Я вскрываю пакет чоны чор гарам[18] и жую пряные, хрустящие кусочки. Они соленые и кислые, от них щиплет язык. Я тщательно вытираю прилавок, чтобы не осталось никаких крошек.
Ма терпеть не может, когда я ем в магазине. Все здесь идеально чистое: сверкающие стеклянные витрины, полные самых элегантных – и дорогих – украшений Маленькой Индии. Все ручной работы, сделанные мастерами нашего филиала в Раджури-Гарден[19], в Дели. Папа каждый месяц летает туда и обратно, организует доставку, а Ма управляет делами – слишком увлеченно, если хотите знать мое мнение, – здесь, в Джерси, под бдительным присмотром моих дядей, Камаля и Сунила. Это ее братья, они открыли этот магазин почти двадцать лет назад. Сейчас они почти не принимают участия в делах, а считают деньги в задней комнате, пока Ма вертится и обслуживает покупателей в самом магазине. У нее есть этот дар, она незаметно подводит вас к правильному выбору так ловко и быстро, что вы даже не чувствуете, что она что-то вам продает. Все дело в сиянии ее глаз и изгибе губ, когда она вот так улыбается, ямочки на ее щеках и подбородке такие милые, что покупатели поддаются очарованию и достают бумажники.
Я смотрю в зеркало на прилавке, приложив маленькое жемчужное ожерелье к шее, и смотрю на свое собственное лицо, точную копию ее лица, за исключением темно-карих глаз. Мои глаза имеют более стандартный ореховый цвет, и они становятся темно-карими только при определенном освещении, как сейчас. В моих глазах не хватает озорства – его подавили правила, ограничения и мамино убеждение, что я всегда должна поступать правильно. Это заставляет меня делать именно то, что неправильно. Мои мысли возвращаются к нему, к парню из той ночи, и я спрашиваю себя, не была ли я слишком осторожной, слишком осмотрительной. Почему я не позволила сердцу забиться чуть-чуть быстрее, хоть один раз?
– Снова эта песня! – говорит Ма, выходя из задней комнаты. От неожиданности я роняю ожерелье, и оно со звоном падает на стеклянную витрину. Она грозит мне длинным, тонким пальцем. – Сделай погромче.
Мои дяди пригрозили выгнать меня из магазина, если я буду такое слушать, но Ма говорит, что эта песня трогает ее душу всякий раз, когда она ее слышит.
– Та бедная девушка, – говорит Ма, напевая то одно слово, то другое, и ее бедра непроизвольно покачиваются. – Ее выдали замуж за иностранца, и она оплакивает свою давно утраченную любовь. Они всегда считали ее злодейкой, эту Сахибу.
– А разве это не так? – спрашиваю я. – Я имею в виду, что она предала свою единственную настоящую любовь.
– Она разрывалась, – отвечает Ма. Она смотрит в зеркало, но видит там мое отражение, тонкие морщинки на нем разглажены, и годы ускользают, как временно потерянный ножной браслет. – Ей пришлось выбирать между Мирзой и ее семьей, а в те дни было не так, как сейчас, когда ты просто убегаешь, когда поманит возможность завести шуры-муры. А тогда считали, что если ты покинула свою семью, то ты покинула всех – весь мир, какой ты знала.
– Да, – говорю я с улыбкой. – Но это была такая любовь, которая навсегда делала тебя бессмертной.
– Очень мало людей встречают действительно настоящую любовь, – что-то настораживает меня в том, как она это произносит… так тихо, так отстраненно, словно Ма обращается к себе самой, а не ко мне. Будто она знает, каково это – чувствовать такую любовь, такую потерю.
– Тогда, наверное, за такую любовь стоит бороться, правда?
– Ты не знаешь, Бебо, что сделаешь, – внезапно в словах мамы слышится скрытый гнев. – Не знаешь, что выбрать, пока не окажешься прямо там, над пропастью, отдавая все за нечто такое, что может стать реальным, а может оказаться тенью, призраком, за которым ты гонишься.
Чего бы я ни отдала, чтобы это узнать! Эта песня – всего одна из тех сотен, в которых поется о влюбленной Сахибе, которая отвергла любовь своего возлюбленного Мирзы ради спасения чести своей семьи, – но когда было уже слишком поздно. Всех других помнят за их безграничную любовь, за душевную привязанность, а ее считают предательницей обе стороны.
– У Сахибы было нечто такое, о чем большинство людей только мечтает, Ма, – говорю я, вешая браслеты на стойки. – Она отказалась от нее. Это ее собственная вина. Но мне все равно в это не совсем верится. Это просто народная сказка, правда?
– Как ты можешь так говорить, Тара? О такой любви можно лишь мечтать, очень немногим людям довелось ее испытать, – ее голос снова становится далеким, когда она произносит: – И, может быть, это действительно нечто такое, ради чего стоит рискнуть всем, – ее глаза вспыхивают, и она смеется. – Но немногие готовы рискнуть, правда? В любом случае в наше время, вы, дети, ничего не понимаете в любви, – она придвигает ко мне еще одну стопку бархатных коробочек. – Теперь все делается одним кликом на сайте знакомств. Истинная любовь в глазах, в воссоединении двух душ.
– Угу, – отвечаю я и начинаю распаковывать коробочки, которые Ма положила на прилавок.
