Над темными вершинами Аппалачских гор стыла печальная вечерняя заря. Красный фонарь на крыше полицейской машины, вращаясь, бросал кровавые блики на грязный снег дороги. Молодой полицейский, сдвинув на затылок широкополую шляпу с кокардой и светя сам себе карманным фонариком, заполнял специальные анкеты. На его зеленом мундире поблескивали какие-то цепочки, «молнии», золотые нашивки и серебристые значки «За отличную стрельбу». Искрили бенгальским светом, шипели сигнальные свечи, расставленные на повороте дороги. Ветерок загибал странички страховых полисов, разложенных мною и шофером грузовика на капоте полицейской машины.
Я был подавлен. Я представлял себе суровое лицо Алексея Николаевича Васильева, главного бухгалтера издательства «Правда», читающего мое письмо о гибели автомашины, за которую он когда-то перевел компании Форда 3 тысячи долларов.
Станислав Кондрашов и Геннадий Васильев, с которыми я отправился в эту поездку, проклинали горы, дороги, грузовики. И только болгарская журналистка Стэлла Авишай, которая тоже участвовала в этом путешествии, сохраняла присутствие духа. Она заговорщически подмигивала нам и вовсю, насколько только позволяли обстоятельства, кокетничала с молодым полицейским.
Покончив с анкетами, полицейский предложил нам свои услуги и свою машину. Он что-то сказал в микрофон, красный фонарь на крыше его автомобиля закрутился еще быстрее, и мы, резко рванув с места, помчались в неизвестность.
О, что за прелесть эти полисмены из отделения патрулирования на автострадах, выросшие на дорогах и на дорогах проводящие почти всю свою жизнь! По горной ночной трассе он вел машину одним локтем, положив на руль правую руку, и при этом то и дело оглядывался на Стэллу.
— Много катастроф на дорогах, сержант? — спрашивала Стэлла.
— Сегодня восьмая, мэм. Дороги становятся скользкими.
— Много приходится работать?
— Двенадцать часов в сутки, мэм. Но и ночью могут вызвать.
— Все катастрофы?
— Уголовные дела, мэм.
— Какие же?
— Разные, мэм, — уклончиво ответил полицейский, останавливая автомобиль у гостиницы. — Вашу машину привезут позже. Она будет стоять около тюрьмы, напротив отеля. Гуд найт, мэм! Гуд найт, джентльмены!
Гирлянды и разноцветные фонарики висели на пустынных улицах. На площади сверкала огнями гигантская рождественская елка. Дед Мороз на рекламном плакате, вздернув седую бороду, с удовольствием пил кока-колу. Другой Дед Мороз, оставив своих традиционных, запряженных в красные санки оленей, пересаживался в новенький «кадиллак». Так все было чисто, уютно, тихо и торжественно в этом ночном городке, что захотелось поверить табличке, которую мы заметили при въезде: «Кингвуд. 1266 жителей. Лучший город на всей планете».
Полицейский не мог превозмочь своего любопытства и через час пришел к нам в гости: еще бы, впервые в Кингвуде люди «оттуда», из-за «железного занавеса»! Он пришел не один, привел товарища. Они вежливо постучали в дверь, на пороге щелкнули каблуками и вскинули правые ладони к переносице.
— Если не возражаете!..
Бросив на кровать свои шляпы, они осторожно потягивали из стаканов болгарскую водку и охотно болтали о том и о сем. Перед нами сидели, в сущности, симпатичные и простодушные деревенские парни, обрадованные возможностью расстегнуть «молнии» на изрядно надоевших мундирах, развалиться в кресле и вытянуть ноги.
Беседа наша, как горная дорога, петляла и кружилась, поворачивала то в одну сторону, то в другую.
Около полуночи парни нахлобучили свои шляпы, подтянули «молнии», щелкнули каблуками, вскинули ладони к переносице и пожелали нам спокойных снов.
Мы вышли проводить их на улицу. Окна трехэтажной тюрьмы напротив нашей гостиницы были ярко освещены. В одном из окон, держась руками за решетку, стоял кто-то и глядел на разукрашенную рождественскую елку, что сияла на площади. Из дверей тюремного здания вышел человек и направился к нам.
— Вы говорите по-русски? — неожиданно услышали мы.
Человек протянул нам руку и представился:
— Уолтер. — Затем добавил. — Уолтер — это по-американски, а по-русски — Володька.
Потом он сидел в нашей комнате и, прихлебывая из чайного стакана водку, охотно рассказывал о себе. Он американец, по-русски не понимает. Какой национальности были его родители, он сейчас толком и сам не знает: то ли русские, то ли украинцы, а может быть, поляки или литовцы. Знает он только, что дед его приехал из царской России искать в Америке счастья.
— Нашел? — спрашиваем.
— Да как вам сказать… — неопределенно тянет Уолтер-Володька, задумчиво поглаживая черные усы. — Отец тоже на шахте работал… Конечно, счастья на шахте не очень-то густо. Мечта, конечно, была…
На широких плечах Уолтера кокетливая кожаная курточка с погончиками и «молниями», синяя рубаха и черный галстук, на поясе — огромный пистолет. Он явно гордится своим костюмом. Его большая крестьянская рука то и дело расстегивает и застегивает «молнии», поглаживает пистолет.
Сын шахтера, сам фермер, он стремится всеми способами «выбиться в люди». Сейчас служит судебным исполнителем, конвоирует арестованных. Получает полтора доллара с головы и семь центов за каждую милю пути с арестантами. Хвастается, что работы много, заработки неплохие.
