Доктор Маринус добирается до своего последнего места назначения.
Надпись на надгробном камне, японскими и латинскими знаками, гласит: «ДОКТОР ЛУКАС МАРИНУС, ВРАЧ И БОТАНИК, УМЕР В 7-М ГОДУ ЭРЫ БУНКА». Монахи нараспев читают мантру. Гроб опускают в могилу. Якоб снимает шляпу из змеиной кожи и контрапунктом к языческому напеву читает про себя отрывки Сто сорок первого псалма.
– Сыплются кости наши в челюсти преисподней…
Семь дней назад Маринус был в полном здравии.
– …как будто землю рассекают и дробят нас. Но к Тебе, Господи, Господи, очи мои…
В среду он объявил, что в пятницу умрет.
– …На Тебя уповаю, не отринь души моей!
Сказал, что у него аневризма в мозгу, оттого все чувства притупились.
– Да направится молитва моя, как фимиам, пред лице Твое…
Он казался таким спокойным – и совсем здоровым, – когда составлял завещание.
– …Воздеяние рук моих – как жертва вечерняя.
Якоб ему не поверил, но в четверг доктор слег.
– Выходит дух его, сказано в Сто сорок шестом псалме, и он возвращается в землю свою…
Доктор шутил, что он, как змея, сбрасывает кожу.
– …В тот день исчезают все помышления его.
В пятницу днем он уснул и больше не проснулся.
Монахи закончили. Собравшиеся смотрят на управляющего факторией.
– Отец, – по-голландски говорит Юан, – ты можешь сказать несколько слов.
Старейшие академики стоят в середине, слева от них – пятнадцать бывших и нынешних студиозусов доктора, справа – несколько чиновников высокого ранга и просто любопытных, пара-тройка шпионов, монахи из храма и еще какие-то люди, Якоб не приглядывается.
– Прежде всего, – начинает он по-японски, – я должен от души поблагодарить вас всех…
Ветер дрожью пробегает по ветвям деревьев, и на зонтики шлепаются тяжелые капли.
– …за то, что, несмотря на сезон дождей, вы пришли попрощаться с нашим коллегой…
«Я почувствую, что он умер, – думает Якоб, – когда вернусь на Дэдзиму и захочу рассказать ему о храме на горе Инаса, а рассказывать будет некому…»
– …и проводить его в последний путь. Благодарю священников этого храма за то, что предоставили моему соотечественнику место для упокоения и разрешили мне сегодня присутствовать здесь. До своего последнего дня доктор делал то, что любил больше всего: учил и учился. Поэтому давайте помнить Лукаса Маринуса как…
Якоб замечает двух женщин, прячущихся под раскрытыми зонтиками.
Одна помладше – прислужница? Капюшон закрывает уши.
У старшей на голове платок, прикрывающий левую сторону лица…
Якоб забыл, что хотел сказать.
– Спасибо, что подождали меня, Аибагава-сэнсэй…
Нужно было сделать пожертвование на храм, обменяться любезностями с учеными, Якоб ужасно боялся, что она уйдет, и не меньше – что она останется.
«Ты здесь… – Он смотрит на нее. – Правда здесь, это правда ты».
– Очень эгоистично, – говорит она по-японски, – что я отнимаю время у такого занятого управляющего, с которым была знакома совсем недолго и так давно…
«Ты была удивительно разной, – думает Якоб, – но эгоистичной – никогда».
– …Но сын управляющего де Зута передал пожелание своего отца с такой…
Орито улыбается, глядя на Юана – а он явно очарован ею.
– …с такой учтивой настойчивостью, что уйти было невозможно.
– Надеюсь, он вам не слишком докучал? – Якоб взглядом благодарит Юана.
– Едва ли такой воспитанный мальчик может быть докучливым.
– Его учитель – художник – всячески старается внушить ему понятие о дисциплине, но с тех пор, как умерла его мать, мой сын совсем отбился от рук. Боюсь, это уже не исправить.
Якоб оборачивается к спутнице Орито, гадая, служанка ли это, помощница по врачеванию или равная.
– Я – де Зут, – представляется он. – Спасибо, что пришли.
Девушку ничуть не тревожит его чужестранность.
– Меня зовут Яёи. Я не должна упоминать, как часто она говорит о вас, иначе она до вечера будет сердиться.
– Аибагава-сэнсэй, – сообщает Юан, – говорит, она знала маму давным-давно, еще до того, как ты приехал в Японию.
– Да, Юан, Аибагава-сэнсэй по доброте своей иногда лечила твою маму и ее сестер в чайном домике «Мураяма». Но почему, сэнсэй, вы оказались в Нагасаки в это… – он оглядывается на кладбище, – в это печальное время? Я думал, вы занимаетесь акушерской практикой в Мияко.
– Действительно занимаюсь. Меня пригласил сюда доктор Маэно, помочь советом одному его ученику; тот хочет основать школу родовспоможения. Я не была в Нагасаки с тех пор, как… Словом, с тех пор, как уехала, вот и подумала, что время пришло. Что мой приезд совпал с кончиной доктора Маринуса – это грустная случайность.
Она ничего не говорит о намерении навестить Дэдзиму, и Якоб делает вывод, что такого намерения у нее нет. На них смотрят с любопытством, и Якоб указывает на длинную каменную лестницу, спускающуюся от храмовых ворот к реке Накасиме.
– Пройдемся, барышня Аибагава?
– С величайшим удовольствием, управляющий де Зут.
Яёи и Юан идут, чуть приотстав. Ивасэ и Гото замыкают шествие. Таким образом, Якоб и прославленная акушерка могут поговорить почти наедине. Они осторожно ступают по мокрым замшелым каменным плитам.
«Я мог бы сказать тебе тысячу разных вещей, – думает Якоб, – и ничего не могу».
– Как я поняла, – говорит Орито, – ваш сын – ученик художника Сюнро?
– Да, Сюнро-сэнсэй сжалился над моим бездарным ребенком.
– Должно быть, ваш сын унаследовал талант художника от своего отца.
– У меня нет никаких талантов! Я просто косорукий неумеха.
– Простите, что возражаю, но у меня есть доказательство обратного.
«Значит, она сохранила веер». Якоб не может спрятать улыбку.
– Наверное, тяжело растить его одному, после смерти Цукинами-сама.
– Пока он жил на Дэдзиме, его обучали Маринус и Элатту, и я нанял, как у нас в Голландии говорят, «нянюшку». Два года назад он переехал к своему учителю, но градоправитель дал ему разрешение навещать меня раз в десять дней. Как я ни жду корабля из Батавии, ради блага Дэдзимы, мне страшно подумать о разлуке с сыном…
Невидимый дятел долбит клювом по стволу дерева где-то поблизости.
– Маэно-сэнсэй сказал, что смерть доктора Маринуса была мирной.
– Он гордился вами. Говорил: «Такие ученики, как барышня Аибагава, – свидетельство, что я не зря прожил жизнь». И еще: «Знание существует, только пока его передают другим…»
«Как и любовь», – хочется ему добавить.
– Маринус был циник-мечтатель, – говорит Якоб.
На полпути вниз уже видно и слышно бурную кофейного цвета реку.
– Великий учитель обретает бессмертие в своих учениках, – произносит Орито.
– Аибагава-сэнсэй может сказать то же самое о своих учениках.
Орито говорит:
– Вы замечательно говорите по-японски.
– Такие комплименты доказывают, что я все еще делаю ошибки. В этом беда со статусом даймё: никто не решается меня поправлять. – После маленькой заминки Якоб продолжает: – Огава-сама поправлял, но он был не обычный переводчик.
Птицы щебечут в лесу, на склонах невидимой за деревьями горы.
– И храбрый человек.
По голосу Орито ясно – она знает, как и почему умер Огава.
– Когда была жива мать Юана, я просил ее указывать мне на ошибки, но она была ужасным учителем. Говорила, что такие милые ошибки не хочется исправлять.
– Однако ваш словарь нынче можно увидеть во всех провинциях. Мои ученики не говорят: «Передайте мне словарь голландского языка», они говорят: «Передайте мне Дадзуто».
Ветер ворошит длиннопалые ветви ясеней.
Орито спрашивает:
– Уильям Питт еще жив?
– Уильям Питт четыре года назад сбежал на «Санта-Марии» с другой обезьяной. В день отплытия бросился в воду и поплыл за ней. Стражники не могли решить, относятся ли к нему указы сёгуна, и в конце концов не стали за ним гнаться. После этого из тех, кто здесь был в дни вашего студенчества, остались только доктор Маринус, Иво Ост и я. Ари Гроте приезжал два раза, но только на торговый сезон.
У них за спиной Юан рассказывает что-то смешное, и Яёи смеется.
– Если Аибагава-сэнсэй вдруг захочет… посетить Дэдзиму… то…
– Управляющий де Зут весьма учтив, но я должна завтра вернуться в Мияко. Несколько фрейлин скоро разрешатся от бремени, им понадобится моя помощь.
– Конечно! Конечно. Я не хотел… То есть я не имел в виду… – Якоб, задетый, не решается сказать, чего он не имел в виду. – Ваши обязанности, – запинается он, – разумеется, важнее.
У подножия лестницы носильщики возле паланкинов втирают масло в свои икры и лодыжки, готовясь к возвращению в город с тяжелой ношей.
«Скажи ей! – приказывает себе Якоб. – Иначе всю жизнь будешь жалеть о своей трусости».
Он решает, что лучше всю жизнь жалеть о трусости. «Нет, нельзя так».
– Я должен кое-что вам сказать. В тот день, двенадцать лет назад, когда вас похитили люди Эномото, я был на Дозорной башне и видел вас… – Якоб не смеет поднять на нее глаза. – Видел, как вы уговаривали стражников пропустить вас. Меня только что предал Ворстенбос, и я, как обиженный на весь свет ребенок, ничего не сделал. Я мог спуститься к вам, спорить, поднять шум, вызвать доброжелательного переводчика или Маринуса… А я не двинулся с места. Богу известно, я не мог предвидеть последствий… И что так долго не увижу вас снова… Я почти сразу опомнился, но… – В горле словно рыбья кость застряла. – Когда я прибежал к воротам, чтобы… чтобы помочь, было уже поздно.
Орито внимательно слушает, осторожно ступая, но Якоб не видит ее глаз.
– Год спустя я постарался искупить свою вину. Огава-сама дал мне на хранение свиток, а сам он получил его от беглеца из монастыря. Вашего монастыря, монастыря Эномото. Через несколько дней пришло известие о гибели Огавы-сама. Месяц за месяцем я понемногу учил японский, пока не смог разобрать, что написано в свитке. День, когда я понял, на что обрекло вас мое бездействие, стал худшим днем моей жизни. Но мое отчаяние не могло вам помочь. Ничто не могло вам помочь. Во время инцидента с «Фебом» я заслужил доверие градоправителя Сироямы, а он заслужил мое, и я рискнул показать ему свиток. О его смерти и смерти Эномото ходило столько слухов, что и не разберешься, но вскоре после этого я узнал, что монастырь на горе Сирануи разогнали, а княжество Кёга присоединили к провинции Хидзэн. Я рас