– Как прошли танцы, Бебо? – внезапно спрашивает она меня, и странная улыбка появляется на ее лице. Она щиплет меня за щеку. – О, ты думаешь, я не знаю, куда вы ходите? Думаешь, я не делала всего того, что делаете вы, раньше вас и лучше вас? – она смеется. – Что-то интересное было?
– Ма!
– Ну, ну, ты слушаешь эту песню без конца. Наверное, неспроста, – глаза ее сияют, как только что отполированные камни, и я спрашиваю себя, действительно ли она верит в эти слова: воссоединение двух душ. – Самое время, Бебо. Развлекайся, но сохраняй чистоту, и не дай никому себя обмануть.
– Конечно, Ма, – со смехом отвечаю я. – Как будто.
– Что – как будто? – недоверчиво спрашивает она. – Ты действительно думаешь, что я не развлекалась в твоем возрасте?
– Да, Ма, я уверена, что ты развлекалась, – но моя улыбка меня выдает. Я будто вижу длинную dewanae[20] влюбленных, очарованных этими глазами, но та потрясающая Амрита не могла бы ответить на их любовь. Правда?
– Ты думаешь, что все знаешь, – говорит она. – Но у меня тоже есть тайны.
– Какие тайны? – теперь мне стало любопытно, и мои мысли продолжают возвращаться к Нику, к его знакомому прикосновению, к искрам его кожи. Может быть, это чепуха, но, наверное, в этом что-то есть.
– До твоего папы был другой парень. Сундер Сингх. Он только что приехал из Индии – и к тому же из Патиалы[21]! – и работал в лавочке, где продавали чолу бхатуру через дорогу от ювелирного. Да, «У Махи». Но тогда он назывался «У Сабравала». В то время нас было не так много, и все всех знали. Я заходила туда с девочками, и он всегда накладывал мне больше всех на тарелку жирной, горячей бхатуры. Потом, когда я все съедала, он смеялся и спрашивал: «Тид э ки това?»
Когда я смотрю на нее, пораженная, она объясняет.
– «У тебя желудок или колодец?» Точно так же, как я всегда говорила тебе, – она хмурится. – Во всяком случае, все это произошло очень быстро, от смеха за едой до…
– Куда он уехал? – спрашиваю я. – Сундер Сингх?
– Его убили. Раскроили ему голову. Мои братья… – тут ее голос замирает, пропадает где-то там, куда я могу дотянуться. – Я пыталась, но было уже поздно. Я до сих пор не могу поверить, что его нет.
– Подожди, что? – спрашиваю я, ожерелье, которое я раскладываю, со звоном ударяется о стеклянную витрину. – Его убили. Убили?
– Им так и не предъявили обвинения… – голос ее снова замирает. – Признали несчастным случаем. Затем его семья собралась и вернулась обратно в Лудиану[22].
– Мама!
Она тут, но ее уже нет, она снова напевает слова той песни о давно потерянной любви и о боли, которая всегда будет с ней.
– Ма, – зову я и прикасаюсь к ее руке.
Она отдергивает руку, удивленная.
– Давай, ты заканчивай, хорошо, Бебо? Потом дядя Сунил тебя подвезет, я понимаю, научная работа, – она поспешно выскакивает из задней двери, прижав ладонь к щеке, словно вспоминая знакомое прикосновение.
Я снова поворачиваюсь к прилавку, передо мной выложен ряд бархатных коробочек для украшений. В них лежит еще десяток золотых гарнитуров, их создали и украсили в той Индии, которую я никогда не видела: снова танцующие павлины, ревущие львы, грозно извивающиеся змеи с рубиновыми глазами, зовущими вас. Последняя коробка заполнена тяжелыми, звенящими ножными браслетами, все пайалы свалены в беспорядке, каждая пара выкована из блестящего серебра. Ни одного золотого браслета. Я раздумываю, не спросить ли ее об этом, но что-то меня останавливает. Вместо этого я просто отделяю пару за парой и раскладываю на бархате, расстеленном внизу, думая об упущенных моментах.
Я полирую какие-то новые гарнитуры – кованые золотые браслеты, раскрашенные в темно-синий и зеленый, цвета павлиньего пера, – когда раздается звонок в дверь. Я нажимаю кнопку «открыть», не думая, как всегда, хотя Ма вечно напоминает мне, что сначала надо посмотреть, кто пришел. Звенят колокольчики, дверь открывается, и мое сердце падает при виде него. Это Ник.
Не знаю, как он меня нашел, я была почти уверена, что никогда его больше не увижу, однако мне этого хотелось.
Но вот он здесь, улыбается той самой глупой улыбкой, его идеально чистая куртка из черной шерсти застегнута доверху, сверху наброшен клетчатый шарф фирмы «Берберри», от капелек мартовского дождя его волосы блестят. Руки он держит в карманах, приветливый и совсем не страшный. Совсем не страшный.
– Я знал, что найду тебя, – произносит он, и в этот момент мне хочется подбежать к нему и убежать от него, одновременно.
– Как ты меня нашел?
– Ты оказалась именно там, где я предполагал тебя найти, – он подходит к прилавку и вынимает одну руку из кармана. – Я знал, что это твое, и хотел, чтобы это было у тебя, – он осторожно кладет золотой пайал на шелковистый рубиновый бархат одного из футляров. Браслет кажется живым, он похож на змею, которой не хочется танцевать, но ее заставляет это делать мелодия заклинателя. – Он должен быть у тебя.