Несбывшаяся мечта крестьянина о богатстве, которое ждет его где-то в Америке, была, как эстафета, передана сыну, а в душе внука уже трансформировалась до чудовищных размеров. Конвоируя арестованных, Уолтер-Володька научился презирать себе подобных — шахтерскую и фермерскую бедноту. Еще с детства приобрел он уважение к людям с толстыми бумажниками и сжигающую, изнуряющую его душу привычку упиваться мечтами об «удаче», которая где-то здесь, за углом, нужно только изловчиться, оттолкнуть других и схватить ее обеими руками.
Философия его весьма незатейлива. В Америке, конечно, много голытьбы, рассуждает он, но здесь каждый может стать миллионером.
— Почему сам не стал, спрашиваете? Нерасторопен я, — вздыхает Уолтер, — несообразителен, необразован.
Вот он знает одного человека, который еще в школьной раздевалке таскал четвертаки из карманов пальто товарищей, а потом эти же четвертаки ссужал одноклассникам под проценты. Талантливый парень был! Когда подрос — что-то купил, перепродал, опять что-то купил у того, кто разорился, подождал, пока цены возрастут, и снова перепродал. Это же уметь надо!
— А нынче — ого! Ого-го! Миллионами ворочает! Вот это голова!
— А вот еще есть в наших краях мистер Рубби, — продолжает он. — Этот во всем округе первый человек. Гений! Гигант! О-о-о!
Уолтер даже застонал от восторга, закрыл глаза и схватился за усы.
Так велико было преклонение Уолтера перед миллионами великого Рубби, что он рассказывал нам днем с такой же религиозной страстью, какой миссионеры рассказывали дикарям о всемогущем боге. Он даже встал на ноги и, показывая пальцем в потолок, воскликнул звеняще:
— Ни мэром города, ни судебным исполнителем вы не можете быть избранными без Его одобрения!
Он подбоченился и посмотрел на нас с гордостью оттого, что он, Уолтер-Володька, оказался достойным Его милости.
Мы ехали дальше на машине, которую взяли на прокатном пункте в городе Кларксберге. Горы не отпускали нас. Уже остались позади штаты Западная Вирджиния и Огайо, уже въехали мы в штат Кентукки, а горам все не было конца.
Где-то в долинах справа и слева от нас бушевали на редкость яростные в том году снежные бури. Десятиметровые сосульки, как сталактиты, висели на скалах. Вершины гор с необычными названиями — Мрачная Бабушка, Бочка Бренди, Лысый Медведь — тонули в тумане. На перевалах закладывало уши. В железной груди нашего автомобиля слышались хрипы. Казалось, машина, привыкшая к чаду городских улиц, захлебывалась холодным горным воздухом.
Мы проехали десятки одноэтажных городков, похожих друг на друга, как близнецы. Иногда мы спрашивали себя: не сбились ли мы с пути? Как будто через этот город мы уже ехали утром? Те же автозаправочные колонки. Те же гирлянды через улицу. Те же рекламные Деды Морозы в «кадиллаках».
Вот навстречу нам, окутанная облаком сизого дыма ползет автокарета производства 1936 года. Мальчик с длинным шестом, стоящий на тротуаре, преграждает ей путь. На конце шеста желтый флаг со словами: «Стоп! Школа!» Ребятишки со старомодными ранцами за плечами переходят дорогу. Звон церковных колоколов поднимает с чугунных плеч Неизвестного солдата стаю крикливых ворон. Сразу же за городом — дорожный знак: «Водитель, будь осторожен: здесь дорогу переходят олени!»
Боже мой, как далеко мы от огней нью-йоркского Бродвея, от праздной толпы Таймс-сквера! Здесь нет ни одного небоскреба, и большинство жителей здешних поселков никогда в жизни не видели строений выше копра угольной шахты.
Шахты стоят у самой дороги. Все вокруг них припорошено белым девственным снежком. На снегу нет и следа угольной пыли. Шахты не работают. «Шахты-призраки» — называют их здесь.
В шахтерских поселках после восьми часов вечера ни одного огонька. Ветер швыряет колючий снег в темные окна почерневших от времени деревянных домиков. Ветер гудит в колоколе старой церквушки, раскачивает плакат у входа на кладбище: «Водитель, не спеши, мы подождем!»
На четвертый день пути, перевалив шесть горных хребтов, мы оказались в Хазарде, главном городе графства Перри, штат Кентукки.
Однажды я видел фильм о Кентукки. Из фильма следовало, что жизнь в тамошних горах преисполнена романтики. Иначе и не могло быть в штате, который расположен между Севером и Югом, Востоком и Средним Западом. На экране мелькали горные склоны, цветы на лугах, красивые девушки верхом на лошадях. Горцы, с ног до головы увешанные оружием, днем и ночью гнали самогон, который там называется «лунный свет», а в перерывах предавались еще более романтическому времяпрепровождению — плевкам в длину. Некоторые умудрялись плюнуть на расстояние до восьми метров.
Фильм, сделанный по заказу торговой палаты Кентукки, убедительно доказывал, что Кентукки — самый счастливый штат среди всех Соединенных Штатов Америки. Особенно хороши были кадры, рассказывающие о районе «голубой травы». Трава там с голубизной, что уже само по себе необычно и достойно восхищения. Это самая богатая часть штата, и обитателям района «голубой травы» завидуют все остальные кентуккийцы. Разумеется, ни один кентуккийский патриот не станет завидовать жителям соседнего штата Теннесси, где такая же «голубая тра