За стенами домика начинает идти снег, принося с собой глубокую древнюю тишину.
– Нет, – говорит Отанэ кошке. – Мы можем только молить Госпожу – пусть защитит ее.
Деревянная ниша-ящичек в глинобитной, укрепленной бамбуком стене домика похожа на обычный домашний алтарь. Там стоят таблички с посмертными именами родителей Отанэ и несколько зеленых веточек в щербатой вазе. Однако травница, дважды проверив засов на двери, убирает вазу в сторону и сдвигает заднюю стенку ниши. В тайнике хранится истинное сокровище семьи Отанэ – покрытая потрескавшейся глазурью, в белых одеждах и синем плате на голове, статуэтка Марии-сама, Матери Йезу-сама, Царицы Небесной с Младенцем на руках. Сделавший ее мастер придал статуэтке сходство с богиней милосердия Каннон. По преданию, дед деда Отанэ получил ее от святого по имени Ксавьер, что приплыл в Японию из рая на волшебном летучем корабле, запряженном золотыми лебедями.
Отанэ берет желудевые четки и с трудом опускается на колени:
– Пресветлая Мария-сама, Мать Адана и Йевы, которая украла у Бога-доно священную хурму; Мария-сама, Мать Папы Марудзи, что с шестью сыновьями на шести лодках пережил Великий потоп во очищение всех земель; Мария, Мать Йезу-сама, распятого за четыреста серебряных монет; Мария-сама, услышь мою…
«Что там хрустнуло? – Отанэ задерживает дыхание. – Не прутик ли под ногой?»
Старейшие десять-двенадцать семей в деревне почти все христиане, как и травница, но осторожность все же нужна. Почтенные седины не защитят, если узнают ее настоящую веру. Смертную казнь могут заменить изгнанием, если она отречется и выдаст других верующих, но тогда Святой Петоро и Святой Паверо не впустят ее в Райские врата, и, когда вода морская превратится в масло и весь мир охватит пламя, она упадет в преисподнюю, именуемую Бэнбо.
Травница уверена, что возле дома никого нет.
– Пречистая Дева, Тебя молит Отанэ из деревни Куродзанэ. Снова эта старуха просит Твоего заступничества. Защити, милостивая Госпожа, барышню Аибагаву из монастыря на горе Сирануи, сохрани ее от болезней, огради от злых духов и… и от опасных людей. Прошу Тебя, верни ей то, что у нее отняли.
«О чем только не болтают люди, – думает Отанэ, – но никто никогда не слышал, чтобы молодую монахиню отпустили на волю».
– А если эта старуха просит слишком многого…
Больные колени ноют, ноги уже совсем занемели.
– …Мария-сама, расскажи барышне Аибагаве, что ее друг Отанэ думает о ней…
Что-то ударяет в дверь. Отанэ ахает. Пес, вскочив, глухо рычит…
Отанэ возвращает на место заднюю стенку ниши, а в дверь снова стучат.
Пес заливается лаем. Слышен мужской голос. Отанэ расставляет предметы в нише.
Когда стук раздается в третий раз, Отанэ подходит к двери и кричит:
– Здесь нечего красть!
Слабый мужской голос отвечает:
– Это дом травницы Отанэ?
– Можно попросить уважаемого гостя, чтобы он назвал свое имя? Час-то поздний…
– Дзирицу из Акатокияму, – отвечают за дверью. – Так меня звали…
Отанэ с удивлением узнает имя одного из учеников мастера Судзаку.
«Неужели это Мария-сама его прислала?» – думает она про себя.
– Мы видимся дважды в год, – продолжает голос, – у ворот монастыря.
Травница открывает дверь. В дом вваливается человек, закутанный в теплую одежду, какую носят в горах, на голове плетеная шляпа из бамбука. Он весь запорошен снегом, и в открытую дверь ветер швыряет горстями снег.
– Садитесь к огню, прошу вас! – Отанэ захлопывает дверь и ведет гостя к скамье. – Скверная нынче ночь.
Он с заметным усилием снимает шляпу, распутывает накидку и ремешки на обуви.
Совсем из сил выбился, лицо осунулось, и глаза смотрят словно из иного мира.
«Расспросы потом, – думает Отанэ. – Сперва надо его согреть».
Она наливает чай, вкладывает чашку в ледяные руки.
Расстегивает отсыревшую монашескую рясу и закутывает гостя в свой шерстяной платок.
Когда монах глотает, в горле у него что-то клокочет.
«Может быть, он собирал растения в лесу, – гадает Отанэ, – или медитировал в пещере».
Она подогревает на огне остатки супа. Ни гость, ни травница не нарушают молчания.
– Я сбежал с горы Сирануи, – вдруг произносит Дзирицу. – Нарушил обет.
Отанэ поражена, однако ничего не говорит – от неосторожного слова монах может вновь замолчать.
– Моя рука, эта рука, кисть в моей руке: они знали, еще когда я сам не знал.
Отанэ толчет в ступке корень ёги и ждет, когда гость скажет что-нибудь осмысленное.
– Я… я принял Путь бессмертия, но верней бы его называть – Путь зла.
Огонь потрескивает в очаге, тихо дышат пес и кошка, падает снег.
Дзирицу кашляет, как будто запыхался.
– Она видит далеко! Так далеко… Мой отец торговал табаком вразнос в Сакаи, был игроком. Жили чуть лучше бродяг. Однажды карты легли неудачно, и он продал меня кожевнику. Отверженному. Я лишился имени, спал на скотобойне. Год за годом я резал глотки лошадям за еду и кров. Резал… Резал… Резал… Что со мной делали сыновья кожевника… Я… Я… Мечтал, как бы и мне кто-нибудь глотку перерезал. Зимой только и тепла, что от котла, где варят клей из костей. Летом от мух деваться некуда, лезут в рот, в глаза. Мы собирали навоз и засохшую кровь, смешивали с морской травой комбу и делали удобрения. Вонь стояла адская…
Поскрипывают стропила. Вокруг домика наметает снежные сугробы.
– Однажды в Новый год я перелез через стену, окружавшую деревню отверженных, и убежал в Осаку, но кожевник послал за мной двоих. Они недооценили мое умение обращаться с ножами. Никто из людей не видел, но Она видела. Она притянула меня… День за днем, слух за слухом, перекрестками, снами, точно крючком вела меня на запад, на запад… Через пролив в княжество Хидзэн, оттуда в княжество Кёга… И потом все вверх…
Дзирицу поднимает взор к потолку – быть может, к вершине горы Сирануи.
– Послушник-сама говорит о ком-то из монастыря? – Отанэ налегает на пестик.
– Все они, – Дзирицу смотрит сквозь нее, – словно пила в руках плотника.
– Тогда эта глупая старуха не понимает, кто такая «Она».
В глазах Дзирицу слезы.
– Неужели человек – не больше чем его поступки?
Отанэ решается спросить напрямик.
– Послушник-сама, вы видели в монастыре барышню Аибагаву?
Он моргает, взгляд проясняется.
– Новую сестру. Да, видел.
– Она… – Отанэ не знает, как спросить. – Она здорова?
Он хрипло и грустно вздыхает:
– Лошади всегда знали, что я собираюсь их убить.
– Как с ней там… – пестик замирает в руках Отанэ, – обращаются?
– Если Она услышит… – Дзирицу вновь уходит в какие-то неведомые дали. – Она вонзит его палец мне в сердце… Завтра я… Расскажу, что творится в том месте. Ночью у Нее слух острее. Потом пойду в Нагасаки. Я… Я…
«Имбирю для кровообращения. – Отанэ подходит к шкафу. – Златоцвет от бреда».
– Моя рука, кисть в моей руке. Они знали, когда еще я сам не знал. – Безжизненный голос Дзирицу следует за ней по пятам. – Три ночи назад, а хоть бы и три столетия, я был в Скриптории, работал над письмом от Дара. Письма – меньшее зло. «Акт милосердия», – говорит Гэнму, но я… я забылся, и рука сама… Кисть в моей руке сама вывела… Сама написала… – Он шепчет, сжавшись в комок: – Я записал Двенадцать догматов. Черной тушью на белом пергаменте! Даже просто произнести их вслух – уже святотатство. Только мастеру Гэнму и господину настоятелю можно. А уж записать, чтобы всякий мог прочесть… Она была, наверное, чем-то занята, иначе убила бы меня на месте. Мастер Ётэн прошел мимо, почти вплотную у меня за спиной. Я, не шелохнувшись, перечитал Двенадцать догматов и в первый раз понял… что скотобойня в Сакаи по сравнению с этим – сад наслаждений.
Отанэ толчет имбирь, почти ничего не понимая, и в сердце ей вползает холод.
Дзирицу вытаскивает откуда-то из нижних одежд футляр для свитков из древесины кизила.
– Не все значительные люди в Нагасаки принадлежат Эномото. Может, у градоправителя Сироямы есть еще совесть… И настоятели соперничающих с нашим храмов, наверное, захотят узнать о нем плохое… А уж тут… – Он хмурится, глядя на футляр. – Такое плохое, что хуже некуда.
– Так послушник-сама пойдет в Нагасаки? – спрашивает Отанэ.
– Пойду на восток. – Похожий на старика молодой человек с трудом находит ее глазами. – А за мной – Кинтэн.
– Чтобы убедить вернуться послушника-сама? – с надеждой говорит Отанэ.
Дзирицу качает головой.
– Путь ясно указывает, что делать с теми, кто… свернул в сторону.
Отанэ оглядывается на неосвещенную алтарную нишу.
– Прячьтесь здесь!
Дзирицу смотрит на пламя сквозь свою ладонь:
– Увязая в снегу, я думал: «Отанэ из Куродзанэ укроет меня…»
– Старуха рада… – (В тростниковой кровле скребутся мыши.) – Рада, что вы так подумали.
– «…На одну ночь». Если останусь дольше, Кинтэн убьет нас обоих.
Он произносит это без всякой театральности, просто как безусловный факт.
«Огонь пожирает дрова, – думает Отанэ, – а время пожирает нас».
– Отец называл меня «мальчишка», – говорит монах. – Кожевник называл меня «собака». Мастер Гэнму назвал нового послушника «Дзирицу». Какое теперь у меня имя?
– А как звала вас матушка? – спрашивает Отанэ. – Вы совсем не помните?
– На скотобойне мне снилась… добрая женщина, которая звала меня Мохэй.
– Конечно это она. – Отанэ добавляет в чай целебные порошки. – Выпейте!
– Когда господин Энма спросит мое имя, чтобы записать в Книгу преисподней, – беглец принимает чашку с чаем, – я так ему и скажу: «Мохэй Отступник».
Сны Отанэ полны чешуйчатых крыльев, ревущей слепоты и отдаленного стука. Она просыпается на своем тюфяке из пеньковой ткани, набитом соломой и перьями. Щеки и нос пощипывает от холода. В голубоватом от снега утреннем свете она видит, как Мохэй лежит, скрючившись, у гаснущего огня, и вспоминает все. Какое-то время наблюдает за ним, не зная, спит ли он еще. Из-под платка вылезает кошка и подходит на мягких лапах к травнице. Отанэ перебирает в памяти вчера