— Но за какое же преступление заслужил я подобное наказание?
Тогда визирь Шамзеддин сказал:
— За небрежность, с которой ты приготовил блюдо из зерен граната. Ты недостаточно положил в него пряностей и благовоний!
При этих словах Гассан ударил себя по лбу и воскликнул:
— О Аллах, и это все? Так вот за что ты подвергнул меня столь утомительному путешествию, и за весь день только один раз дал мне поесть, и теперь хочешь пригвоздить меня к этому позорному столбу?
И визирь отвечал серьезным тоном:
— Да, разумеется, именно за то, что в твоем блюде было недостаточно приправ!
Тогда Гассан Бадреддин дошел до пределов изумления и поднял руки к небу и впал в глубокое раздумье.
И визирь спросил у него:
— О чем размышляешь ты?
И он ответил:
— О государь, о пустяках! Я просто думаю о тех безумцах, начальником которых ты, вероятно, состоишь! Потому что, не будь ты первый из безумцев на свете, разве мог бы ты поступить таким образом со мной из-за того только, что в моем пирожном одной щепоткой больше или меньше благовоний?!
И визирь сказал ему:
— Но разве я не должен предупредить повторение этой ошибки? А для этого не оставалось другого средства!
И Гассан Бадреддин сказал ему:
— Во всяком случае, твое отношение ко мне составляет более тяжкое преступление! И ты должен был бы прежде всего наказать самого себя!
Тогда визирь воскликнул:
— Без сомнения, ты заслужил этот крест!
Во время этого разговора плотник продолжал изготавливать древо пытки и от времени до времени бросал украдкой взгляд на Гассана, как бы говоря ему: «О да, ты заслужил этот крест!»
Между тем наступила ночь; и слуги по приказанию визиря схватили Гассана и снова посадили его в ящик, и визирь крикнул ему:
— Завтра же ты будешь распят!
Потом он подождал несколько часов, пока Гассан не уснул крепким сном, и тогда он повелел взвалить ящик на спину верблюда и отдал приказ двинуться в путь. И шли они не останавливаясь, до тех пор пока не прибыли в Каир, в дом визиря Шамзеддина.
И только тут визирь решил сказать всю правду своей дочери и своей невестке.
И он сказал Сетт эль-Госн:
— Хвала Аллаху, по милости Которого нам удалось найти твоего мужа Гассана Бадреддина! Он здесь с нами! Иди же, дочь моя, и будь счастлива! И позаботься о том, чтобы мебель и ковры во всем доме и в твоей брачной комнате были на том самом месте, на котором они находились в ту ночь!
И Сетт эль-Госн, несмотря на то что была на вершине блаженства, тотчас же сделала все необходимые распоряжения, и служанки ее дружно принялись за работу и зажгли все светильники.
И визирь сказал им:
— Я помогу вам восстановить все по-прежнему!
И он пошел к своему шкафу и вынул оттуда бумагу, на которой он сделал опись всей мебели и всех предметов с точным указанием места, где они находились тогда. И он стал читать вслух эту опись и следил за тем, чтобы каждая вещь находилась на прежнем месте. И все было приведено в такой порядок, что самый внимательный наблюдатель мог бы вообразить, что он вновь присутствует на свадебном пире прекрасной Сетт эль-Госн и горбатого конюха.
Потом визирь собственноручно разложил на прежние места вещи Гассана Бадреддина: его тюрбан — на стул, его ночные шальвары — на смятую постель, его верхние шальвары и кафтан — на диван, а под ними — кошелек с тысячей золотых динариев и распиской еврея. Письмо же, завернутое в вощеный холст, он по-прежнему зашил между феской и материей тюрбана.
Потом он велел своей дочери одеться точь-в-точь как в ту первую ночь и пойти в брачную комнату и приготовиться к посещению своего мужа и двоюродного брата, Гассана Бадреддина, и, когда он войдет, сказать ему: «О как ты замешкался в кабинете удобств! Молю тебя именем Аллаха, если ты нездоров, не скрывай этого от меня! Разве я не твоя вещь и не твоя раба?»
И он еще советовал ей, хотя Сетт эль-Госн совсем не нуждалась в его наставлениях, быть как можно нежнее с двоюродным братом и устроить ему приятную ночь, не пренебрегая милыми разговорами и хорошими стихами поэтов.
Потом визирь записал у себя число этого счастливого дня и направился к той комнате, в которой помещался ящик со спящим Гассаном. И он повелел вытащить его, сонного, из ящика, и развязал ему ноги, и раздел его, и надел ему только одну тонкую рубашку и ночной колпак, как в ночь его свадьбы. После этого визирь быстро скрылся, отворив все двери, которые вели в брачную комнату, и оставил Гассана одного.
А Гассан скоро проснулся и остолбенел, увидев себя почти голым в этом великолепно освещенном коридоре, который казался ему очень знакомым. И он сказал себе: «Ну, разберись-ка теперь, молодец, находишься ли ты в глубоком сне, или все это происходит наяву?»
Однако после первых минут изумления он решился встать и сделать несколько шагов по направлению к одной из дверей, выходившей в коридор. И вдруг у него остановилось дыхание: он сразу узнал залу, в которой происходило незабвенное торжество — в честь его, Гассана, и в ущерб горбуну! И через открытую дверь, выходившую из залы в брачную комнату, он увидел на стуле свой тюрбан, а на диване — свои шальвары и кафтан! Тогда пот выступил у него на лбу, и он отер его своей рукой. И он сказал себе: «О да! Да! Проснулся я? Или сплю? Цох! Цох! Не сошел ли я с ума?»
Однако он продолжал идти вперед, но так, что одной ногой он делал шаг вперед, а другой — шаг назад, не осмеливаясь проникнуть дальше и все время отирая со лба холодный пот. Наконец он воскликнул:
— Клянусь Аллахом! Не может быть никакого сомнения! Это не сон! И ведь я действительно сидел в ящике со связанными ногами! Нет, нет, это не сон!
И, говоря это, он дошел до дверей брачной комнаты и осторожно заглянул в нее.
И тогда из глубины постели, закрытой голубой шелковой драпировкой, Сетт эль-Госн, лежавшая во всей своей нагой красе, приподняла края драпировки и сказала ему:
— О дорогой господин мой! Как ты замешкался в кабинете удобств! О, иди скорее сюда, ко мне!
При этих словах бедный Гассан захохотал, как потребитель гашиша или опия, и закричал:
— Гу! Ги! Гу! Какой удивительный сон! Какой несообразный сон!
Потом он продолжал продвигаться вперед, как будто ступая по змеям, с бесчисленными предосторожностями, одной рукой приподнимая край рубахи, а другой ощупывая воздух, как слепой или пьяница.
Потом, не будучи долее в силах подавить свою душевную тревогу, он сел на ковер и погрузился в глубокое раздумье, делая руками знаки крайнего недоумения, как помешанный человек. Однако же он видел возле себя свои шальвары, такие же, какие были тогда, широкие и в правильных складках, свой тюрбан из Басры, свое верхнее платье и под ним — шнурки кошелька, которые свешивались вниз!
И Сетт эль-Госн вновь заговорила из глубины постели и сказала ему:
— Что же ты, мой милый! Я вижу тебя в сильном смущении, ты даже дрожишь. Ах! Ты не был таким вначале! Что случилось?
Тогда Бадреддин, все еще продолжая сидеть на ковре и держась обеими руками за свой лоб, принялся хохотать как сумасшедший и наконец сказал:
— Ха! Ха! Ты говоришь, что я не такой, как вначале! Как вначале! Но клянусь Аллахом, что с той ночи прошли уже годы и годы! Ха! Ха!
Тогда Сетт эль-Госн сказала ему:
— О мой милый, успокойся! Именем Аллаха умоляю тебя! Успокойся! Я говорю о той ночи, которую ты пришел провести в моих объятиях, о той, в которую ты покрывал меня своими ласками! Милый мой! Ты только что вышел в кабинет удобств. И ты на целый час замешкался там! Я вижу, ты нездоров! Приди же ко мне, я согрею тебя, приди, мой милый, приди, мое сердце, мои глаза!
Но Бадреддин продолжал хохотать как сумасшедший и потом сказал ей:
— Может ли это быть правдой?! Впрочем… Может быть, я действительно заснул в кабинете удобств и там, оставаясь в полном покое, видел такой неприятный сон?! — Потом он прибавил: — О да! Очень неприятный! Вообрази только, мне снилось, что я был нечто вроде повара или пирожника в городе Дамаске, в Сирии, очень далеко отсюда! Да! И что я двенадцать лет провел там за этим занятием! И мне снился мальчик благородного происхождения, сопровождаемый евнухом! И у меня случились с ними такие-то и такие-то происшествия.
И бедный Гассан почувствовал, что у него выступил на лбу пот, и он отер его, но в этот момент он ощутил шрам от удара камнем и опять принялся кричать:
— Нет! Нет! Вот шрам от удара камнем, брошенным этим мальчиком! Нечего сказать, это уже слишком! — Потом он немного подумал и прибавил: — Или нет! Это был действительно сон! Этот удар, может быть, просто удар, который я получил во время забав с тобою, Сетт эль-Госн! — Потом он сказал: — Я расскажу тебе продолжение моего сна. В этом городе Дамаске я очутился однажды утром — не знаю каким образом — в таком виде, как сейчас: на мне была одна рубашка и ночной колпак! Колпак горбуна! И кругом были жители этого города! И я не знал, чего они хотят от меня! И я получил в наследство лавку пирожника, доброго старика!.. Ну да! Ну да! Это был не сон! И я приготовил блюдо из зерен граната, а им показалось, что в нем слишком мало ароматов!.. И вот тогда!.. Полно!.. Могло ли все это быть во сне?.. И разве это не было в действительности?..
Тогда Сетт эль-Госн воскликнула:
— Мой милый, поистине, какой ты видел странный сон! Пожалуйста, расскажи мне его подробнее.
И Гассан Бадреддин, не переставая восклицать, рассказал Сетт эль-Госн всю историю — свой сон или действительность — от начала и до конца.
А потом он прибавил:
— И мне сказали, что я должен был быть распят! И я был бы уже распят, если бы только сон вовремя не прервался. Аллах! Я еще весь в поту от этого ящика!
И Сетт эль-Госн спросила его:
— За что же хотели тебя распять?
И он отвечал ей:
— Конечно, за то, что я положил слишком мало ароматов в блюдо из зерен граната! Да! И меня уже ждал ужасный позорный столб вместе с телегой, которую тащила пара нильских быков! Однако — благодарение Аллаху! — все это оказалось не более как сон, ибо поистине потеря кондитерской, разрушенной от крыши и до основания, очень бы меня огорчила!