– Значит, ни крошки табаку не осталось? – сонно бормочет Якоб.
Его сосед слегка кашляет.
– Я Огава, господин де Зут.
Якоб подскакивает так, что вода плещет через край.
– Господин Огава! А я… Я думал…
– Вы такой мирный, – говорит Огава Удзаэмон. – Я не хотеть беспокоить.
– Я недавно встретил вашего отца, но… – Якоб протирает глаза, однако в полутьме парнóй да с его дальнозоркостью лучше видно не становится. – С вами я не виделся со времени тайфуна.
– Простите, я не мог прийти. Очень много разный вещь случиться.
– Вам удалось… выполнить мою просьбу, насчет словаря?
– День после тайфун, я отправить слуга в дом семьи Аибагава.
– Так вы не сами его отнесли?
– Весьма доверенный слуга доставить словарь. Он не сказать: «Посылка от голландец де Зут». Он объяснить: «Посылка из госпиталь на Дэдзима». Понимаете, для меня не подобать туда идти. Доктор Аибагава болеть. Прийти в дом в такой время есть плохой… воспитание?
– Мне жаль это слышать. Сейчас ему лучше?
– Похороны состояться позавчера.
– Ох…
«Теперь понятно», – думает Якоб.
– Ох. Значит, барышня Аибагава…
Огава отвечает не сразу.
– Есть плохой известие. Она должна уехать из Нагасаки…
Якоб молча ждет. Звонко падают капли, конденсируясь из пара.
– Надолго. На многий год. Она не вернуться больше на Дэдзима. Ваш словарь, ваш письмо, что она думать – я не иметь вестей. Простите.
– К черту словарь – но… Куда она уезжает и почему?
– Это есть провинция от настоятель Эномото. Тот, который купить ваш ртуть…
Перед мысленным взором Якоба возникает образ настоятеля. «Тот, который волшебством убивает змей».
– Он хотеть, чтобы она вступить в храм… – Огава запинается. – Женщина-монах – как сказать?
– Монахиня? Умоляю, только не говорите, что барышня Аибагава уходит в женский монастырь!
– Да, своего рода монастырь… на горе Сирануи. Она ехать туда.
– Зачем же монашкам акушерка? Она по своей воле едет?
– Доктор Аибагава делать большие долги перед ростовщики, чтобы покупать телескопы и прочее. – В голосе Огавы чувствуется боль. – Быть ученый – дорого. Теперь вдова должен платить долги. Эномото заключить контракт с вдова. Сделка. Он платить долги. Она отдать барышня Аибагава для монастырь.
– Это же все равно что продать в рабство! – вскидывается Якоб.
– Японский обычай, – глухо отвечает Огава, – есть иной нежели голландский…
– А что друзья ее покойного отца в Академии Сирандо? Разве они не вмешаются, глядя, как талантливую девушку-медика продают, словно вьючного мула, позволят ей провести всю жизнь в услужении на какой-то унылой горе? Сына тоже могли бы так продать в монастырь? Эномото ведь и сам ученый человек!
За стенкой смеются повара на кухне Гильдии переводчиков.
– Но я же, – вдруг соображает Якоб, – я предложил ей убежище!
– Ничего нельзя сделать. – Огава встает. – Я должен идти.
– Так она лучше пойдет в тюрьму, чем жить здесь, на Дэдзиме?
Огава выбирается из бадьи. В его молчании отчетливо слышен упрек.
Якоб понимает, что в глазах переводчика выглядит неотесанным грубияном: Огава с немалым риском для себя постарался помочь влюбленному иностранцу, а тот вместо благодарности осыпает его жалобами.
– Господин Огава, простите меня, но, несомненно…
Раздвижные наружные двери открываются, и кто-то входит в предбанник, весело насвистывая.
Чья-то тень отводит в сторону занавеску и спрашивает по-голландски:
– Кто тут?
– Это Огава, господин Туми.
– Вечер добрый, господин Огава! Господин де Зут, с трубкой придется подождать. Управляющий Ворстенбос требует вас к себе в кабинет, желает обсудить нечто важное. Немедленно. Чую, вас ждут хорошие вести.
– Де Зут, что такой мрачный? – На столе перед Ворстенбосом лежит «Расследование злоупотреблений на Дэдзиме». – Все в любовных мечтах витаете?
Якоб в ужасе: его тайна известна даже начальству!
– Шучу, де Зут! Просто шутка, ничего более. Туми говорит, я прервал ваше омовение?
– Я уже заканчивал мыться, минеер.
– Утверждают, что чистота сродни святости.
– На святость не претендую, но купание предохраняет от вшей, да и прохладно по вечерам стало.
– Вы в самом деле осунулись как-то. Я вас загонял с этим вашим… – Ворстенбос постукивает пальцами по тетради, – заданием?
– Работа есть работа, минеер.
Управляющий кивает, словно судья, который слушает свидетеля.
– Могу я надеяться, минеер, что мой отчет вас не разочаровал?
Ворстенбос вынимает пробку из графинчика рубиновой мадеры.
В столовой слуги накрывают к ужину.
Управляющий наливает себе, а Якобу не предлагает.
– Мы со всей тщательностью собрали веские и неоспоримые доказательства позорных недочетов в руководстве факторией на Дэдзиме в девяностые годы. Эти доказательства послужат более чем достаточным обоснованием принятых мною мер против бывшего исполняющего обязанности управляющего Даниэля Сниткера…
Якоб мысленно отмечает местоимение «мы» и отсутствие упоминаний о ван Клефе.
– …Если их убедительно представить губернатору ван Оверстратену.
Ворстенбос открывает шкафчик позади своего кресла и достает еще одну рюмку.
– Не может быть ни малейших сомнений, – говорит Якоб, – что капитан Лейси прекрасно выполнит свою задачу.
– Какое дело американцу до злоупотреблений в голландской компании? Ему лишь бы прибыль получить. – Ворстенбос протягивает Якобу наполненную рюмку. – Ансельм Лейси – не крестоносец, он просто наемный работник. Вернется в Батавию, сдаст, как положено, отчет о расследовании личному секретарю генерал-губернатора и думать о нем забудет. Секретарь, скорее всего, бросит отчет в канал где-нибудь в тихом месте да предупредит названных в отчете людей – и приятелей Сниткера, – а уж они наточат ножи к нашему возвращению. Нет, причины и подробности кризиса на Дэдзиме, принятые нами меры к его исправлению и справедливость наказания, назначенного Даниэлю Сниткеру, – все это должен объяснить человек, чья будущность неразрывно связана с Объединенной Ост-Индской компанией. А потому, де Зут, я, – управляющий выразительно подчеркивает местоимение, – вернусь в Батавию на «Шенандоа», один, и буду бороться за наше общее дело.
Тиканье настольных часов звонко раздается на фоне шороха дождя и шипения масла в лампе.
– А какие… – Якоб старается, чтобы голос звучал ровно, – у вас планы на мой счет, минеер?
– Вы будете моими глазами и ушами здесь, в Нагасаки, до следующего торгового сезона.
«Если я останусь без покровительства, – думает Якоб, – меня за неделю живьем сожрут…»
– По этой причине я назначу Петера Фишера начальником канцелярии.
Звук часов тонет в грохоте логически очевидных последствий.
«Без значимой должности, – думает Якоб, – я словно комнатная собачка, которую бросили в медвежью яму».
– Единственный кандидат в управляющие, – продолжает Ворстенбос, – это господин ван Клеф…
«Дэдзима очень, очень далеко от Батавии», – ужасается Якоб.
– …А как на ваш слух: помощник управляющего Якоб де Зут?
XIII. Площадь Флага на ДэдзимеУтренний сбор, последний день октября 1799 г.
– Прямо-таки чудо. – Пит Барт глядит в небо. – Дождь иссяк…
– Я уж думал, будет лить сорок дней и сорок ночей, – говорит Иво Ост.
– По реке плыли трупы, – замечает Вейбо Герритсзон. – Я видел, как лодочники их вытаскивали баграми.
– Господин Кобаяси! – окликает Мельхиор ван Клеф и снова, погромче: – Господин Кобаяси!
Кобаяси оглядывается, но не подходит ближе.
– У нас еще много работы перед погрузкой; почему задерживаемся?
– Наводнение сломать удобные мосты в город. Сегодня много опаздывать.
– Тогда почему не вышли раньше из тюрьмы? – спрашивает Петер Фишер.
Но Кобаяси уже снова отвернулся, наблюдая за тем, что происходит на площади Флага, превращенной сегодня в место казни. Якоб еще не видел в Японии такого многолюдного сборища. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. На земле очерчен прямоугольник – здесь будут рубить головы похитителям чайника. По другую сторону – возвышение в три ступеньки под навесом; в верхнем ряду сидят камергер Томинэ и дюжина высших чиновников из городской управы, средний ряд занимают прочие чины из Нагасаки, а на нижней ступеньке разместились все шестнадцать имеющих ранг переводчиков, за исключением Кобаяси – он сегодня дежурит при Ворстенбосе. Огава Удзаэмон выглядит усталым; Якоб его не видел с той встречи в купальне. Трое синтоистских жрецов в белых одеждах и вычурных головных уборах проводят обряд очищения: что-то поют и разбрасывают соль. Слева и справа выстроились слуги, человек восемьдесят-девяносто переводчиков без ранга, кули и поденные работники, радующиеся бесплатному развлечению, стражники, соглядатаи, гребцы и плотники. Рядом дожидаются четверо в лохмотьях и с ручной тележкой. Палач – самурай с ястребиным взором. Его помощник держит барабан. Сбоку стоят доктор Маринус и четверо студиозусов, все мужского пола.
«Орито была болезнь, лихорадка, – напоминает себе Якоб. – Теперь я выздоровел».
– В Антверпене как-то праздничней вешают, – замечает Барт.
Капитан Лейси смотрит на флаг и думает о ветрах и течениях.
– Капитан, понадобится сегодня буксир? – спрашивает Ворстенбос.
Лейси качает головой:
– Парусами обойдемся, если ветер продержится.
Ван Клеф предостерегает:
– Эти, на буксирах, все равно попробуют прицепить свои канаты.
– Значит, придется этим разбойникам заменить много-много обрезанных канатов, особенно если…
Толпа со стороны Сухопутных ворот заволновалась. Гул разговоров становится громче, затем толпа расступается.
Осужденных несут в больших веревочных сетках, прикрепленных к шестам. Каждый шест держат вчетвером. Их торжественно проносят перед возвышением, после чего бросают на землю в отмеченном четырехугольнике и раскрывают сетки. Младшему из двоих всего лет шестнадцать-семнадцать; до ареста он, вероятно, был красив. Старший преступник сломлен и весь дрожит. Их тела прикрывают только набедренные повязки, корка засохшей крови и следы от ударов кнута. Часть пальцев на руках и ногах распухли и воспалились. Комендант Косуги, суровый церемониймейстер зловещего действа, разворачивает свиток. Все разговоры смолкают. Косуги читает вслух по-японски.