником, который угощал нас сластями и которому мы чуть не пробили голову камнем в отплату за его гостеприимство. Поистине, мы отплатили ему злом за добро.
И евнух отвечал:
— Слушаю и повинуюсь!
И Аджиб вышел в сопровождении евнуха из палаток, и он действовал таким образом по слепому инстинкту, подталкиваемый бессознательной любовью сына к отцу. Придя в город, они ходили по базарам, пока не очутились перед кондитерской. Это было как раз в тот час, когда правоверные отправлялись в мечеть Джамия-аль-Умейи на послеполуденную молитву.
В эту самую минуту Гассан Бадреддин готовил в своей лавке то восхитительное пирожное, которым он угощал их и в тот раз: зерна граната, приправленные миндалем, обсахаренные и надушенные в самую меру. И Аджиб мог хорошо рассмотреть пирожника, и он увидел на его лбу след от удара камнем, который он бросил в него.
Тогда сердце его исполнилось умиления, и он сказал:
— Мир с тобою, о пирожник! Меня привело сюда желание узнать что-нибудь о тебе. Разве ты не узнаёшь меня?
И как только Гассан увидел мальчика, он почувствовал, что как будто все внутри его перевернулось, и сердце его забилось неровными ударами, и голова склонилась к земле, как будто собираясь упасть, и язык его прилип к гортани, и он не мог произнести ни одного слова. Наконец он поднял голову и взглянул на него со смирением и покорностью и произнес следующие строки:
Упреков рой возлюбленному я
Готов был сделать, но едва увидел
Его черты, как все я позабыл
И управлять не мог я ни глазами,
Ни языком! Я мог лишь замолчать,
И пред его достойным, гордым видом
Свои я взоры молча опустил.
Свои я чувства затаить решился,
Но был не в силах притворяться я.
Страниц десятки исписал я раньше
Упреками, но, увидав его,
Не мог прочесть ни одного я слова.
Потом он добавил:
— О мои господа, соблаговолите войти в мою лавку и будьте снисходительны — отведайте этого блюда! Ибо, клянусь Аллахом, о юноша, что с первого раза, как только я увидел тебя, сердце мое устремилось к тебе! И я сожалею о том, что последовал за тобой; это поистине было безумием!
Но Аджиб отвечал ему:
— Клянусь Аллахом, ты опасный друг! Из-за пирожного, которым ты угостил нас, ты чуть было нас не погубил! И теперь я не войду к тебе и не попробую твоего пирожного, пока ты не поклянешься нам, что не выйдешь отсюда и не будешь следовать за нами! Если же ты не дашь нам этой клятвы, то никогда наша нога не ступит более сюда! Ибо знай, что мы собираемся провести целую неделю в Дамаске, чтобы накупить подарков для египетского султана!
Тогда Гассан Бадреддин воскликнул:
— Клянусь в этом перед вами обоими!
Тогда Аджиб и евнух вошли в лавку, и Бадреддин предложил им фарфоровую чашу, наполненную восхитительным блюдом из зерен граната. И Аджиб сказал ему:
— Садись и ешь с нами! Быть может, Аллах увенчает успехом наши розыски!
И Гассан исполнился радости и сел против них. Но все это время он не мог оторвать глаз от Аджиба, и он смотрел на него с таким упорством, что Аджиб наконец смутился и сказал:
— Клянусь Аллахом, ты тяжелый и неприятный человек! Я уже раньше упрекнул тебя в этом! Перестань же рассматривать меня с таким упорством и пожирать меня глазами!
На эти слова Бадреддин отвечал следующими стихами:
Глубоко в сердце от тебя скрываю
Одну я тайну, мысль одну свою,
Что передать словами не могу я!
О ты, пред кем в смущении луна
Спешит укрыться, гордое светило;
Пред кем бледнеет алая заря,
Внемли, внемли мне, образ лучезарный!
Тебе безмолвно поклоняюсь я,
Сосуд избранный, и мои молитвы
Все горячей, прекрасней с каждым днем!
И вот теперь я таю, весь пылая!
Клянусь тебе, мой рай — в твоих чертах!
И я умру от этой страстной жажды;
Твои лишь губы могут утолить
Такую жажду; освежить ты можешь
Ее мученья — медом уст своих!
После этих строк он произнес еще другие, столь же прекрасные, но в другом духе и уже обращаясь к евнуху. Потом, когда гости насытились, Гассан поспешил принести им все необходимое для омовения рук; и он подал им хорошенький медный рукомойник и полил им на руки душистую воду и обтер им руки красивым утиральником из яркой шелковой материи, висевшим у его пояса. Потом он окропил их розовой водой, которую он приберегал для торжественных случаев на самой верхней полке в своей лавке. Но этим не ограничилась его заботливость. Он вышел на минуту из лавки и вернулся с двумя кувшинами, наполненными шербетом из розовой воды с мускусом, и подал каждому из них по кувшину и сказал им:
— Благоволите выпить это! Вы довершите этим ваше снисхождение!
Тогда Аджиб взял кувшин и стал пить из него и потом передал его евнуху, который также отпил из него и потом снова передал кувшин Аджибу, и так они чередовались, пока не напились так, как никогда в жизни. После этого они поблагодарили пирожника и поспешили уйти, чтобы поспеть в стан до захода солнца.
И, придя в стан, Аджиб поспешил поцеловать руку у своей бабушки и у своей матери Сетт эль-Госн. И бабушка поцеловала его и вспомнила о своем сыне Гассане Бадреддине, и долго плакала и вздыхала и наконец произнесла следующие строки:
Когда бы я не верила, что снова
Всех разлученных съединит судьба,
Я б никогда надеяться не смела,
Когда ушел ты, видеть вновь тебя!
И поклялась я, что не зародится
Во мне любовь иная, чем к тебе.
И был Аллах свидетель этой клятвы.
Он знает тайны всех людских сердец!
Потом она сказала Аджибу:
— Дитя мое, скажи, где ты гулял сегодня?
И он отвечал:
— Я был на базаре Дамаска.
И она сказала:
— Тогда ты, вероятно, очень голоден!
И она встала и принесла ему фарфоровую чашу, наполненную столь прославленной смесью из зерен граната с сахаром и миндалем, тем восхитительным блюдом, в котором она была очень искусна и которому она обучила своего сына Бадреддина, когда он был еще ребенком, в Басре.
Она сказала также и рабу Саиду:
— Ты можешь есть это вместе с твоим господином Аджибом.
При этом евнух подумал: «Клянусь Аллахом, у меня поистине нет никакого аппетита! И я не мог бы проглотить ни одного кусочка!»
Однако он сел рядом с Аджибом.
Что же касается Аджиба, то и его желудок был переполнен всеми теми вещами, которые он ел и пил у пирожника. Однако он взял кусочек и попробовал его, но он был не в состоянии проглотить его, до того он был пресыщен. И ему показалось, что пирожное недостаточно сладко, хотя, разумеется, это было неверно, просто он был сыт по горло. И вот, делая гримасу отвращения, он сказал своей бабушке:
— Право, оно невкусно, бабушка!
Тогда бабушка рассердилась и сказала:
— Как, дитя мое, ты осмеливаешься утверждать, что я плохо готовлю? Неужели же ты не знаешь, что во всем мире нет никого, кто мог бы сравниться со мною в искусстве приготовления пирожных и сластей, кроме разве Гассана Бадреддина, моего сына и твоего отца, который, впрочем, научился у меня этому искусству.
Но Аджиб отвечал ей:
— Клянусь Аллахом, бабушка, твоему блюду недостает чего-то; в нем, кажется, мало сахару. И вообще это совсем не то! Ах, если бы ты только знала, бабушка! Мы только что познакомились на базаре — признаюсь тебе в этом, но не выдавай нас дедушке и мамаше — с пирожником, который угостил нас тем же блюдом. Ах! Один аромат его радовал сердце! А что касается его вкуса, то ручаюсь тебе, что оно возбудило бы аппетит даже в том, кто страдает расстройством пищеварения! Поистине, бабушка, твое изделие нельзя сравнить с тем, нет, никоим образом!
При этих словах бабушка исполнилась негодования и, окинув евнуха сердитым взглядом, сказала ему…
Но, дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла.
Тогда сестра ее, юная Доньязада, сказала ей:
— О сестра, как приятны и нежны твои слова и какой прелестный, занимательный рассказ!
И Шахерезада улыбнулась и сказала:
— Да, сестра, но что это в сравнении с тем, что я расскажу вам следующей ночью, если только по милости Аллаха и доброй воле царя я останусь в живых!
И царь сказал в душе своей: «Клянусь Аллахом, я не убью ее, пока не услышу продолжения ее рассказа! И я должен признать, что это поистине удивительный и необыкновенный рассказ!»
Потом царь Шахрияр и Шахерезада провели остаток ночи в тесном объятии, наслаждаясь любовью до наступления утра.
И когда наступило утро, царь Шахрияр отправился в заседание Совета, и диван был наполнен визирями, придворными и телохранителями.
И царь исправлял правосудие, и назначал на должности, и смещал с них, и подписывал приказы, и занимался текущими делами, и так до самого конца дня. Потом диван закрылся, и царь вернулся во дворец.
И когда наступила
он пришел к Шахерезаде, и, когда он побыл с нею, юная Доньязада поднялась с ковра и сказала: