– Самурай сразу распознал колдовство. – Хацунэ откидывается назад, отряхивая колени. – Деньги ростовщика он пожертвовал храму Сандзюсангэн-до. О нарядном лохматом незнакомце больше и слуху не было. Кто знает, уж не Инари-сама ли явился отомстить за обиду, нанесенную его святилищу? Череп торговца лентами – если это и вправду был он – по сей день хранится в нише в дальнем углу Сандзюсангэн-до, куда редко кто заходит. Каждый год в День поминовения усопших кто-нибудь из старших монахов молится за упокой его души. Можете сами зайти посмотреть, если кто из вас окажется в тех краях после своего Нисхождения…
Дождь шипит, словно тысяча змей, по водосточным желобам булькает вода. На горле у Яёи бьется жилка. «Желудок жаждет пищи, – думает Орито, – язык жаждет воды, сердце жаждет любви, а разум жаждет рассказов». Она уверена – только рассказы помогают выжить в Сестринском доме, любые рассказы: письма от Даров, болтовня сестер, правдивые истории и небылицы, вроде этого поющего черепа. Орито вспоминает легенды о богах, об Идзанами и Идзанаги, о Будде и Иисусе, а может, и о богине горы Сирануи; не один ли у них принцип действия? Человеческий разум представляется ей ткацким станком, на котором отдельные нити верований, памяти и повествования сплетаются в единое целое, что принято называть человеческим «я», а иногда оно само называет себя – сознанием.
– Не могу, – шепчет Яёи, – все думаю о той девушке.
– О какой девушке, соня? – Орито наматывает на палец прядь волос Яёи.
– Возлюбленной торговца лентами. Той, на ком он жениться хотел.
«Ты должна уйти из Сестринского дома и от Яёи, – напоминает себе Орито, – как можно скорее».
– Так грустно… – Яёи зевает. – Она состарится и умрет, и так и не узнает правду.
Огонь то вспыхивает, когда потянет сквознячком, то снова угасает.
Над железной жаровней кровля протекает: капли шипят и потрескивают.
Ветер трясет деревянные ставни на галерее, словно безумный узник.
Вопрос Яёи застает Орито врасплох.
– Сестра, тебя касался мужчина?
Орито привыкла к прямоте подруги, но не на такую тему.
– Нет.
«Это „нет“ – мачехина победа», – думает она.
– У моей мачехи в Нагасаки есть сын. Не хочу называть его имя. Когда обсуждали условия отцовской женитьбы, договорились, что он выучится и будет врачом. Но очень скоро стало очевидно, что у него нет способностей к наукам. Он терпеть не мог книги, ненавидел голландский язык и не переносил вида крови. Его отправили к дяде в Сагу, но на похороны отца он вернулся в Нагасаки. Неуклюжий мальчишка превратился в светского молодого человека семнадцати лет. Только и слышали от него: «Эй, ванну!»; «Живо, чаю!». Он смотрел на меня, как смотрят мужчины, хотя я его не поощряла. Совсем.
Орито прерывает рассказ, дожидаясь, пока пройдут мимо шаги по коридору.
– Мачеха заметила новый интерес своего сына, однако поначалу ничего не говорила. Пока жив был отец, она казалась примерной докторской женой, но после похорон изменилась… А может, показала себя настоящую. Она запретила мне выходить из дому без разрешения, а разрешала нечасто. Говорила: «Поиграла в ученость, и хватит». Старых друзей отца не пускали в дом, и они мало-помалу перестали приходить. Она уволила Аямэ, которая служила у нас еще при матушке. Мне пришлось взять на себя мачехины обязанности по дому. Еще вчера мне подавали белый рис, а теперь – только бурый. Послушать меня – что за избалованная девчонка…
Яёи тихонько ахает, чувствуя пинок изнутри.
– Они тоже слушают! И никто из нас не думает, что ты избалованная.
– Ну вот, а потом сводный брат доказал мне, что беды мои еще даже не начинались. Я спала в бывшей комнате Аямэ – вернее, в чуланчике, всего в две циновки. Однажды ночью, через несколько дней после похорон отца, когда все в доме улеглись, ко мне явился сводный брат. Я спросила, что ему нужно. Он ответил, что я сама знаю. Я сказала, чтобы он ушел. Он ответил: «Нынче другие порядки, дорогая сводная сестра». Сказал, что он теперь глава семьи Аибагава из Нагасаки, – Орито ощущает металлический привкус во рту, – а значит, все в домашнем хозяйстве принадлежит ему. «И это тоже», – сказал он. Тогда он и коснулся меня.
Яёи морщится:
– Прости, что спросила. Не обязательно рассказывать.
«Это его преступление, – думает Орито, – не мое».
– Я пыталась… Но он меня ударил. Меня никогда в жизни так не били. Он зажал мне рот рукой и велел…
«Представить себе на его месте Огаву», – вспоминает она.
– Он пригрозил, что, если я буду сопротивляться, он будет держать меня над огнем, пока правая половина лица не станет такой же, как левая, а потом все равно сделает то, что хочет. – Орито ненадолго замолкает, стараясь совладать с голосом. – Притвориться испуганной было легко. Притвориться послушной – труднее. И вот я сказала «да». Он облизал мне лицо, как собака, и распахнул свою одежду, и тогда… я схватила то, что было у него между ног, и сдавила, как будто выжимаю лимон, изо всех сил.
Яёи по-новому смотрит на подругу.
– От его крика проснулся весь дом. Прибежала матушка и прогнала слуг. Я сказала ей, что хотел со мной сделать ее сын. Он сказал, что я сама его зазывала в свою постель. Мачеха ударила главу семьи Аибагава из Нагасаки по лицу: один раз – за то, что врет, два раза – за то, что дурак, и десять раз – за то, что чуть не испортил главную ценность в доме, которую можно выгодно продать. «Настоятель Эномото, – сказала мачеха, – требует, чтобы твоя сводная сестра была нетронутой, когда прибудет в его монастырь для уродов». Так я и узнала, зачем приходил помощник Эномото. Четыре дня спустя я очутилась здесь.
Дождь поливает кровлю, и огонь ревет в очаге.
Орито вспоминает, как друзья ее отца, все до единого, отказались укрыть ее у себя в тот вечер, когда она убежала из дому.
Как она всю ночь пряталась в «Доме глициний», слушая, что творится вокруг.
Как мучительно решалась принять предложение де Зута.
Как в конце концов была с позором отловлена у Сухопутных ворот Дэдзимы.
– Монахи добрые, – говорит Яёи. – Не такие, как сын твоей мачехи.
– Такие добрые, что когда я скажу «нет», они перестанут и уйдут из моей кельи?
– Одарителей выбирает Богиня, точно так же как и нас.
«Заставить верить, – думает Орито, – значит подчинить себе верующих».
– Во время первого Одарения, – признается Яёи, – я представляла себе мальчика, в которого когда-то была влюблена.
«Выходит, капюшоны нужны, чтобы мы не видели ли`ца мужчин, – догадывается Орито, – а не для того, чтобы они не видели наших лиц».
– У тебя был знакомый мужчина, – нерешительно спрашивает Яёи, – которого ты могла бы?..
«Огава Удзаэмон, – думает акушерка. – До него мне больше нет дела».
Орито запрещает себе думать о Якобе де Зуте и сейчас же вспоминает Якоба де Зута.
– Ах, – говорит Яёи, – я сегодня такая любопытная, прямо как Хасихимэ. Не обращай на меня внимания!
Новая сестра все-таки выныривает из-под теплых одеял и достает из подаренного настоятельницей сундука бумажный веер с бамбуковыми планками. Яёи садится, любопытно вытягивая шею. Орито зажигает свечу и раскрывает веер.
Яёи рассматривает рисунок:
– Он был художник? Или ученый?
– Он читал книги, но сам был просто писарь в самом обычном пакгаузе.
– Он любил тебя. – Яёи тихонько трогает веер. – Он любил тебя.
– Он был чужак, из другой… провинции. Он меня почти и не знал.
Яёи смотрит на Орито с жалостью, потом вздыхает:
– И что с того?
Она знает, что спит и видит сон, потому что лунно-серая кошка строго изрекает: «Кто-то потрудился, принес эту рыбку на гору».
Кошка хватает сардинку, спрыгивает на землю и ныряет под настил галереи. Та, кому снится сон, спускается за ней, но кошки и след простыл. Спящая видит узкую прямоугольную дыру в основании дома…
…Оттуда веет теплом. Спящая слышит детские голоса и стрекотание летних насекомых.
Сверху раздается голос:
– Новая сестра что-то потеряла?
Лунно-серая кошка облизывает лапку и что-то произносит голосом отца.
– Я знаю, ты посланница, – говорит ей спящая, – но что ты должна мне передать?
Кошка смотрит на нее с жалостью, потом вздыхает:
– Я ушла через эту дыру, внизу…
Темная вселенная упакована в крохотную коробочку, и коробочка эта медленно начинает раскрываться.
– А через минуту снова появилась у ворот. Что это значит?
Спящая просыпается в стылой темноте. Рядом крепко спит Яёи.
Орито роется в своих мыслях, шарит на ощупь и вдруг понимает:
«Под домом сток для воды… Или лаз».
XX. Двести ступеней, ведущих к храму Рюгадзи в НагасакиПервый день Нового года, Двенадцатый год эры Кансэй
По случаю церемонии перед храмом толпа и толчея. Мальчишки продают певчих птиц в клетках. Старуха с подагрическими руками, скрючившись над жаровней, хрипло каркает: «Кальмар на палочкеееее, кальмар на палочкеееее, кому кальмар на палочкееее!» Удзаэмон, сидя в паланкине, слышит, как Кьёсити покрикивает: «Посторонись! Посторонись!» – не столько от старания расчистить дорогу, а так, лишь бы Огава-старший не ругал его за лень. «Поразительные картины! Изумительные рисунки!» – надрывается продавец гравюр. За решетчатым окном паланкина возникает лицо – человек протягивает порнографическую гравюру с изображением голого черта. Черт похож на Мельхиора ван Клефа. При этом у него огромный фаллос, размером со все остальное тело.
– Можно предложить милостивому вниманию господина образчик из серии рисунков «Ночи Дэдзимы»?
– Нет! – рычит Удзаэмон.
Человек исчезает, и тут же слышатся его вопли:
– Рисунки Кавахары, любуйтесь на «Сто восемь чудес Империи», не выходя из дома!
Рассказчик показывает иллюстрации к истории об осаде Симабары:
– Смотрите, благородные дамы и господа, вот христианин Амакуса Сиро задумал продать наши души Римскому королю!