«Поменьше честолюбия, – предостерегает он того, маленького Удзаэмона. – Будь доволен тем, что у тебя есть».
Его взгляд зацепляет на ближайшей полке подарок де Зута – «Богатство народов».
Удзаэмон собирается с мыслями, вспоминая подробности литотомии.
Стучат; в дверь заглядывает слуга Кьёсити.
– Та слабоумная больше нас не побеспокоит, господин.
Удзаэмон не сразу понимает, о чем речь.
– Хорошо. Надо бы сообщить ее родным, что она досаждает людям.
– Господин, я говорил сыну привратника, но он ее не знает.
– Она, должно быть, из… Как она сказала – Куродзака?
– Куродзанэ, господин, прошу прощенья. Кажется, это городишко на дороге к морю Ариакэ, в княжестве Кёга.
Название кажется знакомым. Возможно, его упоминал настоятель Эномото.
– Она не объяснила, зачем хотела меня видеть?
– «По личному делу», – только и повторяла, господин. И еще, что она травница.
– Любая выжившая из ума старуха, продающая укроп, называет себя травницей.
– Ваша правда, господин. Может, она прослышала, что в доме болеют, и решила всучить какое-нибудь чудо-снадобье. Побить бы ее, да почтенный возраст…
Входит новая служанка с ведерком угля. Быть может, из-за того, что день холодный, она повязала на голову белый платок. Удзаэмон вспоминает мелкую подробность из девятого или десятого письма Орито. «Травница деревни Куродзанэ живет у подножия горы Сирануи в старенькой хижине, у нее там козы, куры и собака…»
Пол уходит из-под ног.
– Вернуть ее! – Удзаэмон не узнает собственного голоса.
Кьёсити и служанка удивленно смотрят на хозяина, затем переглядываются.
– Бегите за травницей из Куродзанэ… За этой старухой. Приведите ее обратно!
Изумленный слуга не знает, верить ли своим ушам.
«Сначала я в обморок упал на Дэдзиме… – Удзаэмон вдруг понимает, как странно себя ведет. – А теперь ни с того ни с сего передумал насчет побирушки».
– Когда я в храме молился за здоровье отца, один монах сказал, что, возможно, болезнь вызвана, э-э… недостатком милосердия в семье Огава и что боги пошлют нам случай… восполнить это упущение.
Кьёсити не уверен, что посланец богов может так скверно пахнуть.
Удзаэмон хлопает в ладоши.
– Кьёсити, не заставляй меня просить дважды!
– Вы – Отанэ, – начинает Удзаэмон, гадая про себя, следует ли прибавить к имени уважительную частицу. – Отанэ-сан, травница из Куродзанэ. Там, у ворот, я сперва не понял…
Старуха сидит нахохлившись, как воробушек. Глаза у нее ясные и умные.
Удзаэмон отпустил слуг.
– Простите, что не выслушал вас.
Отанэ принимает извинения как должное, но сама пока молчит.
– От княжества Кёга сюда два дня пути. Вы останавливались отдохнуть на постоялом дворе?
– Этот путь нужно было проделать, и вот я здесь.
– Барышня Аибагава всегда говорила о вас с большим уважением, Отанэ-сан.
– Когда она приезжала во второй раз в Куродзанэ, – грубоватый выговор, свойственный жителям княжества Кёга, звучит в устах старой травницы со спокойным достоинством, – барышня точно так же говорила о переводчике Огаве.
«Может, ноги у нее и устали от долгого пути, – думает Удзаэмон, – однако она умеет пнуть побольнее».
– Человек, который женится по велению сердца, – большая редкость. Я был вынужден взять жену по выбору своей семьи. Так уж устроен мир.
– Встречи с барышней Аибагавой – три великих сокровища моей жизни. Хоть мы совсем разного ранга, она мне как любимая дочь.
– Я слыхал, деревня Куродзанэ расположена у дороги, что ведет на гору Сирануи. Возможно, – Удзаэмон не в силах больше выносить пытку надеждой, – вы с ней виделись после того, как она поступила в храм?
По лицу Отанэ видно, что ответ – «нет».
– Им запрещено общаться с внешним миром. Дважды в год я приношу целебные снадобья храмовому доктору, мастеру Судзаку. Передаю их ему у ворот. Дальше мирян не пускают, если только их не пригласили мастер Гэнму или господин настоятель Эномото. И уж конечно…
Открывается раздвижная дверь, и служанка матери Удзаэмона вносит чай.
«Матушка времени не теряет, – думает Удзаэмон. – Сразу прислала свою шпионку».
Отанэ с поклоном принимает чай на подносе из орехового дерева.
Служанка исчезает – ее ждет допрос с пристрастием.
– Уж конечно, – продолжает Отанэ, – никто не впустит старуху-травницу. – Костлявые пальцы в пятнах от лекарств обхватывают чайную чашечку. – Нет, я не принесла вестей от барышни Аибагавы, но… Сейчас я вам расскажу. С месяц назад, в ночь, когда выпал первый снег, ко мне постучался гость. Он искал убежища. Молодой послушник убежал из монастыря на горе Сирануи.
По затянутому бумагой окну в снеговых отсветах проходит размытая тень Ёхэя.
– Что он сказал? – Удзаэмону трудно дышать. – Она… Барышня Аибагава здорова?
