Повинуясь внезапному порыву, Якоб взбирается на сложенные штабелем ящики.
Хандзабуро, издав вопросительное «Э?», снова чихает.
С любимого Уильямом Питтом насеста Якоб видит склоны усталых гор, поросшие огненными кленами.
Вчера Орито не пришла на занятие в больнице…
И Огава не появлялся на Дэдзиме с того дня, когда разразился тайфун.
«Не могли же ее отправить в ссылку из-за одного скромного подарка», – уговаривает себя Якоб.
Он закрывает ставни, слезает с ящиков, забирает саквояж и, выпроводив Хандзабуро в переулок, запирает двери пакгауза.
К перекрестку Якоб подходит одновременно с Элатту – тот приближается со стороны Короткой улицы, поддерживая худого юношу в просторных штанах ремесленника, подвязанных у щиколоток, стеганом кафтане и европейской шляпе, вышедшей из моды полвека назад. Якоб замечает запавшие глаза молодого человека, мертвенную бледность и вялые движения и думает: «Чахотка». Элатту здоровается с Якобом, но не представляет ему своего подопечного. Рассмотрев того поближе, секретарь понимает, что это не чистокровный японец – в нем есть примесь европейской крови. Волосы темные, но не совсем черные, а глаза круглые, как у самого Якоба. Незнакомец, не заметив Якоба в переулке, идет дальше по Длинной улице, в сторону больницы.
Между стенами домов, обступивших переулок, летят по ветру косые нити дождя.
– «Средь жизни мы в лапах у смерти», ага?
Хандзабуро подпрыгивает от неожиданности, а Якоб роняет саквояж.
– Извните, господин де З., если мы вас напугали. – Незаметно, чтобы Ари Гроте об этом сожалел.
Рядом с Гроте появляется Пит Барт с большим мешком на спине.
– Ничего страшного, господин Гроте. – Якоб поднимает саквояж. – Переживу как-нибудь.
– Вон тот полукровка, – Барт кивает на евразийца, – такого о себе сказать не может, бедолага.
И словно по сигналу, молодой человек разражается характерным кашлем.
Инспектор, прохлаждающийся по другую сторону улицы, подзывает к себе Хандзабуро.
Якоб смотрит на евразийца – тот все кашляет, согнувшись в три погибели.
– Кто он?
Гроте сплевывает.
– Сюнске Тунберг, если это вам что-то говорит. Я слыхал, его папочка – некий Карл Тунберг из Швеции, он пару сезонов проработал здесь лекарем, лет двадцать тому назад. Он, как наш доктор М., был шибко образованный и увлекался ботаникой, но, как видите, не только сбором семян занимался, ага?
Собака о трех ногах слизывает с земли плевок лысого повара.
– Неужели господин Тунберг не оставил никаких распоряжений, чтобы обеспечить будущность своего сына?
– Оставил или нет… – Гроте цыкает зубом. – Распоряжения надо чем-то подкреплять, а до Швеции отсюда – как до Сатурна, ага? Компания из жалости заботится о бастардах своих служащих, но из Нагасаки их не выпускают без специального пропуска, и все в их жизни делается по разрешению городской управы – и женитьба, и всякое прочее. Девушки зарабатывают неплохо, пока не подурнеют; сводники их зовут «кораллы Мураямы». А мальчишкам сложнее. Тунберг-младший, говорят, разводит золотых рыбок, а скоро будет разводить червей, тут уж без ошибки.
Со стороны больницы подходят Маринус и пожилой японец.
Якоб его узнал – это доктор Маэно, которого он видел в Гильдии переводчиков.
Сюнске Тунберг наконец перестал заходиться кашлем.
«Надо было ему помочь», – думает Якоб.
– Этот бедняга говорит по-голландски?
– Не, когда его папаша уплыл, он еще был грудным младенцем.
– А мать? Видимо, куртизанка?
– Давно умерла. Прощенья просим, господин де З., нас на таможне три дюжины кур дожидаются, надо их проверить перед погрузкой на «Шенандоа», а то в прошлом году половина их были полудохлые, половина – совсем дохлые, а три вообще оказались голубями. Поставщик заявил, что это «редкая японская порода».
– Червей разводить! – Барт внезапно разражается хохотом. – Гроте, я только сейчас вкурил!
В мешке у Барта что-то брыкается, и Гроте явно торопится уйти.
– Ну давай, ноги в руки – и пошли!
Они удаляются быстрым шагом.
Якоб смотрит, как Сюнске Тунбергу помогают дойти до больницы.
В низко нависшем небе черными зарубками виднеются птицы. Осень набирает силу.
По лестнице, ведущей к квартире управляющего, навстречу Якобу спускается Огава Мимасаку – отец Огавы Удзаэмона.
– Добрый день, переводчик Огава. – Якоб отступает в сторону.
Старик прячет руки в рукавах.
– Господин де Зут…
– Я уже, наверное… четвертый день не вижу младшего господина Огаву.
Лицо Огавы Мимасаку еще надменней, чем у его сына.
Возле уха у него расползается чернильного цвета родимое пятно.
– Мой сын, – говорит переводчик, – сейчас очень занят не на Дэдзима.
– Вы не знаете, когда он вернется?
– Не знаю.
В голосе слышится отповедь, и это явно намеренно.
«Неужели вам стало известно, о чем я просил вашего сына?» – гадает Якоб.
От таможни доносится возмущенное кудахтанье.
«Неосторожно брошенный камень, – размышляет Якоб, – может вызвать лавину».
– Я беспокоился, вдруг он заболел или… или нездоров.
Слуги Огавы Мимасаку неодобрительно смотрят на голландца.
– Он здоров, – отвечает старик. – Я передать, что вы любезно справляться о нем. Хорошего дня.
– А я тут… – Ворстенбос любуется раздутой тростниковой жабой в банке со спиртом, – наслаждаюсь беседой с переводчиком Кобаяси.
Якоб растерянно озирается, не сразу сообразив, что управляющий имеет в виду жабу.
– Простите, минеер, я сегодня оставил свое чувство юмора поспать подольше.
– Зато, как вижу, – Ворстенбос глядит на саквояж, – свой отчет вы не забыли.
«Уже „свой“, а не „наш“, – думает Якоб. – Что скрывается за этой переменой?»
– Общий смысл вы уже знаете, минеер, по нашим регулярным беседам…
– Закону требуется не «общий смысл», а подробности. – Управляющий протягивает руку за черной тетрадью. – Подробности порождают факты, а факты, если их правильно подать, становятся убийцами.
Якоб вручает управляющему итог долгого труда.
Ворстенбос взвешивает отчет в руке.
– Простите, минеер, любопытно было бы узнать…
– Да-да, какую должность вам предстоит занимать в наступающем году. Погодите, юноша, узнаете за ужином, как и все. Квота на медь была предпоследней необходимой частью моих планов на будущее, а это, – он поднимает повыше черную тетрадь, – последнее, чего еще недоставало.
До вечера Якоб работает в канцелярии: они с Ауэхандом переписывают для архива документы на груз за нынешний торговый сезон. Петеру Фишеру не сидится на месте – он все ходит туда-сюда, излучая еще бóльшую враждебность, чем обычно.
– Значит, уверен, что место начальника канцелярии, считай, у вас в кармане, – говорит Ауэханд.
Дождь льет не переставая; в кои-то веки стало прохладно, и Якоб решает искупаться перед ужином. В пристройке возле гильдейской кухни устроена небольшая банька. Воду греют в котлах, подвешивая их на торчащие из каменной стены крюки с медным покрытием. По традиции старшие переводчики пользуются купальней как своей, хотя Компания платит за уголь и дрова по заоблачным ценам. Якоб раздевается в предбаннике и, пригнувшись, забирается в наполненную паром комнатку чуть побольше чулана. Пахнет древесиной кедра. Влажный жар наполняет легкие и очищает поры лица. Фонарь «летучая мышь» дает довольно света, чтобы узнать Кона Туми, отмокающего в бадье, – их здесь всего две.
– Точно, я не ошибся, – говорит ирландец по-английски, – мои ноздри учуяли серную вонь Жана Кальвина.
– Смотрите-ка, – Якоб поливает себя теплой водицей из ковшика, – еретик-папист снова раньше всех поспел в купальню. Работы не хватает?
– Работой меня тайфун обеспечил. А вот дневной свет закончился.
Якоб трет свою кожу комком парусины.
– Где ваш соглядатай?
– Я его притопил своим толстым задом. А где ваш Хандзабуро?
– Набивает себе брюхо в гильдейской кухне.
– Ну, пускай откармливается, пока можно, раз на той неделе «Шенандоа» уходит. – Туми погружается в воду по самый подбородок, словно дюгонь. – Еще годик – и моя пятилетняя служба закончена…
– Вы твердо решили, – Якоб отворачивается, чтобы вымыть у себя в паху, – что поедете домой?
Слышно, как переговариваются повара в Гильдии переводчиков.
– Я так думаю, начинать новое лучше в Новом Свете.
Якоб снимает с купальной бадьи деревянную крышку.
– Лейси говорит, – продолжает Туми, – к западу от Луизианы индейцев основательно вычистили…
Тепло проникает в каждую мышцу, каждую косточку Якоба.
– …И кто не боится тяжелой работы, тот без работы не останется. Поселенцам требуются фургоны в дорогу, а когда доберутся до места – нужно строить дома. Лейси считает, я могу добраться от Батавии до Чарльстона бесплатно, если наймусь на корабль плотником. На войну меня не тянет. Еще загребут сражаться за англичан… А вы бы вернулись в Голландию по нынешней погоде?
– Не знаю. – Якоб представляет себе залитое дождем окно и в нем – лицо Анны. – Не знаю.
– Станете кофейным королем, заведете себе плантацию где-нибудь в Бёйтензорге, или князем купцов с новенькими пакгаузами по обоим берегам Чиливунга.
– Не настолько я нажился на ртути, Кон Туми.
– Да, но если советник Унико Ворстенбос потянет для вас за нужные ниточки…
Якоб залезает в свободную бадью, думая о своем отчете.
«Унико Ворстенбос, – хочется ему сказать, – весьма переменчивый начальник».
Жар пропитывает все его тело. Нет никакого желания рассуждать или спорить.
– Эх, де Зут, сейчас бы покурить… Схожу принесу парочку трубок.
Кон Туми поднимается из бадьи, словно упитанный Нептун. Якоб погружается еще глубже, так что над водой остается только крохотный островок: губы, глаза и кончик носа.
К тому времени, как возвращается Туми, Якоб разомлел в тепле и, закрыв глаза, впал в подобие транса. Он слышит, как плотник, заново ополоснувшись, опускается в воду. О курении речи нет.