шний разговор, стараясь отделить бред от истины. «Причина, из-за чего он убежал, – понимает она, – грозит бедой барышне Аибагаве…»
Эта причина записана в свитке, что лежит в футляре. А футляр все еще зажат в руке Мохэя.
«…Быть может, – думает Отанэ, – Мария-сама прислала его в ответ на мои молитвы».
Можно его уговорить, чтобы все-таки остался на несколько дней, пока охотники не откажутся от погони.
«Если кто придет, – соображает она, – можно переждать наверху, под кровлей».
Дыхание Отанэ белым пером повисает в холодном воздухе. Кошка выдыхает крошечные облачка.
«Хвала Господу в небесах, – беззвучно произносит старая травница, – за этот новый день».
У спящего пса из влажного носа тоже вырываются белые облачка.
Только Мохэй, укутанный в теплую заморскую шаль, недвижен, словно камень.
Отанэ вдруг понимает, что он не дышит.
XV. Сестринский дом в монастыре на горе СирануиРассвет, двадцать третье утро Десятого месяца
Первые три удара бронзового Колокола Первопричины раскатываются по кровлям, сгоняя голубей с насиженных мест, посылают эхо по всем закоулкам монастыря, просачиваются в щель под дверью в келью новой сестры и находят Орито. Она молится, не открывая глаз: «Дайте мне еще хоть ненадолго притвориться, что я не здесь, а в каком-нибудь другом месте…» Но вонь затхлых циновок татами, сальных свечей и застоявшегося дыма не позволяет себя обмануть. Слышно, как монахини выбивают курительные трубки: тук-тук-тук.
За ночь не то клопы, не то блохи отлично попировали у Орито на шее, на груди и на животе.
«В Нагасаки, всего на два дня к востоку, – думает она, – клены еще не сбросили красные листья…
Цветы мандзю распустились, белые и розовые, и настало время рыбы санма.
Два дня пути – все равно что двадцать лет…»
За дверью проходит сестра Кагэро.
Голос ее режет как ножом:
– Холод! Холод! Холод!
Орито открывает глаза и рассматривает потолок своей комнатки на пять татами.
Любопытно, на которой балке повесилась предыдущая Новая сестра?
Огонь погас, и свет, процеженный сквозь двойной слой бумаги, кажется белым до синевы.
«Первый снег, – думает Орито. – Должно быть, по ущелью не пройти до деревни Куродзанэ».
Орито ногтем делает насечку на деревянной планке, идущей вдоль стены.
«Пусть я теперь принадлежу Сестринскому дому, но Время ему не принадлежит».
Она считает насечки: один день, два дня, три дня…
…сорок семь дней, сорок восемь дней, сорок девять дней…
Сегодня, по подсчетам Орито, пятидесятый день с тех пор, как ее насильно увезли сюда.
– Здесь ты и останешься, – насмехается Толстая Крыса, – даже после десяти тысяч насечек!
Крысиные глазки сверкают черными жемчужинами. Крыса удирает, мелькнуло только смазанное пятно.
«Если здесь в самом деле была крыса, – убеждает себя Орито, – она ничего не сказала. Крысы не говорят».
Она слышит, как в коридоре мама тихонько напевает, по своей утренней привычке.
Вкусно пахнет: это ее служанка Аямэ поджаривает рисовые шарики онигири, обсыпанные семечками кунжута.
– Аямэ тоже здесь нет, – говорит Орито. – Мачеха ее уволила.
Она уверена, эти «сдвиги» времени и ощущений вызваны лечебным снадобьем, которое мастер Судзаку готовит для сестер перед ужином; каждой сестре – свое. Снадобье для Орито он называет «Утешение». Орито знает, как опасно приносимое им удовольствие – губительно для здоровья и вызывает привыкание, но если его не выпить, не дадут еду, а ослабнув от голода, разве можно надеяться убежать из горного монастыря в середине зимы? Лучше питаться как следует.
Тяжелее представлять себе, как мачеха и сводный брат просыпаются в Нагасаки, в доме семьи Аибагава. Что там осталось из ее вещей и вещей ее отца? Неужели все распродали: телескопы, медицинские приборы, книги и целебные снадобья; мамины кимоно и драгоценности… Все это перешло в собственность мачехи – почему бы и не продать тому, кто больше предложит.
«Как и меня продали», – думает Орито, чувствуя, как где-то внутри разгорается злость…
…И тут слышит Яёи в соседней келье – звуки рвоты, стоны и снова рвота.
Орито выбирается из постели, накидывает стеганое кимоно.
Повязывает голову платком, прикрывая ожог, и спешно выходит в коридор.
«Я больше не дочь, – думает Орито, – но я все еще акушерка…»
«…Куда я шла?»
Орито стоит в душном коридоре, отделенном от галереи длинным рядом раздвижных деревянных ставен. Сквозная резьба по самому верху пропускает дневной свет. Орито дрожит и видит пар от своего дыхания. Она куда-то шла, но куда? Забывчивость – еще одно последствие «Утешения» Судзаку. Она оглядывается, надеясь вспомнить. На углу, возле уборной, ночной светильник – сейчас он потушен. Орито прижимает ладонь к деревянному ставню, потемневшему от бесчисленных зим. Нажимает, ставень поддается неохотно. Сквозь узкую щель видны свисающие с кровли сосульки.
Ветви старой сосны поникли под тяжестью снега; камни для созерцания заиндевели.
Квадратный пруд подернулся льдом. Лысый пик запятнан прожилками снега.
Из-за ствола сосны показывается сестра Кирицубо – она идет по галерее, ведя по деревянным ставням сросшимися пальцами высохшей руки. Она обходит двор сто восемь раз. Поравнявшись с приоткрытым ставнем, говорит:
– Сестра сегодня рано встала.
Орито нечего ответить сестре Кирицубо.
По внутреннему коридору приближается Третья сестра Умэгаэ.
– Это еще только начало здешней зимы, Новая сестра. – В снежных отсветах родимые пятна на лице Умэгаэ кажутся лиловыми. – Дар в чреве – как нагретый камень в кармане.
Орито знает, Умэгаэ говорит это, чтобы ее напугать. И ведь подействовало.
Украденная акушерка слышит, как поблизости кого-то рвет, и вспоминает: Яёи…
Шестнадцатилетняя женщина склонилась над деревянным ведром. С ее губ свисает нитка слюны. Тут же выплескивается новая порция рвоты. Орито черпаком разбивает лед в бадье и подносит Яёи воды. Та, с остекленевшими глазами, кивает, словно говоря: «Худшее уже позади». Орито вытирает Яёи рот бумажкой и дает выпить воду, такую холодную, что зубы сводит.
– Сегодня почти все попало в ведро. – Яёи прикрывает лисьи уши головной повязкой.
– Правду говорят, – Орито подтирает с пола пятна рвоты, – повторенье – мать ученья.
Яёи утирает глаза рукавом:
– Сестра, почему меня до сих пор все время тошнит?
– Иногда тошнит до самых родов…
– В прошлый раз мне страшно хотелось сладостей данго, а сейчас от одной только мысли…
– Беременность каждый раз протекает по-разному. А теперь приляг ненадолго.
Яёи ложится на спину, обхватив руками выпирающий живот, и о чем-то задумывается.
Орито догадывается о чем.
– Ты по-прежнему чувствуешь, как ребенок пинается?
– Да. Мой Дар… – она поглаживает себя по животу, – радуется, когда слышит тебя, но… В прошлом году сестру Хотару на пятом месяце все еще рвало, и потом у нее случился выкидыш. Дар погиб за несколько недель до того. Я была при этом. Вонь стояла такая…
– Так сестра Хотару несколько недель не чувствовала, чтобы ребенок шевелился?
Яёи словно и рада и не рада подтвердить:
– Я… Наверное, не чувствовала.
– А твой брыкается, какой из этого следует вывод?
Яёи хмурится, но позволяет логике Орито себя успокоить.
– Я благодарю Богиню, что привела тебя к нам!
«Эномото меня купил. – Орито еле успевает прикусить язык. – Мачеха меня продала…»
Она втирает козий жир в раздутый живот Яёи.
«…И я проклинаю их обоих и скажу им об этом при первой же возможности».
Толчок под ладонью, пониже вывернутого наружу пупка Яёи; еще один, под нижним ребром…
…Рядом с грудиной пинается крохотная пяточка; что-то шевелится чуть левее.
– Возможно, – решается произнести вслух Орито, – у тебя двойня.
Яёи достаточно знает о жизни, чтобы понимать опасность.
– Это точно?
– Скорее всего. И это объяснило бы, почему тебя так долго тошнит.
– У сестры Хацунэ на второе Одарение была двойня. За одни роды поднялась на два ранга. Если Богиня благословит меня двойняшками…
– Да что может этот кусок дерева, – не сдерживается Орито, – знать о человеческих страданиях!
– Что ты, сестра! – ужасается Яёи. – Это все равно что оскорбить родную мать!
У Орито все внутри сводит судорогой. Невозможно вдохнуть.
– Видишь, сестра? Она слышит! Проси прощенья скорей, тогда она перестанет.
«Чем больше я принимаю Утешения, – думает Орито, – тем больше его требуется».
Она несет зловонное ведро через всю галерею к помойной яме.
На коньке кровли сидят рядком вороны, глазея на пленницу.
– Вы могли приобрести сколько угодно других женщин, – хочется спросить у Эномото, – зачем же вы отняли жизнь у меня?
Да только настоятель за пятьдесят дней ни разу не посетил свой монастырь.
– Всему свое время, – отвечает настоятельница Идзу на любые мольбы и расспросы. – Всему свое время.
В кухне сестра Асагао помешивает суп на пыхтящем огне. Ее уродство – одно из самых заметных: губы срослись кружком, из-за чего и речь невнятная. У ее подруги Садаиэ от рождения череп неправильной формы, словно бы кошачий, отчего глаза кажутся неестественно огромными. Увидев Орито, она замолкает на полуслове.
«Почему они на меня смотрят, как белки на голодного кота?» – удивляется Орито.
Судя по выражениям их лиц, она опять думала вслух.
Еще одно унизительное воздействие Утешения и всего Сестринского дома.
– Сестре Яёи нездоровится, – говорит Орито. – Я хочу отнести ей чаю. Пожалуйста.
Садаиэ глазами показывает на чайник. Один глаз карий, другой – серый.
Ее собственная беременность уже заметна под одеждой.
«Будет девочка», – думает дочка врача, наливая в чашку горький напиток.
Когда раздается гнусавый голос послушника Дзано: «Сестры, ворота открываются!» – Орито спешит прочь по внутреннему коридору и отворяет раздвижные двери примерно на полпути между кельями настоятельницы Идзу и ключницы Сацуки. Всего один раз, в первую свою неделю здесь, она увидела отсюда обе пары ворот открытыми, а за ними – ступени, группу кленов, старшего монаха в синем плаще и послушника в грубой рясе из некрашеной пеньковой ткани…