– Она жива, но послушник говорил о том, какие жестокости учиняются над сестрами в монастыре. Он сказал: если бы об этом стало известно, даже связи господина настоятеля в Эдо не защитят орден. Послушник задумал идти в Нагасаки и рассказать градоправителю с приближенными к нему чиновниками о том, какие дела творятся на горе Сирануи.
Во дворе кто-то подметает снег жесткой метлой.
Удзаэмону холодно, несмотря на огонь в жаровне.
– Где же этот отступник?
– На другое утро я его похоронила у себя в саду, меж двух вишневых деревьев.
Перед глазами Удзаэмона мелькают черные точки.
– Как он умер?
– Есть такие яды – если их принять, отрава остается в теле человека и не причиняет вреда, если каждый день принимать противоядие. Но без противоядия – смерть. Я могу только догадываться…
– Значит, послушник был обречен с той минуты, как убежал?
Слышно, как в дальнем конце коридора матушка Удзаэмона отчитывает служанку.
– Послушник успел перед смертью рассказать о том, что делается в монастыре?
– Нет. – Старая Отанэ наклоняется ближе. – Но он записал догматы Ордена в свиток.
– Эти догматы и есть те «жестокости», которые приходится выносить сестрам?
– Господин переводчик, я простая деревенская старуха. Я не умею читать.
– Этот свиток. – Удзаэмон тоже говорит шепотом. – Он… в Нагасаки?
Отанэ смотрит на него, словно воплощенное Время. Она достает из рукава футляр кизилового дерева.
– Сестер заставляют… – Удзаэмон спрашивает через силу, – ложиться с монахами? Это – жестокость, о которой говорил послушник?
По скрипучим половицам коридора приближаются уверенные матушкины шаги.
– Боюсь, – Отанэ протягивает Удзаэмону свиток, – на самом деле все намного хуже.
Удзаэмон прячет футляр со свитком в рукав, и в тот же миг дверь открывается.
– Ах, прошу прощенья! – Матушка заглядывает в комнату. – Я и не знала, что у тебя гости. Твоя… – она делает паузу, – твоя гостья останется к обеду?
Отанэ низко-низко кланяется:
– Такая щедрость! Куда уж мне, старой бабке. Спасибо, госпожа, но я не должна больше досаждать вашему великодушному семейству…
XIX. Сестринский дом в монастыре на горе СирануиРассвет девятого дня Двенадцатого месяца
Подметать галерею сегодня – сплошная морока: только соберешь в кучу листья и сосновые иголки, как налетит ветер и снова все разметает. От Лысого пика расползаются тучи и сыплют ледяную морось. Орито оттирает от половиц птичий помет куском мешковины. Сегодня – девяносто пятый день в заточении. Уже тринадцать дней она, отвернувшись от Судзаку и настоятельницы, выливает Утешение в рукав. Четыре или пять дней ее мучили судороги и лихорадка, зато теперь она вновь хозяйка своего разума: крысы больше не разговаривают, и Сестринский дом понемногу прекратил выкидывать свои штуки. Однако это скромная победа. Орито по-прежнему не разрешают ходить по всему монастырю, и хотя она вновь избежала Одарения, мало надежды, что Новой сестре повезет и в четвертый раз, а уж чтобы на пятый – такого еще не бывало.
Приближается Умэгаэ в лакированных сандалиях: щелк-щелк.
«Наверняка не удержится, – предсказывает Орито, – отпустит какую-нибудь дурацкую шуточку».
– Новая сестра, ты такая старательная! Неужто родилась с метлой в руках?
Орито не отвечает, да от нее и не ждут ответа. Умэгаэ идет дальше, в кухню. Ее шуточка напомнила Орито, как отец хвалил Дэдзиму за чистоплотность – не то что в китайском торговом квартале, где мусор так и валяется на улицах, пока не сгниет, и повсюду крысы. Скучает ли по ней Маринус? Может, какая-нибудь девица из «Дома глициний» греет теперь постель Якобу де Зуту и любуется на его необычные глаза. Думает ли о ней де Зут хоть изредка – кроме тех случаев, когда ему вдруг понадобится зря пропавший словарь?
А Огава Удзаэмон – думает?
Де Зут уедет из Японии, так и не узнав, что она все-таки решилась принять его предложение.
«Жалость к себе, – в который раз одергивает себя Орито, – это петля, свисающая с потолочной балки».
– Сестры, ворота открываются! – кричит привратник.
Двое послушников толкают перед собой тележку с бревнами и хворостом на растопку.
Когда ворота уже закрываются, внутрь проскальзывает кошка – сияюще-серая, как Луна туманным вечером, она стремительными зигзагами мчится по двору. Белка удирает от нее на сосну, но лунно-серая кошка знает, что от двуногих существ пожива бывает лучше, чем от четвероногих. Она запрыгивает на галерею – попытать счастья у Орито.
– Я тебя раньше здесь не видела, – говорит девушка зверю.
Кошка смотрит на нее и мяукает: «Я красивая, покорми меня!»
Орито, держа двумя пальцами, протягивает ей вяленую сардинку.
Лунно-серая кошка равнодушно оглядывает подношение.
– Кто-то потрудился, – выговаривает ей Орито, – принес эту рыбку на гору.
Кошка принимает рыбу и, спрыгнув на землю, ныряет под настил галереи.
Орито спускается за ней, но кошки уже и след простыл.
Орито видит узкую прямоугольную дыру в основании дома…
…И тут на галерее раздается голос: