«Да и что я напишу?» – думает Якоб.
Собирая слизней с капустных листьев деревянными палочками для еды, Якоб замечает у себя на правой руке божью коровку. Подставляет левую вместо мостика, и насекомое послушно на нее переползает. Якоб повторяет это действие несколько раз. «Божья коровка, – думает Якоб, – уверена, что совершает великое путешествие, а на самом деле остается на месте». Он воображает бесконечную последовательность мостов, перекинутых в пустоте между островками телесного цвета, и задумывается: уж не играют ли и с ним в такую же игру неведомые силы…
…От этих мыслей его отвлекает женский голос:
– Господин Дадзуто?
Якоб встает, снимает плетеную шляпу.
Между ним и солнцем возникает лицо барышни Аибагавы.
– Прошу прощения за беспокоить.
Удивление, смущение, укол вины… Якоб испытывает очень много разнообразных чувств одновременно.
Она замечает божью коровку у него на пальце.
– Тэнто-муси.
Он так хочет понять, что неверно слышит ее слова:
– О-бэн-то-муси?
– О-бэн-то-муси – жук-коробка-с-завтраком. – Барышня Аибагава улыбается и показывает на божью коровку. – Это – о-тэн-то-муси.
– Тэнто-муси, – повторяет он, и она одобрительно кивает, словно школьная учительница.
Темно-синее летнее кимоно и белый платок на голове придают ей сходство с монахиней.
Они не одни: у калитки маячит неизбежный стражник.
Якоб старается не обращать на него внимания.
– Божья коровка. Друг садовника…
«Анне ты бы понравилась, – думает он, глядя ей в лицо. – Анне ты бы понравилась».
– …потому что божьи коровки поедают тлей.
Он подносит палец к губам и легонько дует.
Божья коровка взлетает и садится на лицо пугалу.
Барышня Аибагава поправляет пугалу шляпу, как могла бы поправить жена.
– Как вы его звать?
– Пугало, чтобы отпугивать птиц. А этого зовут Робеспьер.
– Пакгауз Эйк у вас «Дубовый пакгауз», обезьяна – «Вильям». Почему пугало «Робеспьер»?
– Потому что, когда ветер меняется, у него голова слетает. Довольно мрачная шутка.
– Шутка – это тайный язык. – Барышня Аибагава хмурится. – Внутри слов.
Якоб решает не упоминать о веере, если не заговорит она. По крайней мере, кажется, она не обижена и не сердится.
– Я могу вам чем-то помочь?
– Да. Доктор Маринус велеть просить у вас розу-меру. Он сказать…
«Чем лучше я знаю Маринуса, – думает Якоб, – тем меньше его понимаю».
– …Он сказать: «Попросите Домбудзецу дать вам шесть… отпрысков?.. розу-меру.
– Пройдемте сюда, здесь у нас растут всякие травы.
Якоб ведет ее по тропинке и хочет сказать что-нибудь шутливо-любезное, но все, что приходит в голову, кажется глупым до идиотизма.
– Почему господин Дадзуто сегодня работать как садовник? – спрашивает она.
– Просто мне нравится работать на огороде, – бессовестно врет Якоб. И добавляет малую толику правды: – Когда я был маленьким, часто помогал родственнику в саду. Мы первыми в деревне вырастили у себя сливы.
– В деревне Домбург, в провинции Зеландия, – говорит она.
– Вы запомнили? Вы очень добры. – Якоб срывает полдюжины молодых побегов. – Прошу вас…
На одно бесценное мгновение их руки связаны пучком горчащих трав, под взорами десятка кроваво-рыжих подсолнухов.
«Не хочу покупать себе продажную девицу, – думает Якоб. – Я хочу заслужить тебя».
– Спасибо. – Она нюхает стебелек. – «Розумарин» – что-то значить?
Якоб мысленно благодарит строгого учителя латыни в Мидделбурге; у него еще вечно воняло изо рта.
– Латинское название – Ros marinus. Ros означает «роса» – вы знаете это слово?
Она хмурится, качая головой. Зонтик от солнца медленно вращается у нее в руках.
– Роса – это вода, которую можно увидеть на траве рано утром, пока солнце ее не высушит.
Теперь она поняла.
– Роса… У нас говорят: аса-цую.
Якоб точно знает: он не забудет слово «аса-цую», пока жив.
– Ros – это «роса», marinus – «море», Ros marinus получается – «морская роса». Старики говорят, розмарин хорошо растет только там, где слышно шум моря.
Ей понравилось.
– Это правда?
– Быть может… – «Пусть время остановится», – мысленно просит Якоб. – Скорее, просто красивая сказка.
– Marinus – это «море»? Значит, господин доктор – доктор Море?
– Можно и так сказать. А что значит «Аибагава»?
– Аиба – синий. – Она явно гордится своим именем. – Гава – река.
– Так вы – синяя река. Вы как стихи.
«А ты – надоедливый похабник», – отчитывает себя Якоб.
– Есть еще женское имя – Розмари. Крещеное имя… То есть собственное, не фамилия. А мое имя… – Он старается говорить небрежно. – Мое имя Якоб.
Она удивленно склоняет голову к плечу:
– Что есть Я-ко-бу?
– Так меня назвали родители. Мое полное имя – Якоб де Зут.
Она осторожно кивает:
– Якобу Дадзуто.
«Если бы можно было поймать сказанное слово и запереть в шкатулку…»
– Мой произношений не очень хороший? – спрашивает барышня Аибагава.
– Нет-нет-нет! Вы совершенство во всех отношениях. Ваше произношение идеально.
Возле низкой каменной стены, ограждающей сад, стрекочут цикады.
– Госпожа Аибагава… – У Якоба вдруг пересохло во рту. – А как ваше собственное имя?
Она отвечает не сразу:
– Отец и мать называть меня Орито.
Ветерок накручивает на невидимый палец прядку ее волос.
Она опускает глаза:
– Доктор ждет. Спасибо за розмарин.
– Счастлив служить вам.
Больше он ничего не смеет сказать.
Сделав три-четыре шага, она оборачивается:
– Я забыть один вещь. – Достает из рукава какой-то фрукт, размером и цветом похожий на апельсин, только с гладкой кожицей. – Из мой сад. Я принести доктор Маринус много такой, и он сказать, чтобы я взять один для господин Дадзуто. Это звать каки.
Она пристраивает фрукт на плече у пугала.
– Значит, по-японски хурма называется «каки»? Большое спасибо, мы с Робеспьером непременно ее съедим.
Барышня Аибагава идет прочь по тропинке. Деревянные сандалии звонко щелкают по обожженной солнцем земле.
«Действуй! – призывает Дух грядущих сожалений. – Второго такого шанса я тебе не дам».
Якоб торопливо огибает грядку с помидорами и догоняет свою гостью у самой калитки:
– Барышня Аибагава! Барышня Аибагава! Простите меня.
Она оглядывается, уже взявшись за калитку:
– За что простить?
– За то, что я сейчас скажу. – Цветы календулы пламенеют на солнце расплавленным золотом. – Вы очень красивы.
Она поняла. Приоткрывает рот и снова сжимает губы. Делает шаг назад…
…И налетает спиной на все еще закрытую калитку.
Створка дребезжит. Стражник услужливо распахивает ее настежь.
«Проклятый тупица! – стонет Демон нынешних сожалений. – Что ты наделал?»
Леденея и сгорая заживо, Якоб пятится назад, но огородик вдруг удлинился раза в четыре. Кажется, проходят долгие века, пока Якоб, точно Вечный Жид, добирается до огуречных грядок и падает на колени за густыми зарослями щавеля, где улитка, сидя на ведре, шевелит коротенькими рожками, а муравьи тащат листик ревеня по черенку мотыги. Если бы можно было раскрутить шар земной наоборот, вернуться к тому мгновению, когда она пришла просить розмарина… Он бы все сделал по-другому!
Где-то лань горестно зовет своего олененка, убитого по приказу даймё Сацумы.
Незадолго до вечернего сбора Якоб взбирается на Дозорную башню и достает из кармана хурму. На спелом подарке отпечатались вмятинки от пальцев барышни Аибагавы. Якоб пристраивает фрукт в руке, так чтобы его пальцы легли на эти отметины, подносит хурму к самому носу, вдыхает ее терпкую сладость и проводит гладким округлым бочком по пересохшим потрескавшимся губам. «Как я жалею о своем признании, – думает Якоб. – Но разве у меня был выбор?» Он поднимает хурму повыше, заслоняя солнце; маленькая планета просвечивает оранжевым, как будто выдолбленная тыква со свечой внутри. Твердый черный черенок словно припорошен пылью. У Якоба нет с собой ни ножа, ни ложки. Он осторожно прокусывает восковую кожицу. Слизывает подтекающий сладкий сок, вбирает в рот кусочек влажной мякоти и бережно-бережно прижимает к нёбу. Хурма тает на языке, отдавая приторным жасмином, маслянистой корицей, душистой дыней, знойным черносливом… В сердцевинке Якоб находит десятка полтора плоских зернышек, темно-коричневых, как глаза восточных девушек, и такой же удлиненной формы. Солнце уже зашло, цикады смолкли, все оттенки бирюзы и лилового потускнели, преобразуясь в светло-серые и темно-серые тона. Мохнатым метеором проносится летучая мышь. Тихо, ни ветерка. Над камбузом на «Шенандоа» поднимается ровная струйка дыма и вяло колышется над бушпритом. Орудийные порты открыты; вода далеко разносит голоса обедающих в чреве брига полутора сотен моряков. Якоб, словно камертон, внутренней дрожью отзывается на мысль об Орито – всю целиком, какая она есть. Данное Анне обещание царапает совесть. «Но Анна так далеко, – тоскливо думает Якоб. – Нас разделяют долгие мили и годы, и она же сама, сама разрешила, и потом, она никогда не узнает», – говорит он себе, пока в желудке переваривается склизкий подарок Орито. «Творение не закончилось в день шестой, – вдруг осеняет молодого человека. – Творение совершается постоянно, вокруг нас, через нас и нам вопреки, день за днем, ночь за ночью, и это мы зовем любовью».
– Капитан Бору-сутен-босу, – тянет нараспев переводчик Сэкита четверть часа спустя, стоя у флагштока.
Обычно сбор дважды в день проводит комендант Косуги – он всех иностранцев знает по имени и в лицо, так что на перекличку уходит одна минута. Но сегодня Сэкита решил самолично провести смотр, чтобы утвердить свой авторитет, а констебль пусть постоит в сторонке с кислым видом.
– Где есть… – Сэкита вглядывается в список, – Бору-сутен-босу?