ной и Вайомингом. Потому что судьба позволила мне найти «спенсер» Теннисона.
Мы уже приближались к вечеру, когда все цвета обретают простоту в сердце, все бурое растворяется и остается лишь один мрачноватый коричневый оттенок и вся гамма синих. Я будто ни разу толком не видела Теннесси и теперь вглядывалась в него впервые. Это Вайоминг, земля Пег и ее племени. Может, оставшихся чикасо и можно было по пальцам пересчитать. Но она сама по себе казалась мне целым народом. Ее красота была как легион толпы.
Но как сказать об этом Томасу и Джону Коулу? Я не знала.
Я знала, что они, может быть, сейчас боронят, полют сорняки меж рядов табака. Несмотря на воскресенье. Вдали от надзора проповедников и священников. В день Господень в Теннесси даже волосы не стригли, но сорняки и гусеницы-бражники не соблюдают Божьих дней. Церковь бражника – вкусные нижние листья табака. Может, Лайдж Маган сейчас обрывал цветки с табака или подвязывал растения, рискуя штрафом в два доллара с полтиной. Может, Розали и Теннисон терпеливо обирали гусениц, чтобы не бросать Лайджа одного на позор. Может, дикие звери, проходя незримо краем поля, понимали неотложный зов посевов, а солнце уже так ослабело, что тающий лес посерел и застрекотали кузнечики. Пилят на сломанных скрипочках, как однажды выразился Томас Макналти. Я не знала. Я не знала. Это было счастье – не знать ничего, кроме трусцы мула и рук Пег, так крепко вцепившихся в меня, что я боялась – она порвет мне рубашку. Тепло ее тела, время от времени льнущего ко мне, было так радостно, что я боялась – она порвет мне сердце. Порвет и починит, и все это на протяжении одного вздоха.
Воскресенье – подходящий день для чудес. А может, и нет. В нашем детском восторге таились маленькие живучие семена тревоги. Чем ближе мы подъезжали к знакомым лесам и полям, тем сильнее, казалось, даже мул волочит ноги, словно бедняк, идущий на виселицу – поначалу-то он, может, и бодро двинулся в путь. Желая держаться храбро, ибо страх – плохой слуга. Согрешила ли я против своих родителей, отправившись снова к опасностям лагеря Петри? Не обличив себя в этом преступлении, как я объясню, кто такая Пег? И с чего это мне вдруг втемяшилось возвращать винтовку? Фургон моих мыслей мчался сам, а я в нем была лишь беспомощным пассажиром. Можно подумать, Теннисону от этого полегчает, как сказал тогда Лайдж Маган. И все возможные неприятности, которые я, может быть, навлекла на обитателей фермы. Но я, в конце концов, не крала Пег – она сама себя украла. Укралась прочь. Кто-то подумает, что меня пугало именно ее присутствие и я понятия не имела, что с ней делать дальше. Но как раз это меня совершенно не заботило. Ручей сливается с другим ручьем, и воды их смешиваются непринужденно. Так представлялось мне то, что с нами произошло. Меня ничто не смущало в девушке, сидящей на муле у меня за спиной.
Мы увидели тучи, замутнившие небо над далекими горами. Но здесь, в полях Лайджа, солнце снова пыталось выбелить все ярко-зеленое. Труд, свершенный за день, измеряется облегчением, какое чувствуешь после. Истинный отдых. Клочок земли перед домом, поросший чахлыми кустиками, – акр земли, на котором плодородный слой был так тонок, что и пахать не стоило, он годился разве что на пастбище для старого мула. Как раз через этот клочок земли Тэк Петри давным-давно вел на нас своих людей. И он бы убил всех нас, если бы мы не убили его. Верней верного. Из дома слышались голоса. Значит, обитатели фермы уже закончили нарушать день Господень.
Теннисон Бугеро сидел на веранде, в углу, там же, где всегда. Багрянник, посаженный бог знает кем много лет назад, был не слишком густой и не слишком редкий. Его цветы пылали недвижным костром. Розали вдруг что-то громко сказала и засмеялась. Удивительно, сколько разговоров происходит в нашей жизни, и мы о них не думаем и не запоминаем. В них нет особой мысли, да и не нужно. Это лишь милосердное чириканье птиц той породы, к которой относимся мы, люди.
Я не знала, заметил ли Теннисон меня и Пег, когда мы приехали на муле. Шаги мула раздавались отчетливо – легкий стук копыт по утоптанной земле. Я слезла, охваченная странным возбуждением, которое почему-то требовало, чтобы я не окликала Теннисона, а привязала мула, помогла слезть Пег и выволокла тяжелый «спенсер» из кобуры. Только тогда я взглянула на Теннисона и заметила, что он поднялся на ноги. Я подошла к крыльцу, неся винтовку на правой руке. Теннисон уже не стоял как вкопанный, а двигался по веранде мне навстречу. Я не могла понять, о чем он думает. Он спустился по рассохшимся старым ступенькам. Тихо двинулся ко мне. Мы сошлись и одновременно остановились. Я кивнула и поднесла ему «спенсер». Теннисон без колебаний его принял. Взглянул на него с мудростью императора Аврелия и коснулся гравировки «Лютер».
– Я благодарю тебя, Винона, – произнес он.
К концу лета Томас Макналти провозгласил Пег лучшей сборщицей табачных гусениц в истории Теннесси. Чтобы познакомиться с Томасом, хватало одного дня. Близко узнать Джона Коула было труднее.
Всякие дела шли и заваривались по собственным, скрытым от глаз правилам. Новый губернатор поворачивал все на свой манер.
– Словно той войны вовсе и не было, – сказал Томас Макналти.
На ферме Лайджа никогда не жилось спокойно, и уж перемен в этом смысле мы точно не ждали.
До нас дошли слухи, что люди Зака Петри покинули лагерь на Вест-Сэнди-Крик. Он вместе с соратниками уехал на свою огромную плантацию, расположенную к западу от Париса. Говорили, что она вся в руинах и ему придется вложить много труда в ее восстановление.
– А кто станет у него работать? Да никто. Ни один вольноотпущенник к нему на пушечный выстрел не подойдет.
В конце лета Аврелия Литтлфэра назначили судьей округа Генри. Законник Бриско только покачал седой головой:
– Теперь я должен излагать дела перед вешателем?
Такие вещи говорились в его временном жилье.
Теперь мы гадали не только о том, что случится с нами, но и о том, какая судьба ждет полковника Пэртона. Ходили слухи, что ополчение распустят.
Потом в городе арестовали вольноотпущенника Имре Гримма – Розали его знала, он выступал на собрании Бюро вольноотпущенников. Он якобы напал на хорошенькую жену одного саквояжника. Аврелий Литтлфэр даже судейской мантии не стал надевать. Толпа граждан выволокла Имре Гримма из тюрьмы. Джону Перри велели принести переносной кузнечный горн. Развели огонь и подвесили Имре Гримма над горном на длинной цепи. Отрезали ему пальцы, чтобы он не мог вскарабкаться наверх. И разные другие части тоже отрезали. Весь город пришел поглазеть. И дети тоже. Когда он умер, не скоро, обугленное тело разделили на сувениры.
– Теперь мы точно граждане дьяволовой страны, – сказал законник Бриско.
Вскоре мы узнали еще кое-что. Шериф Флинн ушел с поста, собрал пожитки и уехал с женой во Флориду, в город Джексонвилль. Таинственная беда, с которой он боролся, оказалась болезнью жены. Она давно была чахоточная, а теперь доктор сказал, что еще одну зиму в Теннесси она не переживет. Мне было странно, что шериф просто так взял и вышел из моей жизни, но при этом я радовалась, что он настолько сильно любит свою жену. И все же у нас стало одним союзником меньше в борьбе против засилья Литтлфэра и ему подобных. Законник Бриско сказал, что шерифа еще и припугнули – обещали убить, если он не запоет другим голосом. Угрозы содержались в подметных письмах без подписи. Законник Бриско заявил, что их писал не кто иной, как наймиты Литтлфэра.
– Истинный homo sacer[6], – выразился Бриско. – Его бы объявить вне закона. А его судьей назначили.
Когда он такое говорил, меня всегда колола тревога за Пег. Ведь она была порождением этого хаоса.
Затем мы узнали, что шерифом выбрали самого Фрэнка Паркмана, хотя он, как выразился Лайдж Маган, был всего лишь мальчишкой. Джону Коулу это казалось странным – ведь Фрэнк Паркман так часто ездил помощником с шерифом Флинном, и можно было подумать, что они единомышленники. Видимо, это не так. Но в те смутные времена ни в одно сердце нельзя было заглянуть, ни одну душу – испытать до конца.
– Видно, покуда мы не вернем негров в рабство и не отменим последствия той войны, хозяйство в Теннесси не расцветет, – сказал законник Бриско, не обращаясь ни к кому в особенности.
В эти странные времена, возможно, лишь Пег хранила нас от злобных нападений. Она не знала грамоте, и я вызвалась написать под ее диктовку послание к Заку Петри, гласящее, что она в добром здравии и «надеется скоро его навестить». Неизвестно, по какой причине, да мы особо и не старались выяснить – смысла не было, – к нам так и не явилась толпа линчевателей с убийственными намерениями. Было ужасно странно писать письмо, которое начиналось словами «Дорогой мистер Петри».
Мы горбатились на полях, а законник Бриско теперь еще более вызывающе возводил новый дом.
Бриско не собирался ограничиваться домом. Однажды, прекраснодушным летним днем, он пришел поговорить с Лайджем. Мы сидели на веранде, в милосердной тени. Пег опасалась законника и старалась держаться от него подальше – вот и теперь, увидев его, она взяла ружье и пошла в лес, думая, может быть, подстрелить что-нибудь на ужин. Законник сказал, что написал в Нэшвилль, в колледж для негров, и это факт, что любой желающий может там учиться. Он сказал, что у них есть негритянский оркестр, который ездит по стране, собирая деньги для колледжа, и что Теннисон с его сокровищницей старинных песен может там пригодиться. Розали слушала с круглыми глазами.
– Мой брат, он не может ехать, он раненый, – тихо сказала она. Теннисон был где-то за домом, но, может быть, она точно не знала где. Его старый стул в углу веранды пустовал.
– Я говорю за него, потому что он едва-едва сам за себя может говорить, – сказала Розали, отбивая подачу.
Но Теннисон креп день ото дня. Мы снова слышали, как он поет за работой. У него в запасе было множество песен, не только старых, душевных, под которые удобно работать. Я очень любила, когда он пел «Славный цветок дружины»