Якоб хмурится. Он сам не знает, для чего затронул настолько личную тему.
В изножье кровати садится огромная оса.
Барышня Аибагава достает из рукава кимоно квадратный листок бумаги. Якоб, зная о восточных верованиях в перерождение души от насекомого до святого, ждет, что она выгонит осу в окно. Но акушерка давит осу бумажкой и, скомкав плотный шарик, выбрасывает его в то самое окошко.
– У вашей сестры тоже рыжие волосы и зеленые глаза?
– Волосы у нее еще рыжее моих, к большому смущению нашего дяди.
– Сму-зе-нию? – повторяет она незнакомое слово.
«Надо бы потом спросить Огаву, как это будет по-японски», – думает Якоб.
– «Смущение», стыд.
– Почему дядя испытывать стыд от рыжие волосы у сестры?
– В народе верят… Суеверие, понимаете?
– Мэйсин по-японски. Доктор это называть «враг разума».
– Так вот, согласно суеверию, женщины легкого поведения… то есть проститутки… всегда рыжеволосые.
– «Легкого поведения»? «Проститутки»? То же, что «куртизанки» и их помощницы?
– Простите меня за эти слова. – Якоб ничего не слышит из-за шума в ушах. – Теперь уже мне стыдно.
Ее улыбка – и крапива, и подорожник.
– Сестра господин де Зут – честная девушка?
– Гертье… очень мне дорога. Она добрая, умная и терпеливая.
– Пястные кости, – разъясняет доктор, – а вот здесь – хитро соединенные кости запястья…
– У барышни Аибагавы, – отваживается спросить Якоб, – большая семья?
– Была большая, теперь маленькая. Отец, новая жена отца, сын новой жены отца. – Короткая заминка. – Мать, братья и сестры умер от холеры. Много лет давно. Тогда много умер. Не только моя семья. Много, много горя.
– Однако ваше призвание… то есть акушерство… Это… Это искусство жизни.
Черная прядка выбилась из-под платка. Так и тянет дотронуться.
– В старые времена, – говорит барышня Аибагава, – когда еще не построить большие мосты через широкие реки, путники тонуть часто. Люди говорить: «Умер, потому что речной бог сердитый». Не говорить: «Умер, потому что большие мосты построить не умеем». Не говорить: «Люди умирать, потому что много невежество». Однажды мудрые предки наблюдать паутина, плести мосты из гибкая лоза. Или еще, видеть, как дерево упал через река, строить каменный островок посреди широкая река и соединить островок к островку. Строить такие мосты. Люди больше не тонуть в этот опасный река, много меньше люди тонуть. Мой плохой голландский понимать?
– Прекрасно понимаю, – уверяет Якоб. – Каждое слово.
– Сегодня в Японии, когда мать или ребенок умирать при родах или мать и ребенок вместе, люди говорить: «Ах, они умер, потому что боги так решить». Или: «Потому что плохая карма». Или: «Умер, потому что мало платить за о-мамори – магия из храма». Господин де Зут понимать, это как мост. На правде – много, много смерть из-за невежество. Я хотеть построить мост от невежество, – тонкая рука рисует в воздухе мост, – к знание. Это, – она с почтением поднимает вверх листок с текстом доктора Смелли, – кусочек для мост. Когда-нибудь я учить этот знание… Создать школа… Ученики учить другой ученики… И тогда, потом, в Японии много, много меньше матерей умирать из-за невежество. – Несколько мгновений она созерцает свою мечту, потом опускает глаза. – Глупый план.
– Нет-нет-нет! Более благородных устремлений и представить невозможно.
– Простите… – Она хмурится. – Что есть «благородных утомлений»?
– «Устремление». Я хотел сказать – план. Цель в жизни.
– А-а… – На ее ладонь садится белая бабочка. – Цель в жизни…
Она сдувает бабочку; та летит к свече в бронзовом подсвечнике.
Бабочка складывает и раскрывает крылышки; складывает и раскрывает.
– По-японски зовут монсиро, – говорит барышня Аибагава.
– У нас в Зеландии таких бабочек называют «капустница». Мой дядя…
– «Жизнь коротка, а путь искусства долог». – В лазарет прихрамывающей седовласой кометой врывается доктор Маринус. – «Удобный случай скоропреходящ. Опыт…» Ну что, барышня Аибагава? Продолжите наш первый гиппократовский афоризм?
– «Опыт обманчив». – Она встает и кланяется. – «Суждение трудно».
– Истинная правда!
Он жестами подзывает других учеников, смутно знакомых Якобу по встрече в пакгаузе.
– Домбуржец, знакомьтесь, мои студиозусы: господин Мурамато из Эдо…
Самый старший и унылый на вид учтиво кланяется.
– Господин Кадзиваки, его прислали из княжества Тёсю, из Хаги…
Кланяется, улыбаясь, еще один ученик, еще не переросший юношескую худобу.
– Далее, господин Яно из Осаки…
Яно разглядывает зеленые глаза Якоба.
– И наконец, господин Икэмацу, истинный сын Сацумы.
Икэмацу бодро кланяется; его лицо испещрено следами перенесенной в детстве золотухи.
– Студиозусы, Домбуржец отважно вызвался помочь нам сегодня. Поздоровайтесь с ним, пожалуйста!
От беленых стен лазарета отдается дружное:
– Здравствуйте, Домбуржец!
Якоб никак не может поверить, что отведенные ему минуты уже истекли.
Маринус держит в руках металлический цилиндрик около восьми дюймов в длину, с поршнем на одном конце и заостренным рыльцем – на другом.
– Господин Мурамото, что это?
Старообразный ученик отвечает:
– Это называется «клистир», доктор.
– Клистир. – Маринус цепко ухватывает Якоба за плечо. – Господин Кадзиваки, как применяют клистир?
– Ввести в прямую кишку, затем впрай… нет, впрас… а-а-а, нан’даттака?[11] Впрос…
– Впрыснуть, – комически-театральным шепотом подсказывает Икэмацу.
– Впрыснуть лекарство от запор, или кишечные колики, или многий другой заболевание.
– Именно-именно. Господин Яно, в чем преимущество ректального введения лекарств по сравнению с оральным?
После того как ученики-мужчины разобрались со значением слов «ректальный» и «оральный», Яно отвечает на вопрос:
– Организм быстрее усвоить лекарство.
– Хорошо! – Маринус улыбается чуточку угрожающе. – Кто знает, что такое «дымовой клистир»?
Ученики-мужчины совещаются, не включая в свой разговор барышню Аибагаву.
Наконец Мурамото отвечает за всех:
– Мы не знать, доктор.
– Вам и неоткуда об этом узнать, господа. В Японии до сего дня не видели дымового клистира. Элатту, будьте так добры!
Входит помощник Маринуса. Он несет сшитую из кожи кишку длиной в человеческую руку, а также раскуренную трубку. Кишку вручает хозяину, и тот размахивает ею, словно ярмарочный фигляр.
– На нашем клистире, господа, вот здесь, посередине, имеется клапан, в который вставляется кожаный рукав – вот так, – и через него цилиндр наполняется дымом. Прошу вас, Элатту!
Уроженец Цейлона вдыхает табачный дым из трубки и выдыхает в кожаный рукав.
– Заболевание, которое излечивают при помощи этого орудия, называется «интуссусцепция». Давайте все вместе повторим это название, господа студиозусы, ибо кто сумеет излечить то, чего не умеет произнести? Ин-тус-су-сцеп-ция! – Маринус взмахивает указательным пальцем, как дирижерской палочкой. – И раз, и два, и три!
– Ин-тус-су-сцеп-ция! – запинаясь, выговаривают ученики. – Ин-тус-су-сцеп-ция!
– При этом заболевании верхняя часть кишечника погружается в нижнюю, примерно таким образом…
Доктор берет в руки кусок полотна, сшитый трубой, вроде штанины.
– Это – толстая кишка. – Зажав один конец «штанины» в кулаке, он пропихивает ее внутрь, к другому концу. – Диагноз поставить трудно, поскольку симптомы – классическая триада, связанная с пищеварительным трактом. А именно… Господин Икэмацу?
– Боли в животе, вздутие живота… – Он трет виски, вспоминая третий признак. – А! Кровь в фекалиях.
– Прекрасно! Смерть от интуссусцепции, – он оглядывается на Якоба, – или, в просторечии, «высрать собственные потроха», как вы легко можете себе представить, весьма мучительна. По-латыни это называют miserere mei, то есть «пощади, Господи». Однако дымовой клистир позволяет справиться с этой бедой.
Доктор вытягивает наружу конец «штанины».
– Если закачать внутрь достаточно дыма, кишечник под давлением расправится до своего первоначального состояния. Домбуржец, в отплату за оказанную любезность, предоставит в распоряжение медицинской науки свой gluteus maximus[12], чтобы я мог вам продемонстрировать, как дым проходит «сквозь мглу пещер», от анального отверстия до пищевода, и в конце концов просачивается наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя, увы, не столь благоуханный, учитывая пройденный путь…
Якоба постепенно настигает осознание.
– Вы же не намерены…
– Снимайте штаны. Все мы здесь люди науки, закаленные мужчины… ну и одна дама.
– Доктор! – В комнате промозглый холод. – На такое я не соглашался!
– Лучшее средство от нервов… – Маринус с неожиданной ловкостью опрокидывает Якоба на койку, – не обращать на них внимания. Элатту, дайте студиозусам осмотреть инструмент, а затем приступим!
– Отличная шутка, – хрипит Якоб, придавленный тушей врача, – но…
Маринус отцепляет подтяжки своей извивающейся жертвы.
– Доктор, нет! Прекратите! Комедия зашла слишком далеко!..
VII. Высокий дом на ДэдзимеРаннее утро, вторник, 27 августа 1799 г.
Якоб просыпается оттого, что у кровати подламываются две ножки из четырех и он рушится на пол, больно стукнувшись подбородком и коленкой. Его первая мысль: «Боже милосердный! Пороховой погреб на „Шенандоа“ взорвался». Но Высокий дом все сильнее сотрясают спазмы. Стонут перекрытия; куски штукатурки разлетаются, точно шрапнель; оконная рама выскакивает из проема, и качающуюся комнату заливает абрикосово-оранжевое сияние; противомоскитная сетка падает Якобу на лицо, тряска усиливается втрое, впятеро, в десять раз, и кровать мечется по комнате раненым зверем. «В нас палят с фрегата, изо всех пушек», – думает Якоб. Подсвечник неистово