parvenu[6] из колоний относятся с предубеждением, будто ежегодный доход с плантаций на Суматре отчего-то хуже наследных денег в старой доброй Голландии. Через неделю голубков поженили. Наутро после свадьбы хозяин таверны выставил им счет, и тут каждый из них говорит супругу: «Заплати по счету, радость души моей». Но к их неподдельному ужасу, ни тот ни другая сделать этого не смогли, поскольку и жених, и невеста потратили последние гроши, чтобы добиться брака! Плантации на Суматре мигом испарились, дом на Ромоленстрат превратился в декорацию, хитроумно подготовленную соучастником заговора, а болезненный тесть оказался здоровяком-грузчиком…
Капитан Лейси оглушительно рыгает.
– Прошу прощенья! Это, видать, фаршированные яйца действуют…
– Господин ван Клеф? – спрашивает Гото с тревогой. – Турки делать набеги в Голландия? Этого нет в последняя сводка новостей фусэцуки.
– Господин Гроте пошутил. – Ван Клеф стряхивает крошки с салфетки.
– Пошутил? – Старательный молодой переводчик моргает и хмурит брови. – Пошутил…
Купидон и Филандер наигрывают изысканно-томную мелодию Боккерини.
– Грустно думать, – печалится Ворстенбос, – что, если власти в Эдо не повысят квоту на медь, в этих комнатах навеки воцарится тишина.
Ёнэкидзу и Хори морщатся; Гото и Огава сохраняют неподвижные физиономии.
Голландцы почти все уже спрашивали Якоба, не блеф ли тот необыкновенный ультиматум. Он всем отвечал – пусть обращаются к управляющему, прекрасно зная, что ни один не рискнет. Многие потеряли свой личный груз за прошлый сезон, когда «Октавия» пошла ко дну, и теперь им предстоит вернуться в Батавию беднее, чем были вначале.
– Что за странная девица, – ван Клеф выжимает лимон в кубок венецианского стекла, – мелькала там, в пакгаузе?
– Барышня Аибагава, – отвечает Гото. – Дочка ученого доктора.
«Аибагава. – Якоб мысленно повторяет по слогам. – Аи-ба-га-ва…»
– Градоправитель давать разрешение, – дополняет Ивасэ, – учиться у голландский доктор.
«А я ее обозвал помощницей продажной женщины», – содрогается Якоб.
– Что за странная Локуста, – говорит Фишер. – В хирургической как дома!
– Прекрасный пол не меньше безобразного одарен силой духа, – возражает Якоб.
– Господин де Зут, вам бы книжки писать! – Пруссак задумчиво ковыряет в носу. – Ваши блестящие эпиграммы непременно публиковать надо.
– Барышня Аибагава – акушерка, – сообщает Огава. – Она привыкла к виду крови.
– А я думал, – вмешивается Ворстенбос, – женщине запрещено находиться на Дэдзиме, если только она не куртизанка, помощница оной или старая карга из тех, что прислуживают переводчикам.
– Запрещено, – с возмущением подтверждает Ёнэкидзу. – Никогда не бывало.
– Барышня Аибагава, – вновь подает голос Огава, – много трудиться как акушерка, помогать и богатым господам, и беднякам, кто не мог платить. Недавно она принимать сын градоправителя Сироямы. Трудные роды, другие докторы отказаться, а она постараться и сохранить жизнь ребенку. Градоправитель Сирояма очень радостен. Подарить барышне Аибагава исполнение один желаний. Ее желаний – учиться на Дэдзиме у доктор Маринус. Градоправитель сдержать слово.
– Чтобы женщин учиться в госпитале… – изрекает Ёнэкидзу. – Не хорошо.
– Между прочим, таз для крови она держала твердой рукой, – замечает Кон Туми. – С доктором говорила на хорошем голландском и гонялась за обезьяной, пока студенты-мужчины страдали морской болезнью.
«Хочется задать дюжину вопросов, – думает Якоб. – Если бы я только посмел… Дюжину дюжин».
– А не слишком ли присутствие девушки, – спрашивает Ауэханд, – будоражит юношей… в неудобьсказуемых местах?
– Не в тех случаях, – Фишер покачивает джин в стакане, – когда у нее на лице шматок бифштекса прилеплен.
– Господин Фишер, так говорить неучтиво, – вспыхивает Якоб. – Эти слова не делают вам чести.
– Не притворяться же, будто этого нету, де Зут! В моем родном городе такую назвали бы «тросточкой слепца»; только незрячий вздумает ее коснуться.
Якоб представляет себе, как расквашивает пруссаку лицо кувшином дельфтского фарфора.
Свеча кренится на сторону; воск стекает по подсвечнику, застывая каплями.
– Я уверен, – произносит Огава, – когда-нибудь барышня Аибагава выйдет замуж на радость.
– Знаете, какое самое верное лекарство от любви? – спрашивает Гроте. – Свадьба – вот какое!
Мотылек, беспорядочно взмахивая крыльями, стремится в пламя свечи.
– Бедолага Икар! – Ауэханд прихлопывает его кружкой. – Ничему-то ты не учишься…
Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут.
Хандзабуро храпит в каморке рядом с дверью в комнату Якоба.
Якоб лежит без сна под сеткой от комаров, одетый в одну лишь простыню.
Аи, губы приоткрываются; ба, смыкаются вновь; га, у корня языка; ва, нижняя губа прикушена.
В который уже раз он заново переживает сцену в пакгаузе.
Ежится, понимая, что выставил себя настоящим чурбаном, и тщетно пытается переписать пьесу по-другому.
Раскрывает забытый ею веер. Обмахивается.
Белая бумага. Ручка и боковые планки – из древесины павлонии.
Где-то стучит колотушка стражника, отмечая время по японскому счету часов.
Блеклая Луна попалась в клетку полуяпонского-полуголландского окошка…
…Лунный свет плавится в стеклянных квадратах окна, а процеженный сквозь бумажные – рассыпается меловой пылью.
Скоро, должно быть, рассвет. В пакгаузе Дорн ждут бухгалтерские книги за 1796 год.
«Анна, я люблю Анну, – твердит мысленно Якоб, – а милая Анна любит меня».
Он потеет, уже покрытый тонкой пленкой пота. Простыни влажные.
«Барышня Аибагава недостижима, ее нельзя коснуться, она как девушка на портрете…»
Ему чудятся звуки клавесина.
«…Когда смотришь на нее в замочную скважину уединенного домика, на который наткнулся случайно и никогда в жизни больше не увидишь…»
Мелодия хрупка и эфемерна, соткана из стекла и звездного света.
Якобу она не мерещится: это доктор играет у себя в длинной узкой комнате на чердаке. Ночная тишина и причуды слышимости сделали Якобу такой подарок: Маринус на все просьбы сыграть отвечает отказом, даже если просят друзья-ученые или высокопоставленные гости Дэдзимы.
Музыка пробуждает сердечную тоску, музыка приносит утешение.
«Уму непостижимо, – думает Якоб, – такой зануда, и так божественно играет».
Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут…
VI. Комната Якоба в Высоком доме на ДэдзимеРаннее утро 10 августа 1799 г.
Рассвет сочится кровью сквозь частый оконный переплет; Якоб странствует по архипелагу ярких пятен на низком дощатом потолке. На улице рабы д’Орсэ с Игнацием задают корм скотине и болтают между делом. Якоб вспоминает, как незадолго до его отъезда праздновали день рождения Анны. Ее отец пригласил полдюжины весьма завидных женихов. Гостям подали столь изысканное угощение, что курицу на вкус можно было принять за рыбу, а рыбу – за курицу. Глава семьи провозгласил иронический тост: «За успех Якоба де Зута, купеческого принца Обеих Индий!» Анна вознаградила Якоба улыбкой за терпение; пальчики девушки погладили ожерелье из шведского белого янтаря, которое Якоб ей привез из Гётеборга.
На дальнем краю мира Якоб вздыхает с печалью и тоской.
Вдруг слышится крик Хандзабуро:
– Господин Дадзуто надо что?
– Ничего не нужно. Совсем рано, Хандзабуро, можешь еще поспать. – Якоб показывает, что храпит.
– Копать? Надо копать? А-а, супати! Да-да… Супати, это я люблю!
Якоб встает, отпивает воды из щербатого кувшина, потом взбивает мыльную пену.
Из рябого зеркала на него смотрят зеленые глаза, чуть ниже – россыпь веснушек.
Тупое лезвие бритвы скребет по щетине, цепляет ямочку на подбородке.
Капелька крови, алая, как тюльпаны, смешивается с мылом, и пена становится розовой.
Не отрастить ли бороду, с ней хлопот меньше…
…Но тут Якоб вспоминает слова сестрицы Гертье, когда он вернулся из Англии с усами: «Ой, братец, ты их в ваксу обмакни – и можно башмаки чистить!»
Он трогает свой нос, недавно подправленный презренным Сниткером.
Шрамик возле уха – памятка о том, как его укусила собака.
«Когда мужчина бреется, – думает Якоб, – он перечитывает свои самые подлинные мемуары».
Он проводит пальцем по губам, вспоминая утро своего отплытия. Анна уговорила отца отвезти их в Роттердамскую гавань в своем экипаже.
– Три минуты, – сказал тот Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со своим старшим клерком. – И ни мгновением больше!
Анна заранее продумала, что сказать.
– Пять лет – долгий срок, но многие женщины целую жизнь ищут, пока не найдут доброго и честного человека.
Якоб хотел что-то ответить, но Анна знаком остановила его.
– Я знаю, как ведут себя мужчины за морем. Наверное, иначе нельзя. Молчите, Якоб де Зут! Поэтому я прошу только об одном: смотрите, чтобы там, на Яве, ваше сердце осталось моим и только моим. Я не стану дарить вам колечко или медальон – их можно потерять, зато вот это не потеряется…
Анна поцеловала его – в первый и последний раз. Это был долгий печальный поцелуй. Они смотрели в залитое дождем окно на корабли и слюдяное серое море, пока не настала пора подниматься на корабль…
Бритье окончено. Якоб промокает лицо полотенцем, одевается, берет яблоко и обтирает его о рукав.
«Барышня Аибагава, – он вгрызается в яблоко, – ученица врача, а никакая не куртизанка…»
За окном д’Орсэ поливает грядки с фасолью.
«…В здешних краях невозможны тайные свидания и тем более – тайный роман».
Он доедает яблоко вместе с сердцевинкой и сплевывает зернышки, подставив тыльную сторону ладони.
«Я просто хочу с ней поговорить, – уверяет себя Якоб, – узнать ее чуть лучше».