Удзаэмон и хочет, и не хочет узнать, какие слухи дошли до ушей Банды.
– Кстати, где сегодня настоятель Эномото? – спрашивает Янаока.
– В столице, – говорит Авацу. – Улаживает какие-то мудреные храмовые дела.
– У себя в Касиме, – говорит Арасияма. – Вершит суд, я так слышал.
– А я слышал, он поехал на остров Цу, – говорит Одзоно. – На переговоры с корейскими купцами.
Открываются раздвижные двери; по залу прокатывается приветственный гул.
На пороге – доктор Маринус и Сугита Гэмпаку, один из известнейших ныне живущих ученых, осваивающих голландскую науку. Хромой Маринус опирается на трость; пожилой Сугита опирается на слугу. Оба ученых с наслаждением устраивают шутливую перепалку о том, кому первым входить, и решают спор с помощью старинного метода «камень, ножницы, бумага». Маринус выигрывает, но, пользуясь своей победой, пропускает Сугиту вперед.
– Посмотрите-ка! – изумляется Янаока, вытягивая шею. – Какие волосы у этого иностранца!
Огава Удзаэмон смотрит – и видит, как Якоб де Зут задевает макушкой притолоку.
– Всего тридцать лет назад… – Сугита Гэмпаку сидит на небольшом возвышении для лектора, – в Японии нас было трое ученых и одна книга: вот этот старик, кого вы видите сейчас перед собою, доктор Накагава Дзюнъан и мой дорогой друг доктор Маэно, который среди прочих своих открытий, – Сугита поглаживает тощую седую бородку, – несомненно, обнаружил эликсир бессмертия, ибо не постарел с тех пор ни на день.
Доктор Маэно, смущенный и довольный, качает головой.
– Книга же, – Сугита склоняет голову к плечу, – была напечатанный в Голландии труд Кульма, «Анатомические таблицы». Я наткнулся на нее в первый свой приезд в Нагасаки и возжелал всем существом, но заплатить столько, сколько за нее требовали, было так же невозможно, как доплыть до Луны. Мой клан купил мне эту книгу и тем самым определил мою судьбу.
Сугита ненадолго умолкает и с профессиональным интересом прислушивается к тому, как Сидзуки переводит его слова Маринусу и де Зуту.
Удзаэмон с самого отплытия «Шенандоа» почти не появлялся на Дэдзиме и сейчас избегает встречаться глазами с де Зутом. С голландцем у него связано чувство вины из-за Орито. Как все перепуталось, не отделить.
– Мы с Маэно взяли с собой «Анатомические таблицы» на место казни в Эдо, – продолжает Сугита. – Преступницу, получившую имя Чайная Матушка, приговорили к медленному удушению за то, что она отравила своего мужа.
Сидзуки, не зная, как перевести слово «удушение», показывает жестами.
– Мы заключили сделку. В обмен на безболезненное отсечение головы она разрешила провести на ее мертвом теле первое в Японии анатомическое вскрытие и письменно пообещала, что ее дух не явится мстить… Мы сравнили внутренние органы подопытной с иллюстрациями в книге. К нашему изумлению, оказалось, что китайские источники, по которым мы учились, неточны, в них встречаются грубейшие ошибки. Мы не нашли ни «уши легких», ни «семь долей почек», и кишечник заметно отличался от описаний древних мудрецов…
Сугита ждет, пока Сидзуки угонится за ним со своим переводом.
«Де Зут похудел с осени», – думает Удзаэмон.
– Между тем «Анатомические таблицы» настолько точно соответствовали результатам вскрытия, что мы с докторами Маэно и Накагавой пришли к единому выводу: европейская медицина превосходит китайскую. Сейчас, когда в каждом крупном городе есть голландские научные школы, это очевидная истина, а тридцать лет назад придерживаться такого мнения было сродни отцеубийству. И все же, зная лишь пару сотен голландских слов, мы решились перевести «Анатомические таблицы» на японский. Быть может, кто-нибудь из присутствующих слыхал о нашем учебнике анатомии – «Кайтай Синсё»?
Слушатели восхищены такой скромностью.
Сидзуки переводит «отцеубийство» как «тяжкое преступление».
– Задача перед нами стояла громадная. – Сугита Гэмпаку разглаживает кустистые белоснежные брови. – Мы могли часами искать перевод одного-единственного слова и в конце концов выяснить, что точного эквивалента в японском языке не существует. Мы создали новые слова, которыми наш народ, – старику не чуждо тщеславие, – будет пользоваться вечно. К примеру, для голландского «нерв» я придумал слово «синкэй», когда мы подкреплялись устрицами. Точно как в поговорке: «Одна собака лает просто так, и вот уже тысяча собак лает на что-нибудь»…
Во время последнего перерыва Удзаэмон, чтобы не столкнуться с де Зутом, прячется во дворике, где разбито нечто вроде зимнего сада. Из лекционного зала доносится потустороннее завывание, и вслед за тем слышно, как слушатели смеются и ужасаются. Директор Оцуки демонстрирует волынку, приобретенную недавно у Ари Гроте.
