– Кто такие «ранцы реновы»? – спрашивает Якоб, подметая опилки.
Плотник стучит по притолоке:
– Сундук завтра налажу, будет как новенький. Вот же свинство, скажите? И средь бела дня!
– Руки-ноги на месте, и то хорошо. – Якоб еле жив от беспокойства за Псалтирь.
«Если воры ее забрали, могут додуматься и до шантажа».
– Вот это правильно, – одобряет Туми, заворачивая инструменты в клеенку. – Пока, за обедом увидимся!
Ирландец уходит, а Якоб, закрыв дверь на щеколду, сдвигает с места кровать…
«Неужели это Гроте заказал ограбление, в отместку за женьшень?»
Якоб поднимает половицу и, улегшись на живот, тянется за обернутой в мешковину книгой.
Пальцы нащупывают Псалтирь, и от облегчения перехватывает горло. «Хранит Господь любящих Его». Якоб укладывает доску на место и садится на кровать. Он в безопасности, Огава в безопасности. Почему же такое чувство, что он упустил нечто очень важное? «Так иногда чувствуешь, что в бухгалтерской книге скрывается ложь или ошибка, хотя общий итог вроде бы сходится…»
По ту сторону площади Флага начинают стучать молотки. Плотники сегодня припозднились.
«Разгадка прячется на самом виду, – мыслит Якоб. – Средь бела дня». И вдруг правда обрушивается на него, словно груда камней: вопросы Кобаяси по сути – замаскированная похвальба. А взлом – шифрованное послание. «Ты посмел перейти мне дорогу, и вот последствия, они совершаются средь бела дня, пока ты пребываешь в блаженном неведении. Ты немощен против меня, ничем не можешь ответить, ведь найти неопровержимые доказательства тебе не удастся». Кобаяси намекал, что ограбление – его рук дело, и в то же время сам оказался вне подозрений: ведь во время совершения кражи он был на глазах у ограбленного! Если Якоб сообщит властям о зашифрованных намеках, его примут за сумасшедшего.
Жара понемногу спадает. Шум за окном затих. Тошнота подступает к горлу.
«Он хочет отомстить, это да, – рассуждает Якоб, – но чтобы позлорадствовать, нужна ценная добыча».
Что еще компрометирующего, кроме Псалтири, можно у него украсть?
Жара наваливается вновь. Грохот на улице возобновляется с новой силой. Отчаянно болит голова.
«Последние рисунки в альбоме, – догадывается он, – у меня под подушкой…»
Весь дрожа, Якоб сбрасывает подушку с кровати, хватает альбом, трясущимися руками дергает завязки, раскрывает сразу в конце и давится вдохом. Перед глазами – зубчатый край неровно оторванной страницы. Здесь были наброски лица, рук и глаз барышни Аибагавы. Сейчас Кобаяси, совсем недалеко отсюда, со злобным торжеством рассматривает эти изображения…
Якоб зажмуривается, но только отчетливей видит ужасную картину.
«Пусть это будет неправда», – молится Якоб, однако на этот раз молитва, скорее всего, остается без ответа.
Слышно, как внизу открывается дверь. Кто-то медленно поднимается по лестнице.
Такая удивительная редкость, как визит Маринуса, едва ли способна поцарапать алмазные грани секретарского горя. «Что, если ей запретят учиться на Дэдзиме?»
По двери стучит увесистая трость.
– Домбуржец!
– Доктор, с меня на сегодня, пожалуй, хватит незваных гостей.
– Открывайте сейчас же, вы, деревенский дурачок!
Проще открыть.
– Поглумиться пришли?
Маринус окидывает комнату взглядом и, присев на подоконник, смотрит в отчасти застекленное, отчасти затянутое бумагой окно. Распускает и снова завязывает шнурок, стягивающий его пышную седую шевелюру.
– Что украли?
– Ничего… – Он вспоминает ложь Ворстенбоса. – Ничего ценного.
– В случае ограбления, – Маринус покашливает, – я прописываю курс бильярда.
– Доктор, вот уж бильярдом, – отвечает Якоб торжественно, – я сегодня заниматься совершенно не намерен.
Под ударом кия шар Якоба пролетает через весь бильярдный стол и, отразившись от бортика, замирает в двух дюймах от противоположного края – на ладонь ближе, чем шар Маринуса.
– Доктор, за вами первый удар. До скольких очков играем?
– Когда мы играли с Хеммеем, назначали предел в пятьсот одно очко.
Элатту выжимает лимон в стаканы матового стекла; в воздухе разливается благоухание. По бильярдной в Садовом доме гуляет ветерок.
Маринус, весь сосредоточенный, готовится к первому удару…
«С чего вдруг такая доброта?» – недоумевает Якоб.
…Доктор не рассчитал удар и попал по красному шару, а не по битку Якоба.
Якоб с легкостью забирает оба шара – и свой, и красный.
– Я запишу счет?
– Вы же у нас бухгалтер, вам и книги в руки. Элатту, свободен на сегодня.
Элатту, поблагодарив хозяина, исчезает. Секретарь проводит быструю серию ударов, и количество набранных им очков достигает пятидесяти. Глухой стук бильярдных шаров успокаивает взволнованные нервы. «Потрясение из-за грабежа сбило меня с толку, – уговаривает он сам себя. – Не поставят же в вину барышне Аибагаве, что ее нарисовал чужестранец – даже здесь это не может считаться преступлением. Она ведь не позировала мне тайком».
