– Господин Ост, имя вам тоже дали в приюте в Батавии?
«Трезвым я бы ни за что об этом не спросил», – отчитывает себя Якоб.
Но Ост не обижается – ром сделал его благодушным.
– Да, точно. «Ост» – в честь Ост-Индской компании, которая основала приют, да и есть во мне восточная кровь, кто же спорит? «Иво» – потому что меня оставили на крыльце приюта двадцатого мая, это в старину считалось День святого Иво. Мастер Дрейвер в приюте то и дело высказывался: дескать, «Иво» – все равно что «Ева» в мужском роде, очень к месту, напоминание, что я зачат в первородном грехе.
– Господу важно, как человек поступает, – уверяет Якоб, – а не как он родился.
– Значит, жаль, что меня воспитывал не Господь, а волчары вроде этого Дрейвера.
– Господин де Зут, ваш ход, – напоминает Кон Туми.
Якоб ходит с пятерки червей. Туми выкладывает четверку.
Ост проводит краешком карт по своим яванским губам.
– Я вылезал в окошко чердака, прямо над палисандровыми деревьями, а к северу, за Старым фортом, виднелась узкая синяя полоска… или зеленая… или серая… Запах соленой воды пробивался через вонь каналов. Возле острова Онрюст как живые ходили корабли, паруса надувались на ветру… Я поворачивался к зданию приюта и говорил ему: «Тут не мой дом», и я говорил волчарам: «Вы мне не хозяева». – «Потому что ты – мой дом», – говорил я морю. Иногда я притворялся, что море слышит меня и отвечает: «Да, я – твой дом, и когда-нибудь я заберу тебя к себе». Я понимаю, что ничего оно не говорило, но… Каждый несет свой крест как может, правда? Вот так я и жил год за годом, пока не вырос. Волчары избивали меня, будто бы воспитывали, а я мечтал о море, хотя еще ни разу не видел, как катятся волны… И в лодку даже одной ногой не ступал ни разу в жизни.
Он выкладывает пятерку треф.
Барт забирает взятку.
– Пожалуй, сегодня меня будут ублажать сразу две барышни с золотистой кожей…
Герритсзон показывает семерку бубен и объявляет:
– Дьявол!
– Иуда проклятый! – бесится Барт, потеряв десятку треф. – Чертов Иуда!
– Ну и как, – интересуется Туми, – позвало тебя море?
– Когда нам исполнялось двенадцать лет… То бишь когда директор наш решит, что исполнилось… Нас начинали приучать к «полезному труду». Девчонки шили, ткали, ворочали белье в чанах в прачечной. А нас, мальчишек, отправляли на заработки к бочарам, или в казармы – быть на побегушках у офицеров, или крючниками в порт. Меня отправили к канатчику. Он мне поручал щипать паклю из просмоленных канатов. Мы стоили дешевле слуг, дешевле рабов. Дрейвер клал себе в карман «благодарность», как он это называл. Нас, занятых «полезным трудом», было больше сотни, так что ему хватало, на одного-то. Зато мы могли хоть ненадолго вырваться из стен приюта. Нас не сторожили – куда нам бежать? В джунгли? Я Батавию почти и не знал, только путь от приюта до церкви, а теперь мог иногда побродить по улицам, когда шел на работу и с работы или когда канатчик посылал меня с каким-нибудь поручением. Я любил ходить на китайский рынок, а чаще всего – в гавань. Шнырял у причалов, счастливый, как крыса в амбаре с зерном, смотрел на моряков из дальних стран… – Иво Ост выкладывает валета бубен и забирает следующую взятку. – Дьявол бьет папу римского, а плут-валет бьет дьявола!
– У меня зуб с дуплом болит, – жалуется Барт. – Сил нет терпеть.
– Ловкий ход, – хвалит Гроте; он потерял совсем незначительную карту.
– Однажды, – продолжает рассказ Иво, – мне тогда лет четырнадцать было… Отправили меня доставить моток шнура свечных дел мастеру, а в порту как раз бриг стоял, такой красавчик – маленький, ладный, и на носу – фигура… хорошей женщины. Бриг назывался «Санта-Мария», и тут я… вроде как голос услышал, только без голоса, и он говорит: «Вот твой корабль, и день твой сегодня».
– Ну это уж яснее ясного, – бормочет Герритсзон. – Прям прозрачно, как ночной горшок француза.
– Это внутренний голос вам подсказывал? – предполагает Якоб.
– Уж не знаю, как там оно, только я взбежал по сходням и стал ждать, пока здоровенный такой дядя, что орал во всю глотку и раздавал приказы, меня заметит. А он все не замечает и не замечает. Я тогда набрался храбрости и говорю: «Простите, минеер». Он на меня посмотрел да как рявкнет: «Кто этого оборванца на палубу пустил?» Я опять извинился и сказал, что хочу поступить в матросы, так не мог бы он поговорить обо мне с капитаном? Он засмеялся. Я очень удивился и сказал, что не шучу. Он сказал: «А что твои мама с папой скажут, если я тебя увезу без спросу? И с чего ты взял, что из тебя матрос выйдет? Работа тяжелая, и не приведи бог попасть второму помощнику под горячую руку – вся команда знает, что он не человек, а сущий дьявол». Я ему ответил, что мама с папой ничего не скажут, я вырос в приюте для подкидышей, и при всем уважении, раз уж в приюте выжил, то никакого боцмана не испугаюсь… Тут он смеяться перестал и спрашивает: «А твои опекуны знают, что ты в моряки собрался?» Я сознался, что Дрейвер с меня за такое шкуру заживо спустит. Он тогда вроде как решился и говорит: «Меня зовут Даниэль Сниткер, я второй помощник на „Санта-Марии“, и как раз мой каютный юнга помер от сыпного тифа». Они на следующий день уходили к островам Банда за мускатным орехом, и он пообещал, что попросит капитана и тот меня внесет в судовую роль. А пока не подняли якорь, велел мне прятаться в кубрике с другими матросами. Я, конечно, послушался, но кто-то видел, как я поднимался на корабль, и директор, ясное дело, отправил троих волчищ вернуть «украденное имущество». Господин Сниткер с матросами выбросили их за борт.
Якоб потирает сломанный нос. «Получается, я посадил его отца».
Герритсзон сбрасывает ненужную пятерку треф.
– Кажжжется мне, карта пошла. – Барт прячет гвозди в кошель.
– Ты зачем выигрыш прибрал? – спрашивает Герритсзон. – Разве ты нам не доверяешь?
– Да я скорей собственную печенку поджарю, – отвечает Барт. – С луком и сметаной.
На полке остались две бутыли рому, и вряд ли они доживут до утра.
– С обручальным кольцом в кармане, – всхлипывает Пит Барт, – я… я…
Герритсзон сплевывает на пол.
– Развел нюни, слюнтяй!
– Это ты потому говоришь, – вдруг ожесточается Барт, – что ты бесчувственная скотина и тебя никто никогда не любил! А моя Нелтье, любимая, единственная, только и мечтала, чтоб нам с ней обвенчаться, и я думал: «Наконец-то все мои несчастья позади». Оставалось только получить благословение ее папаши, и вперед, к алтарю. Папаша работал грузчиком на пивоварне в Сен-Поль-сюр-Мер, туда я и направлялся в ту ночь, но Дюнкерк – незнакомый город, и дождь лил как из ведра. Зашел я в трактир, дорогу спросить, а у буфетчицы титьки – точно два поросеночка, так и елозят, и в глазах огни колдовские горят, и говорит она мне: «Ах, бедный мой ягненочек, да ты никак заплутал?» Я ей отвечаю: «Простите, барышня, мне бы дорогу узнать до Сен-Поль-сюр-Мер». А она: «Куда спешить? Или наше заведение тебе не по нраву?» И пихает ко мне вплотную своих поросяток. Ну, я ей сказал: «Заведение у вас хорошее, только ждет меня Нелтье, любовь моя единственная, чтобы мог я попросить благословения у ее папаши и забыть наконец о море». Она мне: «Так ты моряк?» – «Был, – отвечаю, – но уж больше нет». Она кричит на весь трактир: «Кто не выпьет за здоровье Нелтье, самой счастливой девушки во Фландрии?» Подает мне джина стаканчик: «Выпей капельку, чтоб согреться, ведь промерз до костей». Пообещала, что ее брат меня проводит до Сен-Поль-сюр-Мер, а то в Дюнкерке по темноте разных негодяев полно. Я думаю: «Ну точно, дождался, кончились мои беды-злосчастья» – и стакан подношу к губам.
– Славная девчонка, – замечает Ари Гроте. – Как трактир-то называется, кстати?
– Когда я снова попаду в Дюнкерк, он будет называться «Кучка золы». Только я джин проглотил, в голове все поплыло и светильники в трактире будто разом загасили. Скверные сны мне снились, а когда проснулся, чувствую, мотает меня из стороны в сторону, как в море при качке, только сверху на меня чьи-то тела навалены, словно я – виноградина в давильне. Сперва было подумал, мне все еще снится, но чья-то холодная блевотина в ухе – точно не сон. Кричу: «Господи Исусе, умер я, что ли?» И в ответ бесовский хохот: «Нет уж, так просто ни одна рыбка не сорвется с этого крючка!» Потом другой голос, мрачный: «Подловили тебя рекрутеры, друг. Мы на борту „Ванжер дю Пёпль“, плывем на запад через Ла-Манш». Я говорю: «Ванжер дю чего?» И тут вспомнил Нелтье, да как заору: «У меня же сегодня обручение с любимой, единственной!» Бес на это: «Здесь, приятель, тебя только с морем обручат». Я думаю: «Боже милосердный, колечко Нелтье!» Стал шарить рукой в кармане – колечка нет. Совсем я тогда отчаялся. Плакал, зубами скрипел. Все без толку. Утром вывели нас на палубу и выстроили у фальшборта. С юга Голландии нас там человек двадцать было. Тут выходит капитан, этакий хорек из Парижу. Первый помощник – баск, лохматый громила. «Я – капитан Реноден, а вы – мои замечательные добровольцы. Нам приказано соединиться с караваном судов, которые везут зерно из Северной Америки, и сопровождать их к республиканским берегам. Англичане постараются нас остановить. Мы их разнесем в щепки. Вопросы есть?» Один швейцарец рискнул подать голос: «Капитан Реноден, я принадлежу к меннонитской церкви, наша вера запрещает убивать». Реноден говорит первому помощнику: «Не будем больше причинять неудобств этому поборнику братской любви». Громила р-раз – и сбрасывает швейцарца за борт. Мы слышали, как он орал, звал на помощь. Потом замолчал. Капитан спрашивает: «Еще вопросы есть?» Ну, к морской качке я быстро снова привык, и, когда две недели спустя, первого июня, на горизонте показался британский флот, я вовсю загружал порох в двадцатичетырехфунтовую пушку. Французы называют тот бой «Третье сражение при острове Уэссан», англичане – «Славное первое июня». Ну, может, для сэра Джонни Ростбифа это и славно, когда чертовы лагранжи палят друг по другу в упор, а мне не понравилось. Люди, разорванные чуть ли не напополам, корчатся в дыму, зовут маму продырявленным горлом… Люди покрупней и покрепче тебя, Герритсзон. От судового врача вынесли полный таз отрезанных… – Барт вновь наполнил свой стакан. – Когда «Брауншвейг» продырявил нас у самой ватерлинии, стало ясно, что мы идем ко дну. Теперь уже «Ванжер» был никакой не линейный корабль, а самый обыкновенный