Удзаэмон сидит под огромной магнолией. Вверху – беззвездное небо. Молодому человеку вспоминается день полтора года назад, когда он спросил у своего отца, что думает тот по поводу Аибагавы Орито как возможной невесты. «Доктор Аибагава – известный ученый, но говорят, не настолько известный, как его долги. Хуже другое: что, если уродство его дочери перейдет на моих внуков? Мой ответ: нет. Если вы с его дочерью уже говорили о чувствах, – отец морщится, словно от скверного запаха, – немедленно возьми свои слова обратно». Удзаэмон умолял отца хотя бы подумать, но Огава-старший написал оскорбленное письмо отцу Орито. Слуга вернулся с короткой запиской, в которой доктор извинялся за беспокойство, причиненное его избалованной дочерью, и заверял, что больше к этому делу возврата не будет. Печальнейший день закончился тем, что Удзаэмон получил прощальное письмо от Орито – самое короткое за все время их тайной переписки. «Я ни за что не могла бы допустить, – так оно заканчивалось, – чтобы из-за меня ваш отец пожалел о том, что усыновил вас…»
После «истории с Аибагавой» родители Удзаэмона поспешили найти ему невесту. Сваха знала одну семью в Карацу – низкого ранга, но состоятельную, преуспевающих торговцев красками для тканей, притом желающих найти зятя с возможностью поставлять на Дэдзиму древесину сапана. Провели смотрины – омиай, – и отец сообщил Удзаэмону, что девушка достойна войти в семью Огава. Они поженились на Новый год, в благоприятный час, выбранный семейным предсказателем. «Пока особой благоприятности не видно», – думает Удзаэмон. На днях у его жены случился второй выкидыш. Родители Удзаэмона уверены, что виной несчастью – «легкомысленная небрежность» и «безволие». Мать считает своим долгом заставить невестку страдать точно так же, как страдала она сама, когда была молодой женой в доме Огава. «Жену мне жаль, – думает молодой человек, – но какая-то подлая моя часть не может ей простить, что она – не Орито». Можно только гадать, что приходится выносить Орито на горе Сирануи: одиночество, тяжелую нудную работу, холод, горе об отце и украденной у нее жизни и, конечно, обиду на ученых Академии Сирандо, почитающих ее главного тюремщика как великого благодетеля. Для Удзаэмона расспрашивать Эномото, главного мецената Академии, о Новой сестре в его храме было бы вопиющим нарушением этикета – словно бы намек или обвинение. Но гора Сирануи закрыта от посторонних, точно так же как Япония закрыта для внешнего мира. В отсутствие надежных сведений о жизни Орито воображение Удзаэмона терзает его не менее жестоко, чем совесть. Когда доктор Аибагава стоял на пороге смерти, Удзаэмон еще надеялся, что, подталкивая или, по крайней мере, не препятствуя де Зуту обратиться к Орито с предложением временного брака, он способствует тому, что она останется на Дэдзиме. Когда-нибудь, думал он, Якоб де Зут уедет из Японии, или ему наскучит с трудом завоеванная добыча, как это чаще всего бывает у иностранцев, и тогда она охотно примет покровительство Удзаэмона, став его второй женой. «Слабоумный, – говорит Удзаэмон дереву магнолии. – Самоуверенный, погрязший в заблуждениях…»
– Кто это погряз в заблуждениях? – Мелкие камешки хрустят под шагами Арасиямы.
– Речи Ёсиды-сама. Слова его опасны.
Арасияма обхватывает себя руками – во дворике холодно.
– Говорят, в горах уже выпал снег.
«Совесть будет всю жизнь меня мучить за Орито, – страшится Удзаэмон, – до самой смерти».
– Меня Оцуки-сама за вами послал, – говорит Арасияма. – Доктор Маринус уже готов, и нужно успеть до ужина.
– Древние ассирийцы… – Маринус сидит, неловко отставив больную ногу, – зажигали огонь при помощи округлого стекла. Грек Архимед в Сиракузах, как пишут в книгах, уничтожил римский флот Марка Аврелия при помощи громадного зажигательного стекла, а император Нерон будто бы пользовался линзой, чтобы исправить свою близорукость.
Удзаэмон объясняет слушателям, кто такие ассирийцы, и добавляет слово «остров» перед «Сиракузами».
– Араб Ибн аль-Хайсам, – продолжает доктор Маринус, – которого в латинских переводах называют Альхазен, написал свою «Книгу оптики» восемь столетий назад. Итальянец Галилей и голландец Липперсгей, опираясь на открытия аль-Хайсама, изобрели приборы, которые мы сейчас называем микроскопом и телескопом.
Арасияма переспрашивает арабское имя и уверенно составляет японский аналог.
– Линза и ее родич, полированное зеркало, так же как и их математические принципы, менялись от страны к стране, от эпохи к эпохе. Благодаря прогрессирующему накоплению знаний нынешние астрономы могут любоваться недавно открытой планетой еще дальше Сатурна, не различимой невооруженным глазом, – имя ей Georgium Sidus, Звезда Георга. Зоологи могут во всех подробностях рассмотреть истинный портрет самого верного спутника человека…
– …Pulex irritans.
Какой-то из студиозусов показывает всем иллюстрацию из «Микрографии» Гука, в то время как Гото старательно переводит. Ученые не замечают, что он пропустил слово «прогрессирующий», – Удзаэмон тоже не понял, что это значит.
Де Зут наблюдает, сидя в стороне, всего в нескольких шагах. Когда Удзаэмон занял свое место на возвышении, они обменялись коротким приветствием, но тактичный голландец заметил, что переводчик не стремится к разговору, и предпочел не навязываться. «Он мог бы стать достойным мужем для Орито». Великодушная мысль Удзаэмона омрачена ревностью и сожалениями.