Набрав шестьдесят очков, Якоб уступает место у стола Маринусу, думая про себя: «Один-единственный листок с набросками вовсе не доказывает, что я увлечен этой девушкой».
К его удивлению, доктор оказывается весьма посредственным игроком.
«Да и не подходит здесь это слово – увлечен», – мысленно поправляет себя Якоб.
– Доктор, когда корабль уходит в Батавию, время здесь, должно быть, тянется очень медленно?
– По большей части – да. Люди ищут утешения в выпивке, курении, интригах, ненависти к местным жителям и в прелюбодеяниях. Я же, со своей стороны… – он промахивается по совсем легкому шару, – предпочитаю занятия ботаникой, свои исследования, общение со студиозусами и, конечно, клавесин.
Якоб натирает мелом кий.
– Как поживают сонаты Скарлатти?
Маринус садится на мягкую банкетку.
– Напрашиваемся на благодарность?
– Что вы, доктор, ни в коем случае. Если не ошибаюсь, вы приняты в здешнюю академию наук?
– Сирандо? К сожалению, правительство ее не поддерживает. В Эдо заправляют «патриоты», они ко всему иностранному относятся с подозрением, поэтому официально мы – всего лишь частная школа, одна из многих. Неофициально мы – семинария для рангакуся, то есть тех, кто изучает европейские науки и искусства. Директор, Оцуки Мондзюро, имеет кое-какое влияние на городскую управу, и благодаря ему я каждый месяц получаю приглашение.
– А доктор Аибагава… – Якоб издали пробивает по красному шару, – тоже член академии?
Маринус многозначительно смотрит на секретаря.
– Доктор, я спрашиваю просто из праздного любопытства.
– Доктор Аибагава очень любит астрономию. Он приходит на все заседания, когда здоровье позволяет. Знаете, он первым в Японии увидел открытую Гершелем новую планету в европейский телескоп, доставленный сюда за сумасшедшие деньги. Мы с ним, собственно, больше обсуждаем оптику, а не медицину.
Якоб возвращает красный шар на стартовую черту, размышляя про себя, как не дать доктору сменить тему.
– После смерти жены и сыновей, – продолжает Маринус, – доктор Аибагава женился на женщине моложе себя. Она вдова, и ее сын должен был тоже заняться голландской медициной, чтобы продолжить дело отчима. Увы, молодой человек оказался никчемным бездельником.
– А барышня Аибагава… – Якоб нацеливается на трудный шар. – Ей тоже разрешено посещать занятия в Сирандо?
– Вы ведь понимаете, закон против вас. Ваше ухаживание обречено.
– Закон… – Пробитый шар еще долго подскакивает в сетке. – Закон запрещает докторской дочке стать женой иностранца?
– Я говорю не о законодательном уложении, а о более реальных вещах. Существуют правила non si fa[15].
– То есть вы хотите сказать, что барышня Аибагава не посещает Сирандо?
– Напротив, она там ведет записи в качестве секретаря. Но я все пытаюсь вам объяснить… – Маринус отправляет уязвимый красный шар в лузу, но биток не откатывается назад. – Женщины ее сословия не живут с иностранцами на Дэдзиме. Даже если бы она вдруг ответила на ваши нежные чувства, какой порядочный человек возьмет в жены девушку, которую трогал рыжеволосый демон? Если вы ее и правда любите, докажите свою преданность – не ищите с нею встречи.
«Он прав», – думает Якоб и тут же спрашивает:
– Можно мне побывать с вами в Сирандо?
– Безусловно нет. – Маринус делает попытку загнать в лузу оба битка – свой и Якоба, – но терпит неудачу.
«Стало быть, у его внезапного мягкосердечия есть свои границы», – понимает Якоб.
– Вы не ученый, – объясняет доктор. – А я вам не сводник.
– Разве это справедливо – осуждать тех, кому не досталось такого же, как вам, образования, за пьянство, курение и всяческий разгул… – Якоб отправляет в лузу биток Маринуса, – в то время как вы отказываетесь помочь им совершенствоваться?
– Я не просветительское общество. И образование свое заработал тяжелым трудом.
За окном то ли Купидон, то ли Филандер наигрывает мелодию на виоле да гамба.
Козы с собакой воинственно облаивают и обблеивают друг друга.
– Вы рассказывали, что делали ставки, когда играли с господином Хеммеем… – Якоб промахивается по шару.
– Неужто вы предлагаете азартную игру в день субботний? – шутливо ужасается доктор.
– Если я первым наберу пятьсот одно очко, позволите мне один раз сопровождать вас в Сирандо?
Маринус, прицеливаясь по шару, смотрит на Якоба с сомнением:
– А что я получу, если выиграю?
«Он не отвергает с ходу мою ставку», – отмечает Якоб.
– Назовите, что вы хотите!
– Будете шесть часов работать у меня на огороде. Передайте мостик, пожалуйста!
– Что касается вашего вопроса… – Маринус тщательно примеривается к следующему удару. – Можно считать, что я осознал себя в этой жизни дождливым летом тысяча семьсот пятьдесят седьмого в некой мансарде в Гарлеме. Было мне шесть лет, и я только что побывал на пороге смерти, переболев лихорадкой, которая унесла на тот свет всю мою семью торговцев тканями.