– «Ликвидировать», – поясняет ван Клеф, – значит «прекратить», «закрыть», «уничтожить».
У обоих переводчиков кровь отливает от лица.
Якоб внутренне корчится от сочувствия к Огаве.
– Пожалуста, господин… – У Огавы, кажется, горло перехватило. – Не такое известие, не здесь, не сейчас…
Камергер Томинэ в нетерпении требует перевода.
– Лучше не заставляйте его милость ждать, – говорит Ворстенбос, обращаясь к Кобаяси.
Тот, запинаясь, излагает ужасающую новость.
Со всех сторон сыплются вопросы, но ответов никто не смог бы услышать, даже если бы Кобаяси и Огава рискнули ответить. Среди общего гвалта Якоб вдруг замечает человека, что сидит по левую руку от градоправителя, через три места. Лицо его отчего-то тревожит секретаря. Возраст угадать невозможно, бритая голова и синее одеяние заставляют предположить в нем монаха или даже настоятеля. Плотно сжатые губы, высокие скулы, крючковатый нос, в глазах – беспощадный ум. Якоб не в силах уклониться от этого взора, как не может книга по собственной воле помешать, чтобы ее прочитали. Молчаливый наблюдатель склоняет голову к плечу, словно охотничий пес, почуявший добычу.
V. Пакгауз Дорн на ДэдзимеПослеобеденный час, 1 августа 1799 г.
Рычаги и шестеренки Времени сбоят от жары. В горячих влажных сумерках Якоб почти слышит, как сахар в ящиках, шипя, спекается комками. В день аукциона они пойдут за гроши торговцам пряностями, а иначе – вернутся в трюмы «Шенандоа» и осядут мертвым грузом в пакгаузах Батавии. Секретарь залпом приканчивает чашку зеленого чая. От горького осадка пробирает дрожь и головная боль усиливается, зато соображается лучше.
Хандзабуро прикорнул на ложе из ящиков с гвоздикой, накрытых мешковиной.
От его ноздри к выпирающему кадыку тянется липкий след, похожий на след слизня.
Скрипу пера по бумаге вторит очень похожий звук с потолочной балки.
Ритмичное царапанье вскоре заглушает еле слышное повторяющееся попискивание, словно визг крошечной пилы.
«Самец крысы залез на свою самку», – догадывается Якоб.
И его окутывают воспоминания о женском теле.
Этими воспоминаниями он совсем не гордится и никогда о них не говорит…
«Такие мои мысли, – думает Якоб, – бесчестят Анну».
…Но образы не отступают и сгущают кровь подобно корню маранты.
«Сосредоточься, осел, – приказывает себе секретарь. – Думай о работе…»
С усилием он возвращается к погоне за полусотней рейхсталеров, которые затерялись в чащобе поддельных квитанций, найденных в сапоге Даниэля Сниткера. Якоб пробует налить себе еще чаю, но чайник пуст.
– Хандзабуро? – зовет Якоб.
Слуга и не думает пошевелиться. Похотливые крысы затихли.
– Хай! – Спустя долгие мгновения слуга подскакивает на своей лежанке. – Господин Дадзуто?
Якоб приподнимает чашку в чернильных пятнах.
– Хандзабуро, принеси, пожалуйста, еще чаю.
Хандзабуро щурится и трет затылок.
– Ха?
– Еще чаю, пожалуйста. – Якоб взмахивает чайником. – О-тя.
Хандзабуро со вздохом встает, берет чайник и плетется прочь.
Якоб принимается чинить перо и тут же начинает клевать носом…
…Посреди Костяного переулка в ослепительном сиянии проступает силуэт – горбатый карлик.
В его волосатой руке зажата дубина… Нет, окровавленный окорок на косточке.
Якоб поднимает отяжелевшую голову. Шея затекла, в ней что-то хрустнуло.
Горбун входит в двери пакгауза, неясно бурча и шаркая ногами.
Окорок на самом деле не окорок, а отрезанная часть человеческой ноги со щиколоткой и ступней.
Да и горбун не горбун, а Уильям Питт, ручная обезьяна.
Якоб резко вскакивает и стукается коленом. От боли темнеет в глазах.
Уильям Питт взлетает на груду ящиков, не выпуская из лап свою жуткую добычу.
– Господь всемогущий! – Якоб потирает коленку. – Где ты это взял?
Ответом ему – только ровное, спокойное дыхание моря…
…И тут Якоб вспоминает: вчера доктора Маринуса вызвали на «Шенандоа»; матросу-эстонцу раздавило ногу упавшим ящиком. В японском августовском климате гангрена распространяется быстрее, чем прокисает молоко. Доктор назначил ампутацию и проводить ее собирался сегодня, у себя в больничке, в присутствии четырех студентов и еще каких-то местных высокоученых медиков. Должно быть, Уильям Питт пробрался туда и стащил ногу, хоть это и кажется невероятным; иначе не объяснишь.
Входит еще кто-то и останавливается на пороге, ненадолго ослепнув в темноте пакгауза. Грудь незнакомца вздымается от быстрого бега, поверх синего кимоно – грубый фартук в темных пятнах, из-под платка, скрывающего правую сторону лица, выбились несколько прядей. Незнакомец делает шаг вперед, оказываясь в луче света из окошка под самым потолком, и становится видно, что это – девушка.
Женщинам через Сухопутные ворота вход заказан; исключение делается только для прачек и нескольких «тетушек», что прислуживают переводчикам, а кроме того – для проституток, приходящих на одну ночь, да еще для «жен» – те живут подолгу в домах старших служащих. Эти дорогостоящие куртизанки держат при себе прислужниц; Якоб предполагает, что перед ним как раз такая прислужница. Не сумела отнять у Питта отрезанную ногу и в погоне за обезьяной прибежала в пакгауз.
Она замечает рыжего зеленоглазого чужестранца и тихо, испуганно ахает.
– Барышня, – умоляюще произносит Якоб по-голландски, – я… я… пожалуйста, не тревожьтесь… я…
Девушка присматривается и решает, что он не представляет серьезной угрозы.
– Скверная обезьяна, – говорит, успокаиваясь. – Воровать ногу.
Якоб сперва кивает и только потом спохватывается:
– Вы говорите по-голландски?
Она пожимает плечами: «Немного». Вслух говорит:
– Скверная обезьяна – сюда приходить?
– Да-да, косматый бес вон там. – Якоб показывает вверх. Рисуясь перед девушкой, подходит к груде ящиков. – Уильям Питт, отдай ногу! Дай сюда, я сказал!
Обезьяна откладывает ногу в сторону и, ухватив себя за желтовато-розовый пенис, дергает, будто безумный арфист за струны. При этом тварь скалится и хрипло хихикает.
Якоб опасается за скромность своей гостьи, но та лишь отворачивается, скрывая смех. От этого движения становится виден ожог, покрывающий почти всю левую половину лица. Темное неровное пятно бросается в глаза, особенно вблизи. «Как может девушка с таким уродством работать прислужницей куртизанки?» – удивляется Якоб и слишком поздно понимает, что она заметила, как он на нее уставился. Она сдвигает платок и нарочно поворачивается к Якобу щекой, словно говоря: «На, любуйся!»
– Я… – лепечет Якоб, сгорая от стыда. – Простите мою грубость, барышня…
Поняла ли она? Якоб на всякий случай склоняется в глубоком поклоне, распрямляясь на счет «пять».
Девушка поправляет платок и, не глядя на Якоба, что-то говорит по-японски нараспев, обращаясь к Уильяму Питту.
Воришка тискает ногу в объятиях, словно бездетная мать, прижимающая к груди куклу.
Якоб, стремясь реабилитироваться, подходит к башне из ящиков. Запрыгивает на ящик у подножия.
– Слушай, ты, блохастое ничтожество…
Щеку обжигает горячая струя, от которой пахнет ростбифом.
В попытке увернуться Якоб теряет равновесие…
…И с грохотом рушится вверх тормашками на земляной пол.
«Чтобы испытывать унижение, – думает Якоб, когда боль немного отступает, – нужно, чтобы сохранились хоть какие-то остатки гордости…»
Девушка прислонилась к импровизированному лежбищу Хандзабуро.
«…Но о какой гордости может идти речь, после того как меня обоссал Уильям Питт».
Незнакомка утирает глаза, вздрагивая от почти беззвучного смеха.
«Анна смеется так же, – думает Якоб. – Анна смеется точно так же».
– Простите! – Она глубоко вздыхает, губы чуть-чуть кривятся. – Простите мою… глупость?
– «Грубость». – Якоб подходит к ведру с водой. – Через «эр».
– «Грубость», – повторяет она. – Через «эр». Совсем нет смешно.
Якоб ополаскивает лицо, но чтобы отмыть от обезьяньей мочи свою вторую по качеству сорочку, ее сперва нужно снять, а об этом не может быть и речи.
– Хотите… – Она вытаскивает из кармашка в рукаве сложенный веер и, пристроив его на ящике сахара-сырца, извлекает следом листок бумаги. – Вытираться?
– Вы очень добры. – Якоб берет листок, утирает лоб и щеки.
– Поменяться с обезьяна, – предлагает девушка. – Какой-то вещь за нога.
Якоб не может не признать, что это здравая мысль.
– Зверюга обожает табак.
– Та-ба-ко? – Девушка решительно хлопает в ладоши. – У вас есть?
Якоб протягивает ей кожаный кисет с остатками яванского листового табака.
Она подцепляет кисет на швабру и поднимает вверх, к самому насесту Уильяма Питта.
Обезьяна тянется к приманке. Девушка отводит швабру в сторону, продолжая тихонько уговаривать…
…и наконец Уильям Питт, выпустив ногу из лап, хватает новую добычу.
Ампутированная конечность со стуком валится на землю, прямо к ногам девушки. Та, метнув победный взгляд на Якоба, отбрасывает швабру и поднимает жуткий приз будничным жестом, каким крестьянка подбирает репу на огороде. В кровавых ножнах из плоти торчит отпиленная кость, пальцы грязные. Сверху доносится дребезжание: Уильям Питт сбежал через окно и поскакал по крышам вдоль Длинной улицы.
– Табак пропадать, господин, – говорит девушка. – Простите, пожалуста.
– Ничего страшного, барышня. Зато ваша нога у вас. То есть не ваша, конечно…
В Костяном переулке раздаются громкие голоса, кто-то выкрикивает вопросы и ответы.
Якоб и его гостья пятятся в разные стороны.
– Простите, барышня… Вы – прислужница куртизанки?
Та озадачена:
– Пури-су-лу-жи-ни-ца-ку-ро-ти-зан-ки? Что это?
– Это… это… – Якоб ищет слово попроще. – Помощница… проститутки…
Девушка обертывает ногу куском ткани.
– Зачем утке помощница?
В дверях появляется стражник. Видит голландца, девушку и утерянную ногу, ухмыляется, что-то кричит через плечо, и вмиг из переулка прибегают еще стражники, чиновники, за ними следует помощник управляющего ван Клеф. Вальяжной походкой приближается комендант Дэдзимы по имени Косуги. К собравшемуся обществу присоединяются помощник Маринуса Элатту – его фартук заляпан кровью, как и у девушки с обожженным лицом; Ари Гроте и японский торговец с бегающими глазками; несколько высокоученых медиков и Кон Туми, который держит в руках плотницкую линейку и спрашивает Якоба по-английски: