нщик-целитель сказал ему: конечно, волшебная девочка-лиса может выжать деньги из отчаявшихся безнадежных больных, ну а волшебная женщина-лиса – это совсем другое дело. Юбэн призадумался. Месяца не прошло, как он продал меня в публичный дом в Осаке. – Яёи рассматривает свою руку. – Тамошнюю жизнь я очень стараюсь забыть. Юбэн даже не попрощался. Может, не смог посмотреть мне в глаза. Может, он и правда был моим отцом.
Орито поражает, что Яёи говорит об этом без горечи.
– Когда сестры тебе говорят: «Здесь намного лучше, чем в борделе», – они это не со зла. Ну, может, одна-две, но остальные – нет. На одну успешную гейшу, за чью благосклонность соревнуются богатые покровители, приходится пятьсот девушек, которых прожевали и выплюнули, и они тихо умирают от бордельных болезней. Наверное, это слабое утешение для барышни такого ранга. Я понимаю, ты потеряла больше, чем все мы, но Сестринский дом будет для тебя адом и тюрьмой, только если так на него смотреть. Монахи и послушники к нам добры. Одарение – необычная служба, но разве оно так уж отличается от того, что каждый муж требует у своей жены? Да и платить этот долг приходится реже – гораздо реже.
Орито пугает логика Яёи.
– Но двадцать лет!
– Время проходит. Через два года от нас уйдет сестра Хацунэ. Она сможет поселиться в том же городе, что и кто-нибудь из ее Даров, будет получать пособие. Уехавшие сестры пишут настоятельнице Идзу теплые благодарственные письма.
Между низкими балками качаются и клубятся тени.
– Почему предыдущая Новая сестра повесилась?
– Умом тронулась из-за того, что ее разлучили с ее Даром.
Орито не сразу задает следующий вопрос.
– А тебя это не мучает?
– Конечно тяжело. Но они живы. Они там, в Нижнем мире, сыты, окружены заботой и думают о нас. После Нисхождения мы можем даже повидаться с ними, если захотим. Я не спорю, наша жизнь… странная, но если заслужишь доверие мастера Гэнму и настоятельницы, она будет не такой уж плохой, и пройдет не зря…
«День, когда я в это поверю, – думает Орито, – будет днем, когда Храм Сирануи меня одолеет».
– …И у тебя есть я, – говорит Яёи. – Хоть это и немногого стóит.
XVIII
Хирургический кабинет на Дэдзиме
За час до обеда, двадцать девятый день Одиннадцатого месяца
—Литотомия: от греческого литос – камень – и томос – «резание». – Маринус обращается к четверым ученикам. – Напомните нам, господин Мурамото.
– Удалить камень из мочевой пузырь, почки, желчный пузырь, доктор.
– «Дондеже приидет Царствие Небесное…» – Вейбо Герритсзон, пьяный до бесчувствия, обнаженный от сосков до носков, растянут на операционном столе, как лягушка для препарирования. – «Иже еси хлеб опресночный»…
Удзаэмон предполагает, что слова пациента – какая-то христианская мантра.
В жаровне потрескивают угли; накануне вечером выпал снег.
Маринус потирает руки.
– Господин Кадзиваки, симптомы камней в мочевом пузыре?
– Кровь в моча, доктор, боль при мочеиспускание и хотеть мочиться, но не может.
– Именно так. Еще симптом – страх операции, когда больной затягивает с удалением камня до последней возможности, когда уже и лечь не может без мучительных позывов к мочеиспусканию, хотя… – Маринус разглядывает лужицу розоватой мочи Герритсзона в плошке для образцов, – удается выжать всего несколько капель. А это значит, что камень сейчас расположен… Где, господин Яно?
– «Да святится Царствие Твое днесь». – Герритсзон громко рыгает. – Етить его, как там дальше-то?
Яно кулаком показывает, будто сдавливает что-то.
– Камень… не пускать… воду.
– Итак, – Маринус шмыгает носом, – камень перегораживает мочеиспускательный канал. Какая судьба ожидает пациента, если у него моча не может исторгнуться из организма? Господин Икэмацу?
Удзаэмон буквально видит, как Икэмацу достраивает общий смысл по отдельным словам: «не может», «моча» и «судьба».
– Если не вывести моча из тело, нельзя очистить кровь, доктор. Тело умереть по причина грязный кровь.
– Пациент умрет, – кивает Маринус. – Великий Гиппократ предупреждал врачей…
– Может, хватит чушь молоть нахер, приступай уже к делу, чтоб тебя…
Якоб де Зут и Кон Туми переглядываются; они находятся здесь, чтобы помогать доктору.
Маринус берет из рук Элатту длинную повязку, набитую ватой, командует Герритсзону: «Откройте, пожалуйста», – и затыкает ему рот как кляпом.
– Великий Гиппократ предупреждал врачей, чтобы «не резали камня», а предоставляли это делать низменным хирургам. Римлянин Аммоний Литотомист, индус Сушрута и араб Абуль-Касим аз-Захрави – между прочим, он изобрел предка вот этого инструмента, – Маринус взмахивает окровавленным обоюдоострым скальпелем, – разрезали бы perineum[20], – доктор приподнимает пенис возмущенного голландца и показывает промежуток между его основанием и анусом, – вот здесь, возле лонного сочленения. – Маринус отпускает пенис. – В те далекие скверные времена больше половины пациентов умирали… в муках.
Герритсзон резко перестает брыкаться.
– Братец Жак, талантливый французский странствующий лекарь, предложил выполнять надрез выше – над телом лобковой кости, corpus ossis pubis…
Маринус обмакивает кончик ногтя в чернильницу и проводит черту на животе Герритсзона, несколько ниже и левее пупка.
– …и входить в мочевой пузырь сбоку. Англичанин Чеселден усовершенствовал процесс – он терял меньше одного пациента из десяти. Я проводил литотомию более пятидесяти раз и потерял четырех. Двух – не по своей вине. Еще двух… Что делать, живи и учись, хотя о погибших пациентах нельзя сказать того же, а, Герритсзон? Чеселден брал пятьсот фунтов за трехминутную операцию. Но к счастью, – доктор шлепает крепко связанного пациента по заднице, – у Чеселдена был ученик по имени Джон Хантер. Хантер обучил, среди прочих, голландца Хардвейке, а Хардвейке обучил Маринуса, который сегодня и выполняет оную операцию бесплатно. Итак, приступим?
Прямая кишка Вейбо Герритсзона от ужаса громко исторгает газы.
– Ату его! – Маринус кивает де Зуту и Туми.
Те хватаются каждый за одну ногу выше колена.
– Чем надежней зафиксирован пациент, тем меньше вероятность случайных повреждений.
Удзаэмон, видя, что студиозусы не вполне поняли смысл фразы, переводит ее.
Элатту встает на колени, оседлав поясницу больного, и раздвигает ему ягодицы, заодно заслоняя вид на хирургические ножи. Доктор Маринус просит доктора Маэно подержать фонарь поближе к чернильной метке и берется за скальпель. Сейчас у него лицо фехтовальщика перед боем.
Маринус вонзает скальпель Герритсзону в живот.
Все тело пациента напрягается, словно единый мускул. Удзаэмона пробирает дрожь.
Четверо студиозусов наблюдают как завороженные.
– Толщина жировой и мышечной прослойки может варьироваться, – говорит Маринус, – однако мочевой пузырь…
Герритсзон сквозь кляп издает звук, несколько похожий на те, что вырываются в момент оргазма.
– …мочевой пузырь, – продолжает Маринус, – изнутри в ширину приблизительно с большой палец.
Скальпель проводит разрез во всю длину намеченной черты. Герритсзон заходится криком.
Удзаэмон заставляет себя смотреть. За пределами Дэдзимы литотомия никогда не проводилась, и он обещал добавить свои наблюдения к отчету Маэно для Академии.
Герритсзон всхрапывает, как бык, и стонет, глаза у него слезятся.
Маринус обмакивает указательный палец левой руки в рапсовое масло и вводит до первого сустава в задний проход Герритсзона.
– Вот поэтому пациенту следует заранее опорожнить кишечник.
По комнате распространяется запах тухлого мяса и сладких яблок.
– Нащупываем камень через ампулярный отдел прямой кишки…
Правой рукой Маринус вводит щипчики в наполненный кровью разрез.
– …и выталкиваем его снизу в сторону разреза.
Вокруг докторских пальцев из прямой кишки пациента вытекает жидкий кал.
– Чем меньше шуровать щипцами, тем лучше… Одного прокола вполне достаточно, и… – ах ты, ведь почти ухватил… и-и… Ага! Ecco siamo![21]
Доктор извлекает камень, вынимает палец из заднего прохода Герритсзона и вытирает то и другое о фартук.
Размером камень примерно как желудь, а цветом желтоватый, как гнилой зуб.
– Кровотечение нужно остановить, пока наш больной не скончался от потери крови. Домбуржец, Коркианец, отойдите-ка в сторонку.
Маринус льет на разрез какое-то другое масло, а Элатту накрывает рану заскорузлой повязкой.
Герритсзон с кляпом во рту вздыхает: боль из нестерпимой стала просто изматывающей.
– Пожалуста, доктор, какой масло? – спрашивает доктор Маэно.
– Вытяжка из коры и листьев растения Hamamelis japonica – я сам дал ему название. Это местная разновидность лещины, снижает риск развития лихорадки. Меня этому фокусу научила одна неграмотная старуха, много-много жизней назад.
«Вот и Орито, – вспоминает Удзаэмон, – училась у старушек-травниц в горах».
Элатту меняет повязку и прибинтовывает к пояснице Герритсзона.
– Три дня пациент должен лежать. Есть и пить понемногу. Моча будет подтекать через рану в стенке мочевого пузыря; нужно быть готовым к тому, что рана будет опухать, а больного может лихорадить. Через две-три недели моча должна уже выходить обычным путем. – Доктор Маринус вынимает кляп и говорит Герритсзону: – Примерно столько же времени понадобилось Сьяко, чтобы снова начать ходить после того, как вы его отколошматили в сентябре, верно?
Герритсзон раскрывает зажмуренные глаза.
– Ах ты… Да чтоб тебя… Да пошел ты…
– Мир на Земле! – Маринус прижимает палец к обметанным лихорадкой губам пациента. – И в человецех благоволение.
В столовой управляющего факторией ван Клефа шумно: ведутся одновременно шесть, не то восемь разговоров на японском и голландском; серебряные вилки и ножи звякают о тарелки превосходного качества; и хотя еще не вечер, канделябры освещают поле битвы, усеянное козьими косточками, рыбьими хребтами, хлебными крошками, клешнями крабов, панцирями омаров, кляксами бланманже и осыпавшимися с потолка листьями и ягодами остролиста. Перегородка между столовой и эркером убрана, и Удзаэмону открывается вид вплоть до выхода из залива в открытое море. Вода аспидно-синяя, и очертания гор полуразмыты в дымке холодной мороси – с ночи идет снег пополам с дождем.