У Ворстенбоса лицо человека, твердо решившего, что он больше не позволит своему сыну обыгрывать себя в шахматы.
– Или вы, – голос Якоба чуть-чуть дрожит, – намерены украсть эту медь?
– «Украсть», мальчик, может Сниткер. Я лишь беру достойную оплату, которая принадлежит мне по праву.
– «Достойная оплата» – это же слова Сниткера! – не удерживается Якоб.
– Если вам дорога ваша будущая карьера, не уподобляйте меня этой портовой крысе!
– Я не уподобляю, минеер. – Якоб хлопает ладонью по «Итоговому перечню». – Вот это – уподобляет!
– Кровавая казнь, которой мы сегодня стали свидетелями, – говорит ван Клеф, – помутила ваш разум, господин де Зут. На ваше счастье, господин Ворстенбос не злопамятен, так что извинитесь за свою опрометчивость, впишите свое имя на этом листке бумаги и забудем нашу размолвку.
Ворстенбос недоволен, однако не опровергает слов ван Клефа.
Бледные лучи солнца просвечивают сквозь затянутое бумагой окно кабинета.
«Разве хоть один де Зут из Домбурга, – думает Якоб, – когда-нибудь продавал свою совесть?»
От Мельхиора ван Клефа пахнет одеколоном и свиным салом.
– А как же «моя благодарность господину Ворстенбосу настолько же глубока, насколько искренна»?
Мясная муха тонет в бокале с вином. Якоб рвет «Итоговый перечень» пополам…
…Потом еще раз, на четыре части. Сердце у него колотится, как у преступника после только что совершенного убийства.
«Этот звук рвущейся бумаги, – Якоб знает наверняка, – я буду слышать до своего смертного часа».
Часы отстукивают время крошечными молоточками.
– Я считал де Зута здравомыслящим молодым человеком, – говорит Ворстенбос ван Клефу.
– А я считал вас человеком, с которого можно брать пример, – говорит Якоб Ворстенбосу.
Ворстенбос берет листок с назначением Якоба на должность помощника управляющего и рвет его пополам…
…Потом еще раз, на четыре части.
– Надеюсь, де Зут, жизнь на Дэдзиме придется вам по вкусу; иной вы не будете знать в ближайшие пять лет. Господин ван Клеф, кого вы хотели бы видеть своим помощником: Фишера или Ауэханда?
– Жалкий выбор… Не хотел бы ни того ни другого. Ну, пусть будет Фишер.
Из Парадного кабинета слышен голос Филандера:
– Простите, господа все еще заняты.
– Уйди с глаз моих, – говорит Ворстенбос, не глядя на Якоба.
– Что, если губернатору ван Оверстратену, – произносит Якоб, как бы размышляя вслух, – станет известно…
– Попробуй только мне угрожать, вонючий зеландский ханжа, – хладнокровно отвечает Ворстенбос. – Если Сниткера я ощипал, то тебя в куски покрошу. Скажите, управляющий ван Клеф, какое полагается наказание за подделку письма от его превосходительства генерал-губернатора Голландской Ост-Индии?
Якоб внезапно ощущает слабость в коленях.
– Это, минеер, зависит от побудительных мотивов и прочих обстоятельств.
– Если, например, бессовестный канцелярист отправляет фальшивое письмо не кому иному, как сёгуну всея Японии, с угрозой закрыть давнюю и уважаемую факторию в случае, если в Нагасаки не будут доставлены двадцать тысяч пикулей меди – которую он явно собирается продать ради собственной корысти, иначе зачем бы ему скрывать свое деяние от коллег?
– Двадцать лет тюрьмы, минеер, – говорит ван Клеф, – и это еще будет очень мягкий приговор.
– Так вы… – лепечет Якоб, тараща глаза, – еще в июле придумали эту ловушку?
– Приходится подстраховываться на случай непредвиденного разочарования. Я кому сказал убираться с глаз моих?
«Я вернусь в Европу таким же бедняком, как уезжал», – понимает Якоб.
Как только он открывает дверь, Ворстенбос окликает:
– Филандер!
Малаец делает вид, будто не подслушивал у замочной скважины.
– Хозяин?
– Позови ко мне сейчас же господина Фишера! У нас для него хорошие новости.
– Я сам скажу Фишеру! – кричит, обернувшись, Якоб. – Пускай заодно и вино мое допьет!
– «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие. – Якоб изучает Тридцать седьмой псалом. – Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего…»
Комнатка на верхнем этаже Высокого дома порыжела в солнечных лучах.
Морские ворота закрыты до следующего торгового сезона.
Петер Фишер переезжает в просторную квартиру, какая положена помощнику управляющего.
Простояв на якоре три с половиной месяца, «Шенандоа» поднимает паруса. Моряки стосковались по открытому морю и по туго набитым кошелькам в Батавии.
«Не смей себя жалеть, – думает Якоб. – Сохрани хотя бы каплю достоинства».
На лестнице раздаются шаги Хандзабуро. Якоб закрывает Псалтирь.
Даже Даниэль Сниткер, наверное, с нетерпением ждет отплытия…
…по крайней мере, в тюрьме в Батавии он сможет видеться с женой и друзьями.
Хандзабуро копошится у себя в чуланчике.
«Орито предпочла заточение в монастыре…» – шепчет Якобу одиночество.
Птица на ветке лаврового дерева щебечет свою мелодичную песенку.
«…браку с тобой по обычаям Дэдзимы».
Шаги Хандзабуро удаляются вниз по лестнице.
Якобу тревожно за свои письма домой – к Анне, к сестре и дядюшке.
«Ворстенбос, пожалуй, отправит их прямиком в гальюн на „Шенандоа“», – терзается он.
Хандзабуро ушел и даже не попрощался, понимает вдруг разжалованный писарь.
Новости о его позоре, изложенные весьма однобоко, дойдут до Батавии, а после и до Роттердама.
– Восток, – нравоучительно возгласит отец Анны, – раскрывает истинный характер человека!
Она не получит от него вестей до января 1801-го, подсчитывает Якоб.
А тем временем каждый богатый молодой развратник в Роттердаме будет добиваться ее руки…
Якоб снова раскрывает Псалтирь, но от волнения не может читать даже пророка Давида.
«Я – человек праведный, – думает он, – и куда завела меня праведность?»
Выходить на улицу невыносимо. Сидеть и дальше взаперти – невыносимо.
«Подумают, что ты боишься показаться на люди». Якоб надевает сюртук.
На нижней ступеньке лестницы под ногу Якобу попадается что-то скользкое. Он падает…
…И больно ударяется копчиком о край ступеньки. Зрение и обоняние подсказывают, что причиной неприятному происшествию – основательная кучка человеческого дерьма.
Длинная улица безлюдна, только двое кули ухмыляются при виде рыжеволосого чужеземца и показывают демонические рожки, приставив пальцы к голове, – так во Франции обозначают рогоносца.
В воздухе кишит мошкара – народилась из влажной земли на осеннем солнышке.
С крыльца у дома управляющего факторией ван Клефа спускается Ари Гроте.
– Когда провожали Ворстенбоса, господин де З. блистал своим отсутствием!
– Я с ним раньше попрощался, – говорит Якоб, поняв, что пройти мимо не удастся – Гроте загораживает дорогу.
– У меня прямо челюсть отвалилась, как услышал новости!
– Я вижу, с тех пор она успела занять свое обычное место.
– Значит, отбывать вам свой срок в Высоком доме, а не в апартаментах помощника управляющего… «Не сошлись во взглядах на роль и задачи помощника», так я понимаю, ага?
Якобу не на чем остановить взгляд – вокруг только стены домов, канавы и лицо Ари Гроте.
– Крыски мне нашептали, что вы не согласились подписать жульнический итоговый перечень, ага? Честность – дорогостоящая привычка. Не так-то просто сохранять лояльность Компании. А ведь я вас предупреждал! Знаете, господин де З., будь я мелочным человеком, да еще расстроенным потерей любимой колоды карт, пожалуй, позлорадствовал бы над несчастьями своего, э-э, оппонента…
Мимо, хромая, проходит Сьяко. Он несет тукана в клетке.
– …Ну да ладно, пускай Фишер злорадствует. – Загорелый повар прижимает руку к сердцу. – А я скажу: все хорошо, что хорошо кончается. Господин В. позволил мне загрузить на корабль весь свой товар за десять процентов, а Сниткер в прошлом году требовал пятьдесят на пятьдесят за тухлый угол на «Октавии» – вот жадюга! Счастье, что мы не договорились, если вспомнить, что с ней потом стало. Славная «Шенандоа», – Гроте кивает в сторону Морских ворот, – увозит с собой плоды трех лет честного труда, ага. Управляющий В. еще и отвалил мне пятую часть от четырех гроссов тех фарфоровых статуэток из Ариты, в счет, э-э, гонорара за посреднические услуги.
Ведра с нечистотами на шесте золотаря, качаясь, оскверняют воздух.
– Интересно, а этих тщательно обыскивают? – размышляет вслух Гроте.
– Четыре гросса статуэток? – Цифра привлекла внимание Якоба. – Не два?
– Сорок восемь дюжин, ага. Кругленькую сумму принесут на аукционе. А почему вы спросили?
– Да так просто.
«Ворстенбос лгал, – думает Якоб. – С самого начала».
– Что ж, если я ничем не могу вам быть полезен…
– Вообще-то, – Гроте достает из-за пазухи какой-то сверток, – это я могу вам…
Якоб узнает свой кисет – тот самый, которым Орито приманивала Уильяма Питта.
– …быть полезен. Эта изящная вещица, если не ошибаюсь, ваша?
– Хотите с меня денег содрать за мой же собственный кисет?
– Просто возвращаю его законному владельцу, господин де З., и со-вер-шен-но бесплатно…
Якоб ждет, когда Гроте назовет настоящую цену.
– Хотя, может, сейчас как раз подходящее время, чтобы напомнить вам, что умный человек продал бы Эномото последние два ящика чудо-снадобья от сифилиса, и лучше раньше, чем позже. Китайские джонки вернутся, по самую ватерлинию нагруженные ртутью, сколько сумеют ее добыть в своих, э-э, пенатах, и, говоря антр-ну[19], господа Лейси и Врстнбс о будущем годе пришлют сюда чертову прорву этого зелья, а когда наводнят рынок, цены обязательно подмокнут.
– Я не продам ртуть Эномото. Ищите другого покупателя. Кому угодно, только не ему.
– Писарь де Зут! – Из переулка появляется Петер Фишер. Он так и светится злобной радостью. –