сказываю вам об этом, потому что… Потому что не рассказать было бы ложью через умолчание, а лгать вам я не могу.
По сторонам дороги цветут ирисы. Якоб краснеет, он совершенно раздавлен.
Орито отвечает, подумав:
– Когда боль сильна и решения нужно принимать немедленно, нам кажется, что мы хирурги. Но когда проходит время, целое видится яснее, и сейчас я думаю, что мы – хирургические инструменты. Мир воспользовался нами, чтобы избавиться от ордена горы Сирануи. Если бы в тот день вы укрыли меня на Дэдзиме, я не испытала бы многих мучений, но Яёи еще и сейчас была бы пленницей. Догматы по-прежнему соблюдались бы. Как могу я вас прощать, когда вы ничего плохого не сделали?
Они уже на берегу. Грохот реки оглушает.
Лоточник продает амулеты и жареную рыбу. Скорбящие превращаются в обычных людей.
Кто-то разговаривает, кто-то шутит, кто-то наблюдает за акушеркой и управляющим Дэдзимы.
– Тяжело, должно быть, – говорит Орито, – что вы не знаете, когда снова увидите Европу.
– Чтобы смягчить эту боль, я стараюсь думать о Дэдзиме как о доме. Здесь мой сын.
Якоб представляет себе, как обнимает эту женщину, которую ему никогда нельзя будет обнять…
…И как целует ее, всего один раз, в это местечко между бровей.
– Отец? – хмурится Юан. – Тебе нездоровится?
«Как быстро ты вырос, – думает отец. – Почему меня не предупредили?»
Орито говорит по-голландски:
– Итак, управляющий де Зут, наш путь вместе окончен.
V. Последние страницыОсень 1817 г.
XLI. На шканцах «Прорицательницы», залив НагасакиПонедельник, 3 ноября 1817 г.
…И когда Якоб смотрит опять, утренняя звезда уже не видна. Дэдзима уменьшается с каждой минутой. Якоб машет рукой фигурке на Дозорной башне, и фигурка машет в ответ. Начинается отлив, но ветер противный, и потому из залива «Прорицательницу» тащат восемнадцать японских лодок, по восемь весел каждая. Гребцы поют ритмичную песню; их грубоватый хор сливается с плеском волн и скрипом корабельных снастей. «Хватило бы и четырнадцати лодок, – думает Якоб, – но управляющий Ост торговался как бешеный по поводу ремонта в пакгаузе Рус, так что, наверное, правильно было уступить хотя бы по этому пункту». Якоб растирает мелкие капельки дождя на усталом лице. В окне Морской комнаты в его старом доме все еще горит лампа. Он вспоминает, как в скудные годы пришлось распродать библиотеку Маринуса, книгу за книгой, чтобы покупать ламповое масло.
– Доброе утро, управляющий де Зут! – Перед ним возникает молодой мичман.
– Доброе утро, только я теперь просто обычный господин де Зут. А вас зовут?..
– Бурхаав, минеер! Я буду вам служить во время плавания.
– Бурхаав… Хорошее флотское имя. – Якоб протягивает руку.
Мичман отвечает твердым пожатием:
– Весьма польщен, минеер.
Якоб оборачивается назад. Наблюдатель на Дозорной башне стал маленьким, как шахматная фигура.
– Простите мое любопытство, минеер, – начинает Бурхаав, – лейтенанты за ужином рассказывали, как вы встали один против британского фрегата, вот в этом заливе.
– Все это случилось еще до вашего рождения. И я был не один.
– Вы имеете в виду, минеер, Провидение помогло вам защитить наш флаг?
Якоб чует ревнителя веры.
– Можно и так сказать.
Рассвет бросает на серые леса мутно-зеленые и янтарно-красные блики.
– И потом вы застряли на Дэдзиме на семнадцать лет?
– Застрял – не совсем подходящее слово, мичман. Я трижды побывал в Эдо – весьма увлекательное путешествие. Мы с моим другом доктором собирали образцы растений в здешних горах, а позднее мне позволили более или менее свободно навещать знакомых в Нагасаки. Тогда жизнь на острове напоминала уже не столько тюрьму, как школу-пансион со строгими правилами.
Матрос на крюйс-марса-рее что-то выкрикивает на одном из скандинавских языков. В ответ с некоторой задержкой раздается дружный гогот.
Команда в приподнятом настроении, потому что закончились наконец три месяца безделья на якорной стоянке.
– Вам, наверное, не терпится вернуться домой, господин де Зут, после стольких-то лет.
«Хорошо быть молодым, – немного завидует Якоб. – Когда все кажется кристально ясным и несомненным».
– На Валхерене я вряд ли увижу много знакомых лиц. Все-таки война, и двадцать лет прошло. Сказать по правде, я подавал прошение в Эдо, чтобы разрешили мне остаться в Нагасаки, кем-то вроде консула для новой Компании, но в архивах не нашлось прецедента. – Он протирает запотевшие очки. – Вот и пришлось уезжать, как видите.
Дальнозоркий Якоб убирает очки в карман – без них лучше видно Дозорную башню. Пугается на миг, что карманные часы пропали, но тут же вспоминает – он отдал их Юану.
– Господин Бурхаав, вы не знаете, который час?
– Недавно пробило две склянки второй вахты, минеер.
Не успевает Якоб объяснить, что спрашивал о сухопутном времени, колокол храма Рюгадзи бьет час Дракона – четверть восьмого в это время года.
«Час моего прощания, – думает он, – прощальный подарок Японии».
Фигурка на Дозорной башне превратилась в крошечную букву i.
«Таким, наверное, виделся я с палубы „Шенандоа“». Хотя Унико Ворстенбос был не тот человек, чтобы оглядываться. «А вот капитан Пенхалигон, скорее всего, оглянулся…» Якоб надеется когда-нибудь отправить англичанину письмо от «голландского лавочника» и спросить, что помешало ему той осенью дать залп из каронад «Феба». Был ли это акт христианского милосердия, или вмешались какие-то иные, прагматичные соображения?
«По всей вероятности, Пенхалигон тоже уже умер…»
Чернокожий матрос карабкается на ванты, и Якоб вспоминает, как Огава Удзаэмон ему говорил, что чужеземные корабли словно населены призраками, которые появляются и исчезают, как отражения в зеркалах. Не отрывая глаз от бурлящей воды за кормой, Якоб произносит короткую молитву за упокой души переводчика.
Фигурка на Дозорной башне – всего лишь размытое пятнышко. Якоб машет рукой.
Пятнышко машет в ответ, широко раскинув пятнышки-руки.
– Ваш близкий друг, минеер? – спрашивает мичман Бурхаав.
Якоб перестает махать. И фигурка перестает махать.
– Сын.
Бурхаав растерян.
– Вы оставляете его там, минеер?
– У меня нет выбора. Его мать была японкой. Таков закон. Изоляция – лучшая защита для Японии. Эта страна не хочет, чтобы ее разгадали.
– Но… Когда же вы снова встретитесь?
– Сегодня… в эту минуту… я вижу его в последний раз. Больше мы не встретимся – по крайней мере, в этом мире.
– Если хотите, минеер, я добуду для вас подзорную трубу?
Якоб растроган.
– Спасибо, не нужно. Я все равно не разглядел бы его лица. А могу я вас попросить принести из камбуза горячего чаю?
– Конечно, минеер! Только, может, придется чуть подождать, если плита еще не растоплена.
– Не спешите. Чай… немного разгонит холод в груди.
– Слушаюсь, минеер!
Бурхаав спускается по трапу.
Силуэт Юана теряется на фоне Нагасаки.
Якоб молится, и будет молиться каждую ночь, о том, чтобы жизнь Юана сложилась лучше, чем у чахоточного сына Тунберга, но бывший управляющий факторией прекрасно знает, как недоверчиво в Японии относятся к полукровкам. Пусть Юан – лучший ученик у своего учителя, он никогда не унаследует его звание, не сможет жениться без разрешения от градоправителя, не сможет даже покинуть пределы города. «Он слишком японец, чтобы уехать, но недостаточно японец, чтобы его здесь приняли за своего».
Над буковой рощицей вспархивает сотня диких голубей.
Даже в переписке нужно полагаться на великодушие чужих людей. Ответы будут идти три, четыре, пять лет.
Отец-изгнанник вытирает глаза – слезятся от ветра.
Топает замерзшими ногами. Ноют коленные суставы.
Оглядываясь назад, Якоб видит отрывочные страницы из книги предстоящих лет. По прибытии на Яву его вызывает к себе новый генерал-губернатор, в свой дворец в Бёйтензорге, высоко над ядовитыми испарениями болотистой Батавии. Якобу предлагают завидную работу при губернаторе, но он отказывается, отговариваясь желанием вернуться на родину. «Если уж нельзя остаться в Нагасаки, – думает он, – лучше совсем покинуть Восток». Через месяц он смотрит с палубы корабля, уходящего в Европу, как сумерки окутывают Суматру, и слышит ясный, как мелодия клавесина, голос доктора Маринуса, рассуждающего о быстротечности жизни – возможно, на арамейском. Разумеется, это всего лишь причуда ума. Полтора месяца спустя пассажиры видят Столовую гору, возвышающуюся над Кейптауном, и Якоб вспоминает историю, которую рассказывал когда-то на крыше борделя управляющий ван Клеф. Так давно это было… Сыпной тиф, жестокий шторм близь Азорских островов и стычка с берберийскими пиратами – Атлантический океан их не балует, но в конце концов де Зут благополучно высаживается на острове Тессел. Идет сильный дождь с градом, и начальник порта вручает Якобу любезное приглашение в Гаагу. Там в его честь устраивают краткую церемонию в Управлении торговли и колоний, с признанием его военных заслуг. Затем он едет в Роттердам и получает возможность постоять на том самом причале, где когда-то пообещал девушке по имени Анна, что вернется через пять лет из Ост-Индии с богатством. Сейчас у него денег хватает, но Анна умерла при родах, много лет назад, и Якоб садится на пакетбот, который ходит каждый день в город Вере на Валхерене. Ветряные мельницы на измученном войной родном острове Якоба отстроили заново, и они уже деловито машут крыльями. В городе никто не узнает вернувшегося домбуржца. До Враувенполдера всего полчаса езды в двуколке, но Якоб предпочитает пройтись пешком, чтобы не беспокоить сестру во время урока. На его стук Гертье открывает дверь.
Она говорит:
– Муж у себя в кабинете, минеер. Может быть, вы подождете…
Тут ее глаза широко раскрываются, она начинает смеяться и плакать одновременно.
В следующее воскресенье Якоб слушает проповедь в Домбуржской церкви, среди знакомых лиц, постаревших так же, как и он сам. Навещает могилы матери, отца и дядюшки, но отвечает вежливым отказом на приглашение пообедать в доме нового пастора. Он едет в Мидделбург, ведет переговоры с директорами торговых домов и экспортно-импортных компаний. Обсуждаются различные должности, принимаются решения, подписываются контракты. Якоба принимают в масонскую ложу. Когда расцветают тюльпаны и наступает Духов день, Якоб выходит из церкви об руку с невозмутимой дочерью одного из своих коллег. Конфетти напоминают Якобу цветение вишен в Мияко. Никто не осуждает его за то, что госпожа де Зут вдвое моложе своего мужа; ее юность на его деньги – достойный обмен. Муж и жена вполне довольны обществом друг друга; почти все время; во всяком случае, иногда; по крайней мере, в первые годы после женитьбы. Он подумывает издать свои воспоминания о годах, проведенных в Японии в должности управляющего факторией, но жизнь складывается так, что времени почему-то всегда не хватает. Якобу исполняется пятьдесят. Его выбирают в городской совет Мидделбурга. Якобу исполняется шестьдесят, а мемуары все еще не написаны. Его медные волосы потускнели, лицо обрюзгло, а намечающаяся лысина напоминает бритую голову пожилого самурая. Подающий большие надежды художник пишет его портрет, удивляясь его отстраненно-меланхолическому виду, но изгоняет призрак т