– А те граждане ваших же северных штатов, – начинает Маринус, – что признают…
– Эти пиявки-янки, – капитан Лейси взмахивает столовым ножом, – жиреют за счет наших налогов!
– В животном царстве, – говорит ван Клеф, – побежденных съедают победители, к кому Природа оказалась благосклонней. По сравнению с этим рабство – милосердно: низшим расам сохраняют жизнь в обмен на их труд.
– Какая польза, – доктор наливает себе вина, – от съеденного раба?
Часы в Парадном кабинете бьют десять.
– Фишер, хоть я и недоволен тем, что случилось на складе, – Ворстенбос наконец принял решение, – но считаю, что вы с Герритсзоном действовали в целях самозащиты.
– Клянусь, минеер! – Фишер склоняет голову. – У нас просто не было иного выхода.
Маринус морщится, глядя на бокал рейнского:
– Гадостное послевкусие.
Лейси распушает усы:
– Доктор, а как же ваш личный раб?
– Элатту такой же раб, как ваш, минеер, старший помощник. Я нашел его в Джафне пять лет назад. Шайка португальских китобоев избили его и бросили, сочтя мертвым. Когда мальчик пошел на поправку, я заметил живость его ума и предложил ему работу – помогать мне во время хирургических операций. Я плачу ему жалованье из собственного кармана. Он может уйти, когда пожелает, я выплачу ему, что причитается, и дам рекомендации. Многие ли матросы на «Шенандоа» могут сказать о себе то же самое?
– Признаю, индусы неплохо подражают манерам цивилизованных людей. – Лейси подходит к ночному горшку. – А в расчетных книгах «Шенандоа» у меня записаны и китайцы, и туземцы с островов Тихого океана, так что я знаю, о чем говорю. Но что касается африканцев… – Капитан, расстегнув штаны, мочится в горшок. – Для них рабство – лучшая доля. На свободе они за неделю с голоду подохнут, если только не перебьют и не ограбят какую-нибудь белую семью. Эти люди живут сегодняшним днем, они не умеют строить планы, вести хозяйство, изобретать, у них нет воображения. – Он стряхивает последние капли и заправляет рубашку в штаны. – К тому же осуждать рабство – значит осуждать Священное Писание. – Капитан скребет себе шею под воротником. – Черные произошли от третьего сына Ноя, зверообразного Хама, который возлег с собственной матерью. Все его потомство проклято. Об этом ясно говорится в девятой Книге Бытия: «Проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих». А белая раса происходит от Иафета: «Да распространит Бог Иафета, Ханаан же будет рабом ему». Или я вру, господин де Зут?
Все взоры обращаются на племянника пастора.
– Толкование этих стихов довольно спорно, – говорит Якоб.
– Значит, наш писарь называет слово Божие спорным? – насмешничает Петер Фишер.
– Мир был бы счастливее без рабства, – отвечает Якоб. – И…
– Мир был бы счастливее, – хмыкает ван Клеф, – если бы на деревьях росли золотые яблоки.
– Дорогой господин Ворстенбос! – Капитан Лейси поднимает повыше бокал рейнского. – Это вино превосходно. Послевкусие – чистейший нектар!
XI. Пакгауз ЭйкНезадолго до тайфуна, 19 октября 1799 г.
Порывы ветра швыряют в раскрытые двери пакгауза стук молотков, скрип досок, блеянье коз. Хандзабуро стоит на пороге, всматриваясь в темнеющее небо. За столом Огава Удзаэмон переводит японский документ о выгрузке товаров – местный аналог формы 99б – за 1797 год, в части, касающейся партии кристаллической камфоры. Якоб записывает вопиющие расхождения с аналогичным голландским документом в ценах и количестве. Документ заверен как «честная и правдивая запись о доставке товара» подписью исполняющего обязанности помощника управляющего, Мельхиора ван Клефа. По подсчетам Якоба, это уже двадцать седьмая фальшивка, подписанная ван Клефом. Секретарь доложил Ворстенбосу об этом неуклонно растущем списке, но управляющий с каждым днем выказывает все меньше рвения искоренять недостатки на Дэдзиме. Из метафор вместо «вырезать раковую опухоль злоупотреблений» у него в ходу «постараемся с пользой употребить те орудия, которыми располагаем». И пожалуй, самый верный знак изменившегося настроения начальства: Ари Гроте с каждым днем все веселей и хлопотливей.
– Скоро уже слишком темно, – говорит Огава Удзаэмон. – Ничего не видно.
– Сколько еще времени мы сможем работать? – спрашивает Якоб.
– Еще один час, если в лампе есть масло. Потом я уходить.
Якоб пишет короткую записку Ауэханду с просьбой выдать Хандзабуро банку лампового масла со склада. Огава дает мальчишке устные наставления по-японски, и тот убегает. Полы его одежды треплет ветер.
– Последние тайфуны сезона, – говорит Огава, – приносят хуже всего разрушений провинция Хидзэн. Мы думать: «Боги, избавьте Нагасаки в этот год от злой тайфун», а потом…
Огава жестами показывает удар тарана.
– Осенние шторма в Зеландии тоже стали притчей во языцех из-за своей свирепости.
– Простите… – Огава раскрывает записную книжку. – Что есть «притчей во языцех»?
– Притча во языцех – то, что стало известным из-за своих плохих качеств.
– Господин де Зут сказать, – вспоминает Огава, – родной остров ниже уровень моря.
– Валхерен? Верно, так и есть. Мы, голландцы, живем ниже, чем плавают рыбы.
– Чтобы море не затопить земля, – рассуждает Огава, – есть древний война.
– «Война» – самое подходящее слово. Случается, плотину прорывает, и тогда мы проигрываем битву… – Якоб замечает у себя грязь под ногтем большого пальца – осталась после утренней работы в саду Маринуса. – Но хотя море – наш враг, оно же и обеспечивает голландцев, и помогает… сформироваться нашей изобретательности. Если бы Природа осчастливила нас плодородной почвой, как наших соседей, зачем тогда придумывать Амстердамскую биржу, акционерные общества и целую империю посредников?
В недостроенном пакгаузе Лели плотники с грохотом ворочают доски.
Якоб решается затронуть деликатную тему, пока Хандзабуро не вернулся.
– Господин Огава, когда в день приплытия вы проверяли мои книги, вы, наверное, обратили внимание на словарь?
– «Новый словарь голландского языка». Замечательный книга, очень редкий.
– Я думаю, он бы пригодился японцу, изучающему голландский?
– Голландский словарь есть волшебный ключ, открывать много запертый двери.
– Тогда я хотел бы… – Якоб запинается. – Подарить его барышне Аибагаве.
Ветер доносит к ним голоса, словно эхо из глубокого колодца.
Лицо Огавы сурово и непроницаемо.
– По вашему мнению, – осторожно спрашивает Якоб, – как она отнесется к такому подарку?
Пальцы Огавы теребят узел на поясе.
– Очень удивится.
– Надеюсь, удивление не будет неприятным?
– У нас есть поговорка. – Переводчик наливает себе чаю. – «Ничто не стоить так дорого, как то, что не иметь цена». Получить такой подарок, барышня Аибагава может беспокоиться: «Если я принять, какой есть настоящий цена?»
– Это просто подарок, без всяких обязательств. Клянусь честью!
– Тогда… – Огава отпивает чай, по-прежнему не глядя Якобу в глаза. – Господин де Зут, зачем дарить?
«Это еще хуже, чем разговор с Орито на огороде», – думает Якоб.
– Да потому что… Мне хочется сделать ей подарок. В чем причина такого порыва, это, как выразился бы доктор Маринус… одна из великих загадок мироздания.
Лицо Огавы отчетливо выражает: «Что за чушь вы несете?»
Якоб снимает очки и выглядывает за дверь. На углу собака задирает лапу.
– Книга есть… – Огава смотрит исподлобья, словно из-под невидимой ставни, – любовный подарок?
– Мне прекрасно известно… – Якоб чувствует себя как актер, которого вытолкнули на сцену, не дав прочитать пьесу. – Что она… Что барышня Аибагава не куртизанка, что голландец – не идеальный муж, но я, благодаря ртути, не нищий… Впрочем, все это не имеет значения, и, безусловно, меня могут счесть величайшим глупцом на свете…
У Огавы под глазом дергается мускул.
– Да, наверное, можно это назвать любовным подарком, но, если барышня Аибагава не питает ко мне чувств, это ничего… Пусть все равно оставит его себе. Мысль о том, что она пользуется этой книгой… – Якоб не может произнести вслух: «Подарит мне счастье». – Если я сам преподнесу ей словарь, заметят другие студенты, инспектора и соглядатаи. И заглянуть к ней домой вечерком для меня тоже невозможно. А всем известный переводчик со словарем в руках ни у кого не вызовет вопросов… Тут нет контрабанды, поскольку это подарок. Словом… я прошу вас, передайте ей от меня эту книгу.
На Весовом дворе Туми и раб д’Орсэ разбирают огромную треногу.
Огава ничуть не удивлен, – очевидно, он ждал такой просьбы.
– Я больше никому здесь не могу довериться, – говорит Якоб.
«В самом деле, – подтверждает хмыканье Огавы, – никому больше».
– Я бы вложил в словарь… То есть я в него вложил… Короткое письмо…
Огава, вскинув голову, смотрит с подозрением.
– В письме говорится… что этот словарь принадлежит ей без всяких условий, но если… – «Я словно рыночный торговец, – думает Якоб, – завлекающий покупательниц сладкими речами». – Если она… когда-нибудь… сочтет возможным… увидеть во мне покровителя, или, вернее сказать, защитника… или…
– В письме, – резко произносит Огава, – предлагать женитьба?
– Да. Нет. Только в том случае… – Якоб, жалея, что вообще начал этот разговор, вытаскивает из-под стола словарь, обернутый в клеенку и перевязанный бечевкой. – Да, черт возьми! В письме предложение. Господин Огава, умоляю, не мучайте меня, просто передайте ей эту проклятую штуковину!
На улице бушует ветер. Небо затянуто грозовыми тучами. Якоб запирает двери пакгауза и, прикрывая глаза от взметенной ветром пыли, пересекает площадь Флага. Огава и Хандзабуро отправились по домам, пока еще можно без опасности для жизни находиться на открытом воздухе. У флагштока ван Клеф, запрокинув голову, орет на д’Орсэ, который с трудом карабкается вверх по шесту.
– За кокосами ты бы шустро слазил, так давай уж постарайся ради флага!