Их пальцы покраснели от ожогов, как она и предупреждала, но они все же наловили серебряных пуль, когда те вылетали из своих изложниц, уже пахнущие медью и кровью.
– Новейшее изобретение оружейников, – сообщила она ему. – Кокон, маскировка. Выпущенная пуля глубоко проникает в тело солдата, а затем раскрывается в виде бабочки. Представь себе, Линь, – металлические крылышки рубят на мелкие части сердце, или артерию, или легкое, а потом их обломки, вращаясь, вылетают из тела, – голос Чжу упал до шепота. – Это будет красиво и в то же время совершенно ужасно! – ее слова звучали просто, они не выражали ни чувств, ни мнений, ни осуждения – война не оставляла места для всего этого.
– Почему бабочка? – спросил он.
– Наверное, потому что бабочка считается символом свободы, – пуля в пальцах Чжу сверкала, когда она медленно вертела ее в мигающем свете завода. – И символом любви. Юной любви.
Лицо Ляна залилось краской, когда она подняла взгляд, и их глаза встретились.
– Конечно, так и есть.
Ее лицо погрустнело, как будто ей хотелось услышать другой ответ. Она пожала плечами, и на мгновение он увидел, как она будет выглядеть, когда состарится. Когда увянет от времени жизненных невзгод.
– Наверное, поэтому мы выбрали такое название, – сказала она. – Ведь какое значение имеют свобода и любовь, когда речь идет о войне, о нас, солдатах? Совсем никакого.
Когда он вошел в их палату в отделении для выздоравливающих, его друзья сели на своих постелях, отбросив в сторону книги, письма и карты, выкрикивая вопросы, требуя подробностей.
– Компьютеры?
– Роботы?
– Машины, такие проворные, что мы никак не можем проиграть эту войну, как нам все время твердят?
Лян вспомнил покрытые маслом поверхности, жаркое зловоние пламени. Он вспомнил о мрачном и неумолимом вращении тысяч механизмов и зубцов, огрубевшие от работы пальцы рук.
– Не совсем, – он выудил пули из кармана и бросил по одной своим друзьям. – Но, как обещано, сувениры – и доказательство.
Чэнь присвистнул, поднеся свою пулю к лампе и любуясь ее новеньким, почти жидким блеском.
– А девушки? – спросил он с ухмылкой.
Он уже был помолвлен с девушкой из Кецяо на юго-западе, семья которой владела большими участками сельских угодий в этом районе. Этот союз входил в планы командиров из Шанъюй, чтобы снова наладить импорт мяса. Но Чэню еще предстояло с ней познакомиться, он понятия не имел, как она выглядит, или какая она: соблюдение этой договоренности было его долгом перед семьей, и только.
Лян рассмеялся.
– Они там были.
– И что?
«И там была только одна девушка, о которой стоит говорить», – подумал он, падая на свою койку и внезапно перестав обращать внимание на свои больные суставы и свой маскировочный наряд, все еще висящий на нем.
– Я собираюсь вернуться туда.
Вэй поднял бровь, а Тао рассмеялся.
– Значит, еще на один день? – Чэнь бросил свою пулю в пустую чашку для лекарства, все еще стоящую рядом с его подушкой.
Лян кивнул головой.
Но еще один день превратился в два, потом в три дня. Потом в неделю.
Новые болезни пришли в город, их названия странно звучали, они накатывались на Шанъюй неумолимыми волнами и оседали в нем как ядовитая соль, выпаренная из таинственного, опасного моря: «синяя лихорадка», «онемение горла», «К3Л3». До отделения выздоравливающих доходили известия об учебных классах, где не умолкал кашель, подобный сильному ветру; об аптеках, где теперь продавали наполовину пустые баночки и пузырьки; о врачах, которые начали принимать в качестве платы только еду; о росте числа ограбленных ферм, лишившихся урожая и скота. Еще одна правда об их враждующем мире заключалась в том, что какую бы угрозу ни представляли друг для друга воюющие города, у всех были общие враги – болезни и голод, мучительно медленное производство лекарств и постоянная нехватка целебной, питательной еды. «Нас губит наша собственная плоть, наша собственная почва, – жаловались чиновники Шанъюй, – но мы все равно будем сражаться и за то, и за другое».
В семье Ляна жизнь текла как всегда. После того, как у его матери развилась постоянная лихорадка, его младшую сестру отдали в семью на севере; это был бартер: два месяца она трудилась у них на кухне в обмен на крошечную корзинку лекарства. Мать выздоровела за несколько дней и вернулась на свой пост полевого медика. Его отец согласился на временное перемирие с Юйчэн на западе: за год мира на этом отрезке границы старший брат Ляна должен был жениться на дочери одного из командиров Юйчэна. Их дети, если они появятся, пригодятся в качестве предмета будущего обмена.
В их палате Вэй выздоровел первым, потом Тао, а потом Чэнь. Один за другим они выписались, с интервалом в несколько дней, пока не остался один Лян. Новые больные с таким диагнозом не поступали – он и его друзья заболели в самом конце эпидемии, – и он остался без новых товарищей по палате, хотя остальные палаты в отделении были по-прежнему переполнены. Прощайте, чтение вслух отрывков из книг, карточные игры по правилам, которых никто не соблюдал, и беседы, продолжавшиеся еще долго после выключения света, беседы обо всем и ни о чем; здравствуйте, пушки, бомбы и все остальное, из чего состоит их солдатская жизнь.
Боль в суставах Ляна почти прошла, и ему надо было принимать меньше лекарств. Его кашель уже не был постоянным, а превратился в отдельные приступы, и он перестал носить медицинскую маску. Он научился плотнее заплетать волосы в косу. Одежда, украденная со склада потерянных вещей, испачкалась, поэтому он сходил туда за новой. Он продолжал обманывать стражников оружейного завода и камеры наблюдения и старался держаться подальше от всех девушек, кроме Чжу. Отсутствие подруг помогало ему сохранять тайну. И обеспечивало безопасность.
К тому времени, когда он осознал, что сама Чжу представляет опасность, прошло несколько недель, и было уже поздно. Ее не удивляла застенчивость новенькой, она решила, что такой уж у нее характер. Она хватала его за руку и проводила через все рабочие зоны оружейного завода, пока он не стал ориентироваться в них так же хорошо, как она. Она показала ему самые спокойные места во всем здании, где она любила обедать подальше от огней, жара и металла, – крохотные участки пространства, скрытые от глаз стражников и от камер. И пока они делили солдатский паек из грубого хлеба, жесткого мяса, или риса, в котором иногда попадались камни, о которые можно сломать зуб, если вовремя их не заметишь, – она постепенно рассказывала ему, кем была раньше.
– У меня есть сестра, она самая красивая в семье, и самая милая. Зато я получала лучшие оценки, пока мы учились в школе. Мама говорит, что у меня вспыльчивый характер. Я обычно просила подарить мне на день рождения мандарины, пока, наконец, не поняла, что прошу невозможного.
Лян тоже рассказывал о себе, насколько это возможно.
– У меня есть сестра и брат. Мои родители оба действуют на полях сражений. Позиции вдоль ограды самые опасные, но я думаю, я бы не слишком возражала – по крайней мере, перед тобой открывается вид дальше города. С тех пор, как я была маленькой, я не пробовала хурму, лонган и карамболу[83].
В конце концов, казалось, они обсудили почти все: слухи о том, что в Шэнчжоу на юге тайно укупоривают в бутылки возбудителей болезней, чтобы в будущем использовать их в качестве оружия; что давно уже непрочное перемирие Шанъюй с Юйао на востоке вот-вот рухнет; как до того, как они умрут, каждый из них хочет увидеть звезду, не окутанную дымом пушечного выстрела, съесть пригоршню настоящего сахара, и по-настоящему крепко уснуть. Пока их пальцы не переставая двигались, выполняя работу под закопченным потолком оружейного завода – над бесконечно извивающимися конвейерами, рядом с топками, отбрасывающими пляшущие тени на их руки, – она прикасалась к нему, случайно, потом доверчиво, заставляя его кровь петь от ее близости.
Она завладела им, как лихорадка.
В конце каждого рабочего дня Лян возвращался обратно в отделение для выздоравливающих, и голова его была полна ее мыслей, ее идей и аромата, а его язык ощущал ее вкус, когда он воображал звук ее голоса, чтобы он не покинул его.
Вот так это и произошло. В процессе заливки, отливки, формовки тысяч пуль-бабочек, в те дни, когда их руки работали вместе и рядом, он влюбился в нее. А она и не подозревала, что девушка, которую, по ее словам, она любила как свою лучшую подругу, на самом деле была парнем.
И его начало снедать одновременно и желание все ей рассказать, и боязнь увидеть ее реакцию, и страх, что его разоблачит кто-нибудь другой на заводе. Потому что только одна вещь соперничала с уважением к старшим членам семьи – уважение к армии Шанъюй: попытка одурачить высшее командование каралась смертью.
За обман город повесил бы Ляна на высоком заборе из колючей проволоки и созвал уличных ворон на пир, чтобы граждане увидели и запомнили, что они в первую очередь солдаты, а в последнюю очередь – люди.
И все же…
Лян желал Чжу так сильно, что у него болело сердце, и это стало его игрой в мучение самого себя: он ронял намеки, говорил полуправду, хотел, чтобы она догадалась, кто он, и чтобы разоблачение больше не зависело от него. Стал ли он от этого трусом, ведь его учили смотреть в глаза врагу и улыбаться во время стрельбы?
Он нарисовал для нее пару уток-мандаринок. Его вечно обожженный палец неуклюже чертил линии на толстом слое серебряной пыли, скопившейся на поверхностях плавильной печи, на маленьких, похожих на снежные сугробах, образовавшихся на краях котлов и изложниц.
– Посмотри, это мы, – сказал он, закончив рисунок. Утки были китайским символом любви до гроба между мужчиной и женщиной, когда смерть одного означала неминуемую смерть другого.
– Только мы не пара в этом смысле, – улыбнулась Чжу, укладывая только что остывшие пули в пачки и отправляя их вниз по желобу для рассылки. – Но найди символ вечной дружбы, и тогда