Глава тринадцатая
И тут вышла одна из самых странных бесед, какие мне доводилось видеть. В ней было столько темного, что никакой дневной свет не помог бы.
Справедливости ради скажу, что Джас Джонски проявил храбрость, приехав сюда, на ферму Лайджа, где у него не было ни единого друга. Где ему пришлось стоять перед четырьмя озлобленными мужчинами и двумя мрачными женщинами и куда его даже не приглашали. Наоборот. Скорее, эти шестеро с удовольствием распялили бы его шкуру на двери. Он явился так же, как в первый раз (я говорю про первый раз, когда он приехал оправдываться, а не про его многочисленные визиты в качестве поклонника). Вероятно, он думал, что обидчики Теннисона обнаружены в лице Аврелия Литтлфэра и его сотоварищей. Но может быть, Уинкл Кинг решил действовать, выслушав горестные жалобы Джаса Джонски, без ведома даже полковника?
Жизнь казалась мне трясиной, в которой столько всего говорится и столько всего не говорится, а посередине – то, что могут высказать только ангелы, ведь они, по слухам, всеведущи.
И вот наш небольшой отряд вышел против Джаса Джонски – четверо мужчин и мы с Розали. Был ясный летний вечер. Мы завидели Джаса Джонски издалека – он приближался с северо-востока. В это время на карауле стояла Розали. Мужчины в доме ели жаркое, но по зову Розали вышли, чтобы встретить этого краснолицего мальчишку.
Он приехал с важным делом, но его кобыла опять не давалась себя привязать – так же как в прошлый раз.
– Черт бы тебя подрал, – сказал он.
Шесть пар глаз наблюдали за ним, не удостоив приветствием или вообще хоть словом.
Первое, что он сделал – видимо, заранее решил, – подошел к Теннисону и протянул ему руку.
– Я хотел сказать, мне очень жаль, что вас избили, мистер Бугеро, – сказал он. – Я не желал вам никакого зла.
Теннисон не подал руки в ответ – но, может, просто из замешательства, а не из осторожности или обиды.
– Я просто решил, что должен это сказать, – продолжал Джас Джонски. – Подумал просто.
И он отступил шагов на пять. Тут я спустилась с крыльца, подошла прямо к Джону Коулу и встала рядом с ним. Я как будто вросла в землю ногами – может, я потом еще и корни пущу и дам урожай.
– И вдобавок к тому, что я уже сказал, я хочу сказать, что Винону привезли, когда она была совсем плоха от раны. Я ее не захватывал и ничего такого. Это Уинкл Кинг нашел ее на дороге и притащил ко мне.
А доктору Тарпу он говорил другое, подумала я. Ведь он сказал доктору, что меня нашли люди полковника, возвращаясь с поля битвы? Именно. А Уинкл Кинг меня не знает, откуда ему меня знать? Но я пока промолчала, не желая мешать Джасу Джонски играть роль Сократа, произносящего речь перед пятью сотнями судей.
– Я просто не успел дать вам знать, и вообще, Мемухан Тарп с этим справился. – Джас Джонски продолжал ораторствовать в свою защиту, несмотря на мои мысли, если можно так выразиться. – Я его вызвал, и он содрал с меня два доллара за то, что я предоставил ему возможность вылечить Винону. И я был оченно рад, что мог ей помочь. Я просто хочу сказать, что не захватываю девушек в плен и вообще ничего ей не делал, кроме того, что хотел на ней жениться.
Я помню, что Джон Коул произнес только «хмм», возможно выражая неодобрение или недоверие, а возможно, и нет.
– Ты что, после всего еще думаешь на ней жениться? – сказала Розали у нас за спиной – возможно, сама себе. – Да ты дурак безмозглый.
Джас Джонски так завелся от всех своих речей и, видимо, так боялся Джона Коула и всех нас, что – я должна признаться – разревелся. Просто зарыдал, как ребенок. Я думаю, он сам был тому не рад. Но слезы приходят непрошеными. Я это отлично знала.
– Твое дело не к этим людям, а только ко мне, – сказала я.
Я попросила своих отойти назад, на веранду, и дать мне поговорить с мальчишкой наедине. Они не возражали, поскольку собирались стоять тут же, вооруженные не хуже императоров. Но я вдруг поняла, что это мне на руку – когда во время разговора за мной стоит вооруженная сила. В то же время я молилась, обращаясь назад во времени, – молилась своей матери, чтобы она даровала сил мне самой. Я знала, что мне нанесли великую рану; правду сказать, я чувствовала, что где-то в самой середке у меня зародилась гниль, так мне это представлялось, и меня это чрезвычайно пугало. Попробуйте чинить дамбу, когда через нее несется поток. Тем более голыми руками.
– Винона, – сказал он. – Я не какой-нибудь деревенский олух и не дурак. Я знаю, ты на меня сердита. Я не настолько глуп. Когда Уинкл Кинг тебя принес, я думал, умру от одного вида. Мою девушку ранило пулей.
– Только я не твоя девушка.
– Я уже приходил сюда и говорил, я не ведаю, как тебя тогда обидели, и это до сих пор правда, как Бог свят. Я ночью лежу и не сплю, все думаю, как бы это поправить. Я говорил с матерью, и оказалось, что она ненавидит индейцев пуще всех, кого я знаю. Она говорит, ах, Джеймс, как хорошо, что ты все-таки не женишься на краснокожей, я знаю в Ноксвилле такую-то и такую-то хорошую девушку, я приглашу ее с тобой познакомиться, а я говорю, мама, я не желаю жениться ни на какой ноксвилльской девушке, а только на Виноне Коул. А она как закричит: ты ни за что не женишься на краснокожей!
– Не женишься, тут она права.
– Что случилось тогда, когда ты вернулась вся избитая? Винона, что тогда с тобой приключилось?
Тут я перестала быстро парировать его вопросы. И начала думать. Я пыталась припомнить. Как будто пытаешься пронзить лучом фонаря густой туман. Попросту не выйдет.
– Я только могу сказать, что мне это припоминается как в тумане, – сказал Джас Джонски. Вот и он про туман. – Да, я сказал Лайджу Магану, Лайдж, говорю, я не знаю, что случилось, я так же понятия не имею, как и вы, – но правда ли это? Я все пытался, пытался вспомнить. Теперь я знаю, что плохо… плохо сделал, когда поил тебя виски, теперь-то я вижу, что в нем погибель, и плохо сделал, когда сам его пил, притом что я его даже не люблю и никогда его не пью, но в тот день мы его пили – ты помнишь, как мы были на сеновале у Фрэнка? Я вроде как помню. Мне не нравится, что я не могу вспомнить. Я помню, какая ты была милая и нежная и как мы целовались…
– Нет, не помню. И вообще я не верю, что была на каком-то там сеновале у Фрэнка Паркмана.
– Была. И я был. Это-то я помню.
Он повысил голос, и все, кто следил за нами с крыльца, явно напряглись. Джас Джонски заметил это и постарался говорить тише:
– Я клянусь Богом, что ты там была, ты была, и я был, и мы смеялись и целовались, а потом, клянусь тем же Господом милостивым, я уже не помню, вообще не помню, что было дальше!
– Я могу тебе сказать. И Розали Бугеро подтвердила бы, если бы не стеснялась. Когда я вернулась домой вся в синяках, с порезанным лицом и сердцем, едва бьющимся от страха, и без памяти, у меня была кровь там, ну ты понимаешь, меня всю изорвали там, внизу, и это кто-то сделал, и я скажу, что это был ты, ведь кто еще в целом мире мог бы это сделать, кроме того, кому я позволила себя целовать. Если б кто другой попытался, не мой милый, я бы достала нож и пырнула его в брюхо.
Теперь я повысила голос. Заметила это и постаралась не кричать.
– Ты говоришь, тебе кто-то сделал плохо… там?
– Говорю. В том вся суть этого дела. Блэкстоун, глава шестнадцатая. Это преступление, Джас Джонски, только вот ко мне закон не относится. Я не гражданка. Твоя мать права, ни на какой краснокожей ты не женишься, потому что мы даже не люди. Мы не человеческие люди. Мы животные, которых можно бить, гонять и мучить как угодно.
Я это сказала, не повышая голоса. Незачем было. Я никогда не видела, чтобы парень так бледнел. Он и вообще-то был белый, а тут стал побелевшим белым.
– Ты говоришь… что кто-то…
– Да, Джас Джонски! Да, я именно это и говорю! А с чего, ты думаешь, нас завело в эту трясину несчастий?
– Я думал, что какой-нибудь негодяй с черным сердцем тебя ударил, или, может, мул тебя сбросил, или я не знаю, но такое мне даже в голову не приходило… я даже на миг об этом не подумал…
– Ты просто дурак, Джас Джонски, потому как то, о чем я говорю, происходит все время. Ты думаешь, все эти храбрые солдаты во время индейских войн бульончик индейцам носили? А Томас Макналти, Лайдж и Джон Коул на равнинах занимались изящными танцами?
– А они знают, что с тобой сделали?
– Нет, не знают, потому что я им не сказала. Джас, если я им скажу, они тебя убьют. Знаешь почему? Потому что они меня любят как дочь. Только Розали знает, потому что ей пришлось взять тряпочку и смывать с меня кровь.
Джас Джонски ничего не сказал в ответ – он стоял передо мной, и все эти слова входили ему в голову, и он пытался рассовать их по местам, чтобы навести в них какой-то порядок.
– И ты думаешь, это я? Ты думаешь, что это я сделал? – произнес он наконец.
– А кто еще?
– Ты думаешь, я это сделал, а потом избил тебя и порезал тебе лицо?
– Ну да.
– Надо думать, я бы об этом помнил, – проговорил он тоненьким голоском, потея.
Я подумала: может, он все-таки порядочный человек. У него такой испуганный вид. Старлинг Карлтон забирал индейских детей и продавал белым на потеху. Даже в шесть лет я видела солдат – я думаю, что видела, – им ничего не стоило обидеть индейскую женщину или девочку, ну или мальчика. Это ничего не значило. Просто у солдат такое обыкновение. О, но Джас Джонски так не думал. Нет. Мое сердце рванулось к нему, но лишь на миг – я тут же взяла его под уздцы, как должно.
– Теперь я понимаю, – произнес он. – Я просто не понимал. Теперь понял. То, что я не помню, – к добру ли это? То, что ты не помнишь? Не думаю. Я думаю, я сделал какое-то черное дело. В виски живут бесы. Зачем я его пил? Мне даже не хотелось.
Он приподнял шляпу, прощаясь с теми, кто стоял на крыльце.
– Я лучше поеду. Винона, прости меня, я всем сердцем жалею о том, что случилось. Да, очень жалею. Скажи этим людям то, что ты сказала мне, и я буду ждать, что они за мной приедут. Я бы на их месте поступил так